16.07.11
...Есть в ней что-то загадочное, таинственное. Как-то попробовал разгадать, почему сильно задело одно ее стихотворение. Ну разве не странно: от собственных впечатлений и переживаний твоих что-то совсем далёкое, да и глядит она в нем на окружающее немного свысока, с позиции, которая вроде бы тебе чужда.
Окуджава говорил в таких случаях: не надо разгадывать, пусть остается тайной.
...Не послушал, попробовал – ан нет, ничего не вышло.
Так и осталось без ответа: вроде бы и не мне предназначено оно совсем, а вот мучает, радует...
Стихия! Правда, стихия наверное. Подхватило тебя и несет, как щепку. Со стихией не спорят, сказал кто-то. (Иногда вроде бы неглупые люди пытаются оценивать плоды чужого вдохновения, исходя из большего или меньшего соответствия их каким-то схемам. Это абсолютная чушь. В суждениях о поэзии честное наше субъективное мнение вернее и точнее того, что пытается выдать себя за объективное. При условии конечно, что судящий что-то понимает в том, о чем он говорит. По-настоящему объективным, к сожалению или к счастью, обсуждая этот предмет, быть невозможно.)
Есть такая трудноопределяемая вещь, я ее (признаюсь тихонечко) называю про себя «благословением небес». Вот это самое «благословение», иначе говоря ощущение истинности и силы, – оно или витает над читаемыми тобой строчками, или нет. Иногда, даже в первый раз читая что-то, очень ясно его чувствую, иногда чувствую через некоторое время, иногда оно, по-видимому, проходит мимо меня и о таких вещах я сказать ничего не способен, а иногда сразу вижу, что говорить о нем в данном случае совсем неуместно.
Бывают вроде бы и неплохие вещи, но не дотягивающие до этого... как бы это яснее сказать?
Вот так наверно:
до того, чем можно заболеть.
Я вообще не понимаю, как человек может судить о том, что еще не сделалось частью его души, а может и никогда не сделается. Это профанация.
Что вы знаете, местные небожители,
что вы видели в голубой пелене?
Гавриила-архангела в белом кителе?
Серебристую чайку на валуне?..
http://www.stihi.ru/2011/07/04/2901
Но не с того я начал. Этот взгляд чуть свысока для нее совсем не характерен, да и мне эта мысль и это стихотворение довольно случайно первыми на ум подвернулись. Просто очень сильная вещь, вдруг заставившая удивиться.
(Хочется говорить чуть более строго, но не очень это умею да и чуточку тяжеловесно, чувствую, выходит. Ну, если кому интересно, может дочитает до конца или хотя бы до середины).
...Сказал когда-то и хочу еще раз повторить: есть что-то редкое, даже может единственное, что среди современных поэтов встречал только у Марии Марковой. Тут может подойдет старомодное слово «трепетность». Вот этой «трепетностью» своих строчек в лучших своих вещах она не уступит никому, даже самым любимым именам русской поэзии не уступит:
Всё музыка, всё чьи-то голоса,
больного сердца тёмные леса,
прикосновенье времени и духа
легчайшего, как мамина рука.
Ты постели мне, друг мой, облака
из птичьего потерянного пуха,
из снега, что над городом летит.
Ты мне дорогу эту освети
и отведи меня к садам вишнёвым.
Там Чехов, там история страны,
там все мои прочитанные сны,
там бабушка молоденькая снова.
У ней такое ясное лицо.
Она выходит утром на крыльцо,
завязывая ситцевый платочек.
Меня ещё в помине даже нет,
но есть иное – чей-то яркий свет,
душа растёт из тёплых плотных строчек.
Там бабушка читает иногда,
что жизнь бежит, как талая вода,
что всё на свете – музыка и мука.
А я расту за тонкой темнотой,
за воздуха невидимой чертой,
за пустотой пугающего звука,
где для меня уже намечен срок,
как белый крестик, съеденный мелок
и на доске ещё иные знаки –
слова, слова, полынные слова,
больного сердца дикая трава,
кораблики из клетчатой бумаги.
Всё музыка – она всему виной.
Играет патефончик за спиной.
На чёрную пластинку снег ложится.
И вслушиваясь в прошлое своё,
на кухне тихо бабушка поёт,
и надо мной – стоит, и мне же – снится.
(«Всё музыка»)
***
Я пишу тебе письма из маленьких комнат,
где предметы на ощупь тепло твоё помнят,
где всегда просыпаешься с лёгкой тоской,
а среди тесноватых кирпичных коробок
вырастают стога, голубые сугробы,
застывает под корочкой льда молоко.
…и ещё, эти письма не пишутся в спешке,
их встречают, как всяких людей, по одежке,
а потом открывают и ахают: ах!..
А из писем летит, то в слезах, то в испуге,
Коломбина, ломая прозрачные руки,
с белой пудрой на детских печальных губах.
(отрывок из стихотворения «Письма»)
Вот женщины под июльским солнцем полощут белье. Просто полощут белье.
Полощут бельё, и вода забирает на дно
то ленту, то юбки воздушное полотно.
Одна наклоняется. Икры блестят от воды.
И овод гудит. И вода размывает следы.
Другая под нос напевает, свивает жгуты.
Над ней стрекоза, синева, пустота высоты.
Так просто, как всё, что вокруг происходит всегда –
и овод гудит, и следы размывает вода.
Как будто я вижу, вот тут подглядела случайно,
как падает камень, как щепку уносит, качая.
С корзиной тяжёлой идут, поднимаясь, легки,
неясные тени, забытые старики,
совсем ещё юные, гибкие – не спугни.
Они ведь уверены, что совершенно одни.
(отрывок из стихотворения «и овод гудит»)
Вот пастушок:
Он пасёт Козерога и Рыбу
в голубом молоке у реки
бесконечно, как прошлое, ибо
мы проснёмся с тобой – старики.
Мы проснёмся у самого рая
под дождём и узнаем тогда,
не кукует ли кто, отмеряя,
нашу длинную жизнь без следа.
Мы проснёмся у самого рая
и увидим, как ночью, зимой,
пастушок в молоке погоняет
Козерога и Рыбу домой.
(отрывок из стихотворения «Лето странное, лето пустое»)
...Но не всегда нежны как майское утро ее строки. Мария Маркова на редкость гибкий и разносторонний автор. Бывает так бушует там стихия, что невольно вспоминаешь слова Пастернака:
Ты на куче сетей.
Ты курлычешь,
Как ключ, балагуря,
И, как прядь за ушком,
Чуть щекочет струя за кормой.
Ты в гостях у детей.
Но какою неслыханной бурей
Отзываешься ты,
Когда даль тебя кличет домой!
Пастернак
http://pasternak.niv.ru/pasternak/stihi/131.htm
Слова эти сказаны о море. А вот ее собственные «Письма к морю», трагическая поэма, с ее раскаленными, иногда почти безумными, но каким-то таинственным благословением небес всё-таки очень органичными образами.
Вещь эта совершенно необычайной мощи, и я с трудом удерживаюсь от соблазна сказать о ней то, чего не вправе говорить.
(Актер Сергей Садовников великолепно прочел эти стихи. Внизу, в примечаниях, помещаю ссылку на аудиофайл.)
Вот отрывок:
Никогда я не видела моря,
но оно у меня за спиной
выгибает плавник ледяной
и растёт из воздушного сора.
Птичья смерть – оборваться в него,
словно крылья с утра отказали.
Я стою на приморском вокзале,
я не слышу уже ничего,
кроме моря. А море поёт,
и рапаны пустые выносит.
В сонный сумрак прозрачные осы,
а не рыбы, из синих пустот
вылетают и жалят в сердца.
Лишь руками зажать это жало.
Ночью я это море держала
в кулаке, как осу, у лица.
Море снилось мне, точно стена
рассекала пространство на части,
и в китовой зевающей пасти
плыл Иона в объятиях сна.
Море чудилось мне за углом,
и когда я бежала послушать,
как шумит оно, мёртвые души
выходили навстречу с веслом
и из рваных карманов своих
высыпали песчаные зёрна.
Море плакало, словно валторна,
и врастало в мой плачущий стих.
Мы с ним были почти заодно.
Море улочкой узкой сочилось.
Я его потихоньку учила
наизусть, открывая окно.
А когда оно билось в тоске
об оконные хрупкие рамы,
я бежала от моря дворами
к городской обмелевшей реке.
Я стояла потом на мосту
и смотрела, как плавают утки
в этом мутном речном промежутке
на ладони у всех, на свету.
(«Письма к морю», отрывок)
Поэт, настоящий поэт, может позволить себе многое. Может иногда использовать не самую изысканную рифму. Или может, например, сказать по-простому щЕмит вместо щемИт.
...Первое, что замечают в стихах критики – неверное ударение в каком-нибудь слове. Критики, критики, ох уж эти критики! Лишенные поэтического слуха, мало что понимающие в том, о чем они говорят... Глядя на них, я почему-то часто вспоминаю одно четверостишие из переводов Маршака:
–Где ты была сегодня киска?
–У королевы у английской.
–Что ты видала при дворе?
–Видала мышку на ковре.
Ну и Бог с ними. А вот послушайте лучше это:
Всё кажется мелким, никчёмным, пустым,
и время, и дело, и нет утешений.
Есть горькая я, и уехавший – ты.
Вот здесь, где стучит и безмолвствует, – щемит.
Там, видимо, сердце, не может же быть
любовь бессердечной. Послушай, как тонко
там вьётся горячая красная нить,
как старый Пьяццолла играет милонгу
и женщина голосом сочным густым
мне вторит и душит, и нет во мне места.
Есть мука разлада, есть ветреный – ты,
есть воздух слепой и белесый, есть пресный,
в небесных печах выпекаемый, хлеб
с прозрачною коркой и мякотью белой,
он только поднялся, ещё не окреп,
и хрупкая корка ещё не осела,
а здесь уже снег опускается на
холодные травы, на серые крыши,
на сферу прохладного дымного сна,
и можно сказать, и никто не услышит,
что слово, как деревце, в горло вросло,
давая плоды одиночества, ада.
Не надо мне больше, не надо мне слов,
уже не хочу ничего я, не надо.
(Я думаю, мы с тобой сходим с ума
в своём одиночестве белом, кромешном.
Всё правильно, очередная зима
питается нашим – грехами, надеждой –
насущным, простым, то ли хлебом, а то ли –
невидимой мукой, неясной тоской, –
и снежное облако дремлет в подоле,
и воздух, как птица, дрожит под рукой).
...Одна из вершин русской любовной лирики!
Ну, это мое личное мнение, никому его не навязываю. Сказал уже: не умею говорить о том, что еще не заняло место в душе, не осталось в ней и не понимаю людей, которые это позволяют себе.
Вот еще одно ее стихотворение о любви. Надо быть совсем уж глухим и чуждым поэзии человеком, чтобы не почувствовать его огромную силу:
с ладонью на сквозной
...и день пройдёт, и вечность пролетит,
и там, где мне не суждено остаться,
останутся стоять, свернув с пути,
мои родные мёртвые скитальцы.
Они поставят дом, посадят сад,
родят детей и заведут собаку,
и будут жить не на земле, а над –
под сладким ветром и прозрачным флагом.
Как там писали: нужно взять чернил
и долго плакать, февралю пеняя,
что тут затёр, а тут чуть-чуть пролил,
а тут совсем – случайная, сквозная,
и воздух входит, всхлипывая так,
что жалко сердца и сердцеубийцу.
Любимые кивают из бумаг
и опускают сморщенные лица.
Мне их никак теперь не дописать,
никак не перечислить поимённо.
Они ушли гулять в февральский сад –
лиловый, белый, розовый, зелёный.
Над ними снег цветущий, рассыпной.
Над ними тень стремительного века.
А я стою – с ладонью на сквозной –
и прикрываю каждого от снега.
...А еще Мария Маркова – мостик между эпохами.
...Постарев, Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка): «спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку.» Нужно было много наглядеться и налюбоваться, чтобы прежняя любовь к современникам сменилась у него таким холодным оценивающим взглядом. Да только ли у него? «Вселенский пафос братства прощай, прощай, прощай», – произнесла Вероника Долина. Признаюсь, и сам я думал, что «любви счастливые моменты» остались где-то там, в пятидесятых -шестидесятых- семидесятых. Думал, пока не прочел одно стихотворение Марии Марковой.
...Ох, как не хочется мне повторять старую заезженную формулу о любви к людям! Но не могу ничего придумать и говорю: только у Окуджавы встречал я вещи так до краев полные этой любовью:
Снег
Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока - ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первых снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада -
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ -
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги -
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег -
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз
А еще – всосала она с молоком матери искусство северных шаманов. Эти их волхвования, эти жгучие завораживающие повторы. Недаром, ох недаром, скажу я вам, родилась Мария Маркова на Чукотке в семье геологов! Зажигается иногда от ее голоса особенный, ни на что не похожий свет, и горит, горит. «Нестерпимый, настоящий, недоступный, как звезда»! И не отведешь от него взгляд:
ответ на эпистолу
Мария Маркова
М.М. - К.К.: Сhaere.
Кто мне пишет, чьи слова там
жёлтым пламенем текут?
Это лингву – meum fatum –
парки ночью тёмной ткут.
Время, нас не замечая,
друг мой, выйдет, как вода.
Что сказать тебе? Скучаю.
Я в своей глуши скучаю.
Если хочешь, иногда
буду присылать отчёты
о короткой жизни дня,
или нет, постой, чего там –
пару строчек про меня.
Как вчера среда летела,
например, и у окна
я на дерево смотрела,
целый день была одна.
Ни сосед, ни почтальонка,
ни домашний телефон –
только скрипки голос тонкий,
и, с ума сводящий, он,
из всего, что станет прахом,
будет сниться мне один.
Ночью я проснусь от страха,
в темноте проснусь от страха –
он прижмёт к своей груди,
к выгнутой своей скрипичной,
к той ключице, к той струне,
где душа таится птичья,
птичья – плачет обо мне.
Как ты думаешь, откуда
в нас растёт, как слёзный ком,
друг мой, эта вера в чудо,
о котором мы тайком
и себе сказать боимся?
Прятать, молча открывать.
Словно языку-мздоимцу
долг придётся отдавать,
если хоть одно словечко,
полсловечка, если вслух –
скажешь что-нибудь о вечном.
У него – собачий нюх.
Он потом потянет жилы
из тебя: пиши, пиши.
Так и стали мы большими –
от своей большой души.
Это свет, в тебе горящий –
слова жёлтая руда –
нестерпимый, настоящий,
недоступный, как звезда.
Удивления достойна
бесконечная строка,
за которой войны, войны,
смерть земного языка.
Мёртвый он – не говорящий.
Мёртвый он – сплошной ожог.
Но тверди как можно чаще
свой мучительный урок:
domus mea, mea lingua –
не сожги меня, латынь.
Но последней жизни книга –
книга века – не остынь.
Где в одно срастутся корни
языков совсем чужих –
нас такими же запомнят,
нас беспечными запомнят,
умудрёнными запомнят,
ироничными запомнят,
о, конечно же, запомнят,
как последних, как родных.
http://www.stihi.ru/2009/07/16/5755
Ей-Богу, не могу вырваться из плена этих строчек! Все повторяю и повторяю:
«Это свет, в тебе горящий –
слова жёлтая руда –
нестерпимый, настоящий,
недоступный, как звезда.» -
Правда ведь это. Не поспоришь!
...И еще одно место есть в этом стихотворении, которое я трепетно, особенно трепетно люблю:
Ночью я проснусь от страха,
в темноте проснусь от страха –
он прижмёт к своей груди,
к выгнутой своей скрипичной,
к той ключице, к той струне,
где душа таится птичья,
птичья – плачет обо мне.
Какая долгая, насыщенная лирическая волна! Наверно у литературоведов есть для обозначения таких вещей какие-то свои термины, а я не знаю, как по-другому сказать. Всё, всё это стихотворение так интонационно богато! (Это тоже не литературоведческий термин, но любящие поэзию меня, думаю, поймут.)
...А еще она умеет говорить о простом, о своем:
«Ночами взяла за привычку смотреть в потолок,
разглядывать люстру разбитую, думать о малом,
как с вечера детские вещи на смену искала,
носки подбирала по цвету, достала платок.»
Это из «Ученичества» ее. В этой вещи как нигде «дышит почва и судьба» и завершается она дивной, совершенной строфой, одной из лучших, по-моему, во всей русской лирике:
Свидетельствуй, комната. Дверь, отворяйся вовне.
Готовься, еда, на огне прометеевом тая,
и заповедь жизни спокойной, такая простая,
в своём совершенстве божественном явится мне.
«На огне прометеевом тая» – для того ли предназначенном огне?
Какой вздох!
А еще...
Прочтите «Облачко в рукаве». Стихотворение это посвящено другу-поэту. Такое оно сочувственное, нежное. Такое воздушное, стремительно летящее. Такое, что в конце-концов само-собой каким-то таинственным образом превращается в «лёгкий кимвал звучащий, осени этой медь».
облачко в рукаве
Нежный Андрей недужный
в городе на Неве
пишет: «Я весь воздушный –
облачком в рукаве…»
Всякая вещь в природе
с буквой накоротке.
Вот он домой приходит.
Щёки его – в муке.
День проишачил целый,
ад себе выпекал.
Спит, согревая тело
в шелесте одеял
лиственных, в невских водах
плавает, как буёк.
Пишет Андрей: «Свобода
горла мне поперёк».
Каменная шкатулка –
город – тюрьма, озноб.
Прямо из переулка
выйдет на свет связной,
ангел, посланник стужи –
градусник на дому.
Пишет Андрей: «Не нужен
больше я никому».
Circulus – солнце года.
Корочка сентября.
Листья лежат у входа
в клетку календаря.
«Как бы меня ни звали –
пропуск в одной строке.
Вот я лечу над вами.
Щёки мои – в муке.
Воздуха архитектор,
облакомер пустот.
Весь я – свободный вектор,
вспышка, светодиод –
нервный, ненастоящий –
тронуть и умереть –
лёгкий кимвал звучащий,
осени этой медь».
http://www.stihi.ru/2010/09/08/5478
И вот еще одно.
Вроде ничего в нем такого нет, один только полет да еще один схваченный на лету божественный эпитет, который (признаюсь) для меня как счастье. Один только полет, но какой полет! Честное слово ни у кого кроме – боюсь даже говорить кого (сами догадайтесь!) – не помню такой великолепной стремительной легкости. Ни у кого кроме Него... да еще у ласточки в небесах.
огни
Справа мелькают огни общежитий,
почта, аптека, а слева огни
центра торгового и общепита.
Вспыхнуло лето в груди неофита –
лакомый рай на витрине, и дни
сжались в цепочку горящую. Рано
встать по сигналу, отбыть по делам,
поздно вернуться, залечь у экрана –
лица, смотрящих сквозь нас, без изъяна –
atomum, миг пролетел, как стрела.
Боги трущоб городских и окраин,
боги морей городских и вершин,
как с человеческой жизнью играет
глиняный сон ваш, дневной исполин!
Дивны дела ваши смертным во благо.
Люди рассеялись, выпорхнул свет.
С тёмной бутылью божественной влаги
бродит в ночи хамоватый аэд,
местный юродивый. Будьте любезней,
боги скамеек, заборов, канав!
Бродит в ночи безымянная бездна
в рубище ангела, крепко поддав.
Сон ниспошлите тому, кто тревогой
и беззаботностью вечной гоним,
мудрые боги, смешливые боги,
и фонари погасите за ним.
А еще...
Вот посмотрите, как умеет она даже слабость свою обратить в силу:
Иногда я вижу, как от страха
прыгает и мельтешит строка
в жёлтой выцветающей рубахе,
и кусает кончик языка.
Местная безумица в припадке
бьётся в белом облаке листов
и смеётся. Нашатырь на ватке.
Доктор, доктор, не хватает слов!..
(«Строка»)
... увидела в недающейся строке нервную барышню, а потом так просто и обаятельно об этом сказала... «Милейшее» - сказал об этом стихотворении один из ее друзей и как с ним не согласиться!
А вот еще два... И опять: такой избыток любви в этих вещах! Такое всепоглощающее – как выражались в старину – чувство. Такая музыка за простенькими вроде бы звуковыми повторами в одной строке. И ведь совсем не новый это поэтический прием, тысячи им пользовались, но как он у нее звучит!
«Зубы холодные, губы холодные». «В бледном дыхании, на расстоянии». «Всё ли как свечи зимы подопечные....»
Последняя строфа первого стихотворения звучит как замирающее фортепьяно:
«Только мелодии свет простодушный.
Только неловкость без слов.»
Такая музыка!
Конечно, это искусство, тонко сделанная работа, хоть неискушенный читатель не всегда это понимает. Да и искушенный, не почувствовав музыки, иногда говорит поспешную глупость, и от него это особенно досадно бывает слышать.
***
Боль головную и холод терплю.
Друг мой, я так эту зиму люблю.
В бледном дыхании, на расстоянии,
жмурясь на солнце, зиму люблю.
Произношу её, произношу.
Зубы холодные. Губы холодные.
Сквером одним постоянно хожу.
Книги одни постоянно ношу.
...всё ли как свечи зимы подопечные
в облаке пара тают дотла,
всё ли стоят на ветру, просвечивая,
их ледяные тела?..
Где ещё видишь на вырост пространство,
в огненном город венце?
После полуночи ходит ли транспорт
с бедной окраины в центр?..
В стёкла троллейбуса – в зеркало точно –
люди последние смотрят, двоясь.
Их разговор – золотой и порочный.
Прикосновения чёрная связь.
Как обернуться, не обернувшись?
Как оказаться в простенке миров?
Только мелодии свет простодушный.
Только неловкость без слов.
http://www.stihi.ru/2012/02/17/1172
***
За окном, за деревом, за площадкой...
За окном, за деревом, за площадкой,
за соседним домом, за ним и ещё, ещё –
есть пространство – не спрятаться – смерти с ваткой.
Медсестра выходит. Выключатель – щёлк.
Есть река с придыханием там, где яма.
Над ключом холодным от судороги поёшь.
Открывается дверь. В халатике входит мама.
Но и этим мёртвого не проймёшь.
Как над веками пальцы плясали, кого играли,
навсегда закрыли, залезли, шипя, в карман.
Жили-были дети мы, трали-вали,
пирожок песчаный съели – один обман.
Закрывается дверь. Никого. Пробегает мышка.
Убегает в белый, присыпанный хлоркой, лес.
Это воздух, воздух, любовь моя, не одышка.
Это счастье, счастье, любовь моя, не болезнь.
http://www.stihi.ru/2010/06/13/8235
Ну, и, завершая эту статейку, скажу: случаются и неудачи – у кого их не бывает и, следуя завету Пастернака: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать» она бывает их и не отличает. Я бы слукавил, если б промолчал об этом... Но на эту тему мне не хочется распространяться. Дедушка Крылов верно заметил: орла следует судить по его взлетам, ведь «курам до облак вовеки не подняться»...
( И может быть именно поэтому – замечу в скобках – никакие литинституты Божьей искры ни в ком не зажгут. Божья искра – увы! – встречается гораздо реже, чем кое-кому кажется. Бывает читаешь вроде бы неплохие чьи-то вещи и чувствуешь: всё-таки это не то. Не настоящий «пирог королевы», как заметил один сиятельный гость в сказке Вильгельма Гауфа..
Ну, это опять же мои личные впечатления от чтения разных авторов и мое субъективное мнение. Никому его не навязываю.
...Все-таки не могу удержаться, не съехидничать: некоторые счастливцы за пару дней в Интернете что-то стоящее находят, новые имена открывают...)
...Но заболтался я. А между тем, вот уже и зима пришла, и погода наладилась. «Мороз и солнце – день чудесный.». И не штормит уже море, а только так, чуть-чуть:
Шум и пена – сверкают фелуки
тополей в средиземном снегу.
и
Европеец с лицом Иафета
и с лопатой фанерной идёт
вниз по улице, машет фелукам,
удивляется грустно тому,
что ни звука из хора, ни звука
не доносится больше ему.
(«Если брать с человека по звуку», Мария Маркова),
...И перед вами ее стихи. Судить о них – вам....
Я выбрал только несколько из самых-самых любимых мною стихотворений и помещаю их в этом файле.
***
Снег.
Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока - ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первых снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада -
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ -
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги -
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег -
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/10/27/30
***
и можно сказать, и никто не услышит
Всё кажется мелким, никчёмным, пустым,
и время, и дело, и нет утешений.
Есть горькая я, и уехавший – ты.
Вот здесь, где стучит и безмолвствует, – щемит.
Там, видимо, сердце, не может же быть
людей бессердечных. Послушай, как тонко
там вьётся горячая красная нить,
как старый Пьяццолла играет милонгу
и женщина голосом сочным густым
мне вторит и душит, и нет во мне места.
Есть мука разлада, есть ветреный – ты,
есть воздух слепой и белесый, есть пресный,
в небесных печах выпекаемый, хлеб
с прозрачною коркой и мякотью белой,
он только поднялся, ещё не окреп,
и хрупкая корка ещё не осела,
а здесь уже снег опускается на
холодные травы, на серые крыши,
на сферу прохладного дымного сна,
и можно сказать, и никто не услышит,
что слово, как деревце, в горло вросло,
давая плоды одиночества, ада.
Не надо мне больше, не надо мне слов,
уже не хочу ничего я, не надо.
(Я думаю, мы с тобой сходим с ума
в своём одиночестве белом, кромешном.
Всё правильно, очередная зима
питается нашим – грехами, надеждой –
насущным, простым, то ли хлебом, а то ли –
невидимой мукой, неясной тоской, –
и снежное облако дремлет в подоле,
и воздух, как птица, дрожит под рукой).
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/08/04/1321
***
Письма.
Я пишу тебе письма обычно под утро.
С розоватых небес осыпается пудра,
а в углу этой комнаты чёрным куском
пианино молчащее с пылью на крышке,
и на нём – Коломбина, французская книжка,
сувенирная трубка с кривым мундштуком,
чепуха, заменившая взрослым игрушки,
красный ёлочный шар, золотистая стружка
и бутылка с британцем, вместившая дух
можжевельника, леса морозного, хвои,
одиночество мягкое, чувство живое
и пространство моё, потерявшее слух.
Этот город уже поднимается. Слышно
в непрогретой мансарде, как ветер на крыше
водит пальцем по карте, катает листву,
и ещё, за окном – эта бледная лодка,
тонкий месяц, дырявый, качается кротко,
еле держится месяц слепой на плаву.
С розоватых небес осыпается пепел,
первый снег, неопознанный тающий лепет,
полусонные бабочки, перья, цветы.
Только в комнате смутно я чувствую свет их,
эту тяжесть и хрупкость изломанных веток,
эту близость прекрасной пустой высоты.
Я пишу тебе письма из маленьких комнат,
где предметы на ощупь тепло твоё помнят,
где всегда просыпаешься с лёгкой тоской,
а среди тесноватых кирпичных коробок
вырастают стога, голубые сугробы,
застывает под корочкой льда молоко.
…и ещё, эти письма не пишутся в спешке,
их встречают, как всяких людей, по одежке,
а потом открывают и ахают: ах!..
А из писем летит, то в слезах, то в испуге,
Коломбина, ломая прозрачные руки,
с белой пудрой на детских печальных губах.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/10/22/3890
***
Всё музыка
Всё музыка, всё чьи-то голоса,
больного сердца тёмные леса,
прикосновенье времени и духа
легчайшего, как мамина рука.
Ты постели мне, друг мой, облака
из птичьего потерянного пуха,
из снега, что над городом летит.
Ты мне дорогу эту освети
и отведи меня к садам вишнёвым.
Там Чехов, там история страны,
там все мои прочитанные сны,
там бабушка молоденькая снова.
У ней такое ясное лицо.
Она выходит утром на крыльцо,
завязывая ситцевый платочек.
Меня ещё в помине даже нет,
но есть иное – чей-то яркий свет,
душа растёт из тёплых плотных строчек.
Там бабушка читает иногда,
что жизнь бежит, как талая вода,
что всё на свете – музыка и мука.
А я расту за тонкой темнотой,
за воздуха невидимой чертой,
за пустотой пугающего звука,
где для меня уже намечен срок,
как белый крестик, съеденный мелок
и на доске ещё иные знаки –
слова, слова, полынные слова,
больного сердца дикая трава,
кораблики из клетчатой бумаги.
Всё музыка – она всему виной.
Играет патефончик за спиной.
На чёрную пластинку снег ложится.
И вслушиваясь в прошлое своё,
на кухне тихо бабушка поёт,
и надо мной – стоит, и мне же – снится.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/10/25/730
***
Снилось, книгу открывала...
Снилось: книгу открывала.
Свет сквозил из всех щелей.
Кто поправил одеяло
детской памяти моей?..
Сон пришёл – глубок и ровен.
Синий снег и санный путь.
Перекатывалось слово,
забывалось как-нибудь.
Из глухой и тёмной ночи
сосны рыжие росли.
Я – росла. Болела очень
где-то на краю земли,
в воздухе, густом и гулком,
в паутине льдистых рек,
где над спящим переулком
падал мелкий-мелкий снег.
С чайной ложечки поили.
Дух анисовый витал
облаком домашней пыли
над горою одеял.
И в луче всегда скользила
лодочка, плыла ко мне.
Бабушка меня носила
на руках своих во сне.
Дом кружился, всё звенело.
Поезд шёл, и пел хрусталь.
Детское смешное тело
уплывало в лодке в даль.
(Неуклюжие болезни,
белый жар и шёлк седин.
Звякни ложечкой железной
и прижми к своей груди.
Посиди со мной немного,
одеяло подоткни.
Под Угодником и Богом
шли неторопливо дни.
Я ли выросла и ты ли
вдруг состарилась совсем?..
Вроде бы всю жизнь прожили
в золотом своём овсе,
в яблоках и зверобое,
в чайных блюдечках, в снегу.
В сени вышла за тобою,
но коснуться не могу…).
Кто поправит одеяло,
лучшее из одеял?..
Снилось: книгу закрывала.
Свет потом всю жизнь сиял.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2009/01/08/3204
***
с ладонью на сквозной
...и день пройдёт, и вечность пролетит,
и там, где мне не суждено остаться,
останутся стоять, свернув с пути,
мои родные мёртвые скитальцы.
Они поставят дом, посадят сад,
родят детей и заведут собаку,
и будут жить не на земле, а над –
под сладким ветром и прозрачным флагом.
Как там писали: нужно взять чернил
и долго плакать, февралю пеняя,
что тут затёр, а тут чуть-чуть пролил,
а тут совсем – случайная, сквозная,
и воздух входит, всхлипывая так,
что жалко сердца и сердцеубийцу.
Любимые кивают из бумаг
и опускают сморщенные лица.
Мне их никак теперь не дописать,
никак не перечислить поимённо.
Они ушли гулять в февральский сад –
лиловый, белый, розовый, зелёный.
Над ними снег цветущий, рассыпной.
Над ними тень стремительного века.
А я стою – с ладонью на сквозной –
и прикрываю каждого от снега.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/12/02/726
***
МИНУТКА.
Принимай меня больничка, я с утра сошла с ума,
я – пасхальное яичко, оголтелая зима.
Ты меня держи и прятай, а точнее – прячь скорей.
На кустах пылают пятна прилетевших снегирей.
Сердце плещется и ходит в тесных рёбрах, словно сом.
Помышляет о свободе. Умещается с трудом.
Вот и кардиолог чуткий, чудодел и судьбовед.
У него всего минутка,
(чОрт возьми, одна минутка!..) на меня, и больше – нет.
Мне же хочется покоя и ещё чуть-чуть пожить,
под его большой рукою в белом сумраке застыть.
Он поправит свой халатик и продолжит свой обход.
Ангел светлый из палаты вслед за ним к другим уйдёт.
Я свернусь в тугой клубочек, в жалобный и острый звук.
Не спеши, не рвись, дружочек. Туки-туки-туки-тук...
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/11/27/2529
***
огни
Справа мелькают огни общежитий,
почта, аптека, а слева огни
центра торгового и общепита.
Вспыхнуло лето в груди неофита –
лакомый рай на витрине, и дни
сжались в цепочку горящую. Рано
встать по сигналу, отбыть по делам,
поздно вернуться, залечь у экрана –
лица, смотрящих сквозь нас, без изъяна –
atomum, миг пролетел, как стрела.
Боги трущоб городских и окраин,
боги морей городских и вершин,
как с человеческой жизнью играет
глиняный сон ваш, дневной исполин!
Дивны дела ваши смертным во благо.
Люди рассеялись, выпорхнул свет.
С тёмной бутылью божественной влаги
бродит в ночи хамоватый аэд,
местный юродивый. Будьте любезней,
боги скамеек, заборов, канав!
Бродит в ночи безымянная бездна
в рубище ангела, крепко поддав.
Сон ниспошлите тому, кто тревогой
и беззаботностью вечной гоним,
мудрые боги, смешливые боги,
и фонари погасите за ним.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/03/29/1452
***
Ученичество
Ночами взяла за привычку смотреть в потолок,
разглядывать люстру разбитую, думать о малом,
как с вечера детские вещи на смену искала,
носки подбирала по цвету, достала платок.
По всем мелочам пробежишься, поставишь их в ряд,
и сразу заметишь болезненно, нежно, ревниво,
что это не ты, а они тут с тобой говорят,
как птицы и дети, смешно, вразнобой, торопливо.
О чём повествует открытая книга стола,
о чём рассыпается сахар и спичка сгорает?
О кухонном боге и непрезентабельном рае
с потёртой клеёнкой и дырочкой возле угла.
Всегда ли нас так накрывают мирские дела,
что время бежит параллельно и тихо ветшает?
Как мама сказала, вот завтра проснёшься большая,
что мне не проснуться теперь, и тогда – не могла.
А всё, что вокруг – это заповедь. Не пожелай
иного себе. Красноречие вещи известно.
Само за себя говорит обретение места,
и я прорастаю в открытую книгу стола.
И дом мне – не дом, а название, буквы, петит.
Цитируешь вечность, а пишешь о хлебе и марте,
мусолишь слова и склоняешься низко над партой –
всегда ученик – нелегки прописные пути.
Свидетельствуй, комната. Дверь, отворяйся вовне.
Готовься, еда, на огне прометеевом тая,
и заповедь жизни спокойной, такая простая,
в своём совершенстве божественном явится мне.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/03/01/8848
***
облачко в рукаве
Нежный Андрей недужный
в городе на Неве
пишет: «Я весь воздушный –
облачком в рукаве…»
Всякая вещь в природе
с буквой накоротке.
Вот он домой приходит.
Щёки его – в муке.
День проишачил целый,
ад себе выпекал.
Спит, согревая тело
в шелесте одеял
лиственных, в невских водах
плавает, как буёк.
Пишет Андрей: «Свобода
горла мне поперёк».
Каменная шкатулка –
город – тюрьма, озноб.
Прямо из переулка
выйдет на свет связной,
ангел, посланник стужи –
градусник на дому.
Пишет Андрей: «Не нужен
больше я никому».
Circulus – солнце года.
Корочка сентября.
Листья лежат у входа
в клетку календаря.
«Как бы меня ни звали –
пропуск в одной строке.
Вот я лечу над вами.
Щёки мои – в муке.
Воздуха архитектор,
облакомер пустот.
Весь я – свободный вектор,
вспышка, светодиод –
нервный, ненастоящий –
тронуть и умереть –
лёгкий кимвал звучащий,
осени этой медь».
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/09/08/5478
***
Пан будет болен тем...
«Как будто я свою ласкаю смерть.
Как будто я – как будто я…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Батлер Бутлер
С надеждой на скорейшую болезнь
на жестяной короткой полой дудке
играет Пан в коробочке-маршрутке
и смотрит в городской бетонный лес.
Я – птичка, прилетевшая на звук,
и он суёт мне слипшееся просо,
а в волосах его пшеничных осы
свивают гнёзда.
…маленький мой друг,
возьми монетку, протяни вперёд.
Там тот, кто водит нас по ровным тропкам,
там тот, кто матерится громко в пробках
и белые билетики даёт.
Смотри, как проплывают в синеве
скупые лаконичные строенья,
прямоугольные цепные звенья,
а если посмотреть туда – левей,
там копошатся странные жуки:
совсем цветные – дети, старики –
невыразимы, что твоё мгновенье,
остановились у большой реки,
свершают лёгкий праздник омовенья
- наверно, Лета.
В городе большом
так много места и так мало места.
Смотри, какие сонные – сиеста
- огромный улей, заповедный дом
чуть-чуть гудит, и Пан ломает бровь –
не та тональность.
Скрипнула, вспорхнула
слепая птица уличного гула.
Перо упало в пограничный ров.
…уставший Пан,
ты будешь болен тем,
что смерть проста, и как её ни трогай,
там – всё, что есть –
на донышке -
немного -
должно хватить,
и в светлой чаще стен
- поляна света – улица пуста.
Начни с неё,
как с чистого листа.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/06/11/325
***
Смотри, не печалься, смотри, не грусти...
Смотри, не печалься, смотри, не грусти,
я буду писать тебе письма простые,
что лошади – белые, книги – пустые,
трава – золотая, и после шести
домой возвращается лесом чудак
и под ноги смотрит, и смотрит на небо,
где ангел питается розовым хлебом
последнего солнца и огненный злак
растёт из песка бирюзового. Ты
читай мои письма и думай о малом,
ничтожном и славном, что с ветки упало
зелёное яблоко лета в кусты
смородины красной, что кто-то поёт
и ходит по саду в прозрачном хитоне,
и держит то яблоко в нежной ладони,
и кислую корочку долго жуёт.
Смотри не печалься, не надо, здесь нет
ни полого слова, ни пресного звука.
Есть сон золотой и сладчайшая мука,
слепой мотылёк, прилетевший на свет.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/08/03/3762
***
ответ на эпистолу
М.М. - К.К.: Сhaere.
Кто мне пишет, чьи слова там
жёлтым пламенем текут?
Это лингву – meum fatum –
парки ночью тёмной ткут.
Время, нас не замечая,
друг мой, выйдет, как вода.
Что сказать тебе? Скучаю.
Я в своей глуши скучаю.
Если хочешь, иногда
буду присылать отчёты
о короткой жизни дня,
или нет, постой, чего там –
пару строчек про меня.
Как вчера среда летела,
например, и у окна
я на дерево смотрела,
целый день была одна.
Ни сосед, ни почтальонка,
ни домашний телефон –
только скрипки голос тонкий,
и, с ума сводящий, он,
из всего, что станет прахом,
будет сниться мне один.
Ночью я проснусь от страха,
в темноте проснусь от страха –
он прижмёт к своей груди,
к выгнутой своей скрипичной,
к той ключице, к той струне,
где душа таится птичья,
птичья – плачет обо мне.
Как ты думаешь, откуда
в нас растёт, как слёзный ком,
друг мой, эта вера в чудо,
о котором мы тайком
и себе сказать боимся?
Прятать, молча открывать.
Словно языку-мздоимцу
долг придётся отдавать,
если хоть одно словечко,
полсловечка, если вслух –
скажешь что-нибудь о вечном.
У него – собачий нюх.
Он потом потянет жилы
из тебя: пиши, пиши.
Так и стали мы большими –
от своей большой души.
Это свет, в тебе горящий –
слова жёлтая руда –
нестерпимый, настоящий,
недоступный, как звезда.
Удивления достойна
бесконечная строка,
за которой войны, войны,
смерть земного языка.
Мёртвый он – не говорящий.
Мёртвый он – сплошной ожог.
Но тверди как можно чаще
свой мучительный урок:
domus mea, mea lingua –
не сожги меня, латынь.
Но последней жизни книга –
книга века – не остынь.
Где в одно срастутся корни
языков совсем чужих –
нас такими же запомнят,
нас беспечными запомнят,
умудрёнными запомнят,
ироничными запомнят,
о, конечно же, запомнят,
как последних, как родных.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2009/07/16/5755
***
Сердце стукнет. Остановится
Сердце стукнет. Остановится.
Будь , любовь моя, горька.
Рюмка. Чёртова сливовица.
Мат не сходит с языка.
Эта девка, эта девица,
червоточина моя.
Это грушевое деревце
вырастает из вранья.
Зуботычина. Оскомина.
Повторяю, заучив,
беспокойным языком её.
Искалечить. Не лечить.
Всё смотрю-смотрю – не верится.
Оторваться – свыше сил.
Это грушевое деревце
Бог за пазухой носил.
Эту веточку баюкали,
обнимали, берегли,
а она – целует руки мне
и зовёт за край земли.
Рюмка. Чёртова сливовица.
Жар не сходит с языка.
Сердце, стукнув, остановится.
Будь, любовь моя, горька.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2009/06/28/5537
***
и овод гудит
Как будто я помню, куда приведёт меня память,
пчела повивальная: плакать и медленно падать.
Терновый мой вестник, хреновый мой провожатый,
надкушенный, звонкий, к щеке опалённой прижатый.
Как будто я знаю на том же – своём – языке,
какая из улиц спускается к самой реке.
Там всё ещё заросли, белые цветники,
ивовые заросли, дымчатые венки.
Полощут бельё, и вода забирает на дно
то ленту, то юбки воздушное полотно.
Одна наклоняется. Икры блестят от воды.
И овод гудит. И вода размывает следы.
Другая под нос напевает, свивает жгуты.
Над ней стрекоза, синева, пустота высоты.
Так просто, как всё, что вокруг происходит всегда –
и овод гудит, и следы размывает вода.
Как будто я вижу, вот тут подглядела случайно,
как падает камень, как щепку уносит, качая.
С корзиной тяжёлой идут, поднимаясь, легки,
неясные тени, забытые старики,
совсем ещё юные, гибкие – не спугни.
Они ведь уверены, что совершенно одни.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2009/08/08/2610
***
Письма к морю
Никогда я не видела моря,
но оно у меня за спиной
выгибает плавник ледяной
и растёт из воздушного сора.
Птичья смерть – оборваться в него,
словно крылья с утра отказали.
Я стою на приморском вокзале,
я не слышу уже ничего,
кроме моря. А море поёт,
и рапаны пустые выносит.
В сонный сумрак прозрачные осы,
а не рыбы, из синих пустот
вылетают и жалят в сердца.
Лишь руками зажать это жало.
Ночью я это море держала
в кулаке, как осу, у лица.
Море снилось мне, точно стена
рассекала пространство на части,
и в китовой зевающей пасти
плыл Иона в объятиях сна.
Море чудилось мне за углом,
и когда я бежала послушать,
как шумит оно, мёртвые души
выходили навстречу с веслом
и из рваных карманов своих
высыпали песчаные зёрна.
Море плакало, словно валторна,
и врастало в мой плачущий стих.
Мы с ним были почти заодно.
Море улочкой узкой сочилось.
Я его потихоньку учила
наизусть, открывая окно.
А когда оно билось в тоске
об оконные хрупкие рамы,
я бежала от моря дворами
к городской обмелевшей реке.
Я стояла потом на мосту
и смотрела, как плавают утки
в этом мутном речном промежутке
на ладони у всех, на свету.
А зимой я писала ему
беспокойные белые письма…
«Здравствуй, море. Хореф, адони.
Я проснулась и вспомнила, как ты,
разложив капитанские карты,
говорило во тьме про огни.
Южный крест и звезда из ковша
вместо лампочек ярко горели
и садился кораблик на мели,
словно чья-то слепая душа.
Если ты прибираешь тела
утонувших, возьми меня тоже.
У меня чешуя вместо кожи
и внутри – голубая игла.
Это жало осиное там
тускло светится, колет и колет.
Я не чувствую страха и боли.
Я тебе своё сердце отдам…»
«Здравствуй море. Темно за окном.
Только свет ночника и закладка
там, где Хэмом описана схватка
с крупной рыбой. Мой маленький дом
в темноте, как затопленный трюм,
и плывут, искажаясь, предметы.
Я пишу тебе, море, об этом
оттого, что другого на ум
не приходит. Боюсь темноты.
Всё мне кажется, тут-то и схватят
её мягкие лапы из ваты
и прогорклой вонючей воды.
Ты мерещишься мне иногда.
Но об этом я, верно, писала.
Та оса, что оставила жало,
по ночам залетает сюда
и гудит надо мной. Это ты
прикасаешься нежно и остро,
и плывёт удивительный остров
под покровом ночной темноты…»
«Море, море… Ну, здравствуй. Зимой
всё мне видится смутным и мелким,
словно ты уместилось в тарелке.
Я вот, только вернулась домой
и ещё не успела забыть,
как свернулась вода, индевея.
В старом парке, на белой аллее
я стояла в снегу. Верно, жить
мне у моря совсем не дано.
Только в этой провинции странной.
Здесь течение вод постоянно.
Неизменно я вижу в окно
те же крыши. Соседи живут
в муравейнике шумном и тесном.
Я с ногами залезла на кресло
и пишу. Только пара минут,
а потом мне пора убегать
по делам. Допишу на неделе.
Говорят, что начнутся метели
(и подумала сразу: цинга…)…»
«Я тебе не могу не писать.
Эти письма, как тайные мысли.
Если верить в приметы и числа,
то над миром горят небеса,
и спускаются ангелы пить
из меня твою горькую воду…»
«…если ветер изменит погоду,
то придётся весь вечер мне пить
в одиночестве полном и частном.
У меня оставался коньяк.
Ты подай мне какой-нибудь знак.
Море, море, не будь безучастно…
Мне опять собеседника нет.
Только ветер шумит над мансардой,
и скрипит тяжело и надсадно
ему старая липа в ответ.
Эти зимы сухие, как сук,
что успел умереть многократно.
Забери поскорее обратно
эту белую злую осу.
Я хочу засыпать в пустоте
и под снегом. Не стой надо мною
угрожающей белой волною,
как холодная зимняя тень…»
«Здравствуй. Время идёт не спеша.
Я хотела в Архангельск сорваться,
чтобы ближе к тебе. Мои пальцы
солоны, и болеет душа.
У меня – только ты. Нищета
постигает лишь тех, у кого ты,
верно, отнято. Больше свободы
мне нужна твоя злая вода.
Больше воздуха, больше любви,
если есть это слово в природе.
Иногда я вхожу в твою воду,
и ты шепчешь: ложись и плыви…
Это сон, вероятно, и в нём
доля правды и вымысел некий.
Только местные мутные реки
мне не снятся…»
«…сегодня мой дом
оторвался и просто поплыл,
словно лодочка, мелкая щепка.
Я сушила бумаги на скрепках
и крутила старинный винил.
Элла пела с Армстронгом. Тогда
мне хотелось бежать и кружиться.
Тонких ижиц горячие лица
всё тонули в тебе без следа.
А потом я уснула в воде,
и плыла за растаявшим домом,
и кивала лениво знакомым,
и проснулась – неведомо где…»
…и сейчас я войду в эту тьму
и в прозрачную щёку морскую
я тебя навсегда поцелую,
я тебя навсегда обниму…
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/12/16/1110
***
Веретено.
Когда не спится, хоть убей,
а воздух нянчит голубей,
ты в темноте теряешь слух
и ловишь серых мелких мух,
встаёшь - и в кухню босиком
за скисшим жёлтым молоком,
за лампой тусклой и больной,
за света тыльной пеленой.
(Утри, утри им пот со лба).
У голубей - зерно в зобах.
В воздушных гнёздах пух и прах,
овечья шерсть и пальцы прях.
В стакан нальёшь воды простой
и сядешь ночью над листом,
над табаком, над коробком,
над мёртвым синим языком.
В чаду бессонницы, в дыму
ты отдан слову своему
потехи ради. Слог и звук,
как вещи, валятся из рук.
А пряхи в воздухе ночном
опутывают нитью дом,
воркуют голуби, дрожит
твой сон - не связан и не сшит,
и над тобой - веретено.
И плачет, и поёт оно.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/10/28/424
***
ты держи меня
Ничего, что у времени нет лица.
Есть вода, бегущая под землёй,
где в сосновых лодках лежат тельца
в тесноте прохладной и тьме льняной.
Там и место пусто и несть числа
червецам безглазым и голосам.
Смерть ведёт заблудшую, как посла
государства мёртвого, по лесам.
(Ты держи меня за руку, ты держи.
Ты шепчи мне на ухо ни о чём.
Пусть земля под ногами живых дрожит.
Горячо от слов твоих, горячо).
А душа заблудшая гребешком
тешит волос беленький и поёт.
Смерть умерших потчует молоком
и вином подземных холодных вод.
У кого ни спросишь, одна тропа
до реки. У берега – мгла густа.
Там касается ангел перстами лба
и целует ласковый бес в уста.
Так темно вокруг, не видать ни зги
(ты держи меня крепко, не отпускай).
Души строят из тонких тростинок скит,
роют норы в сыпучих речных песках,
чтобы там жилось, чтобы там спалось,
чтобы ангел над тесным мирком кружил,
чтобы бес ходил по домам, как гость.
(но держи меня крепко, держи, держи...)
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/07/30/2981
***
ничего не остаётся...
В каждом слове, что скрывается под
оболочкой (и да будь с ним честна)
есть заросший хмелем, травами вход
в царство смерти, в холод вещего сна.
Там в хитоне чёрном бледная дочь
держит яблоко, гранат золотой,
учит мужа воду в ступе толочь,
говорить о чём-нибудь с пустотой.
А сама идёт к реке и сидит
на песке, жуёт былинку, грустит,
оттого что только ночь впереди,
век за веком, как водица в горсти
и сквозь пальцы – вся – уходит в песок,
ничего не остаётся в руке,
только тонкий, как змея, поясок,
узкий след босой ноги на песке.
В каждом слове есть тревожная тьма,
тонкокрылая, как бабочка. Пусть
дочь Деметры молча сходит с ума,
оттого что мир подземный так пуст.
Только тени, тени бледные тут,
как слепцы, пути не зная назад,
по песку к холодным водам бредут,
опустив свои больные глаза.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/08/04/196
***
Поле.
Накуриться до дрожи, до одури, до тошноты,
до болезни слёзной, до сумчатой темноты,
и лежать в этой складке влажной, в земле густой.
Подожди, смотри не запнись, оглядись, постой.
Здесь ведь, правда, близки небеса, как отец и мать.
Можно малую птаху руками в карман поймать.
Упадёт зерно и насквозь меня в рост пойдёт
молодое дерево, сон, високосный год.
Посмотри в глаза мне, там нет ни луны, ни звёзд,
там трава, как море, один золотой овёс.
А в руках моих изгибается серп кольцом.
Ни кровинки нет. Не смотри на моё лицо.
Не смотри в глаза мне, закрой их скорей рукой.
Пусть под веком бьётся, как хрупкий светляк, покой.
Пусть там бродит девочка бледная с фонарём,
ищет тропку по небу в белый просторный дом.
Я не знаю начала, но есть у всего концы,
и бегут по свету слова, что мои гонцы.
Вот возьми любое, пои его молоком,
а потом попробуй (как оно?..) языком.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/08/12/3291
***
Строка.
Иногда я вижу, как от страха
прыгает и мельтешит строка
в жёлтой выцветающей рубахе,
и кусает кончик языка.
Местная безумица в припадке
бьётся в белом облаке листов
и смеётся. Нашатырь на ватке.
Доктор, доктор, не хватает слов!..
Успокойся, сердце, всё в порядке.
Нам – не время. Время – скок блохи.
Я со смертью всё играю в прятки
и ещё пишу свои стихи,
лёгкие, как маленькие птицы,
певчие – под храмовой рукой.
Выслушать, и снова удивиться:
«Господи, о ком они, о ком?..»
Видишь, как перо дрожит под небом,
кружится и места не найдёт,
где упасть ему теперь, а мне бы –
растянуть подольше этот год.
Слово к горлу подступает комом,
душит, душит, а потом – летит.
Выплакать чужим и незнакомым.
Выпустить, как птицу, из груди.
Ничего не жалко, всё теряю,
выношу из дома, отдаю.
А строка, от слёз совсем сырая,
щурится в придуманном раю,
сводит крылья, падает от веса
прежде незнакомого, дрожит
и идёт, идёт по краю леса
тёмной человеческой души.
Мария Маркова
http://stihi.ru/2008/09/15/3034
***
Глиняная свистулька.
Ты думаешь «какая ерунда...»,
и всё на свете трогается с места.
Смывает птичий, хрупкий след вода
и лепит страх свой девочка из теста
песчаного, за неименьем слов,
растёт, растёт –и вырастет большая
на Пасху или даже – на Покров,
и ложечкой в стакане чай мешая,
она, конечно, спросит ни о чём
и что ты ей тогда ответишь, если
ей от любого слова – горячо,
и всё давно известно, всё известно.
Ты подари ей глиняный свисток,
окарину, свистулечку, пичужку,
и пусть она садится на порог
и вызывает дождь, а ты на ушко
шепчи своё «какая ерунда...»
А дождь пойдёт под вечер мелким просом.
Зачем смывает птичий след вода,
та девочка тебя уже не спросит.
Прижав свистульку к розовому рту,
она услышит, как легко и просто
протяжный звук пугает немоту
над старым зарастающим погостом,
где в земляных могилках места нет, -
так пусть растёт та девочка – большая,
о детской муке время вопрошая,
о том, чего давно растаял след...
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/07/04/1469
***
ГЛИНА
Диковатый привой.
Голубая равнина.
Есть небесная глина
над моей головой.
Там растёт синева
из гончарного круга.
В снежном вихре испуга –
белый иней, трава.
Так же пальцы снуют
над ребром человечьим.
Загорелые плечи.
Потемневший сосуд.
Тот же самый гончар
обжигает и дует.
Сонный ветер целует
новослепленный шар.
Тот же самый божок
покрывается лаком,
и питается мраком
золотой петушок.
Люди сходят в снега
по ступенькам с вершины.
Их из хлеба и глины
сотворила рука.
И неведомо им,
что в пустоты их тела
то ли птичка влетела,
то ли смерть, то ли дым.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2008/12/30/681
***
медоблако
Тоне.
Чего ему над облаком не спать,
чего ему медоблако не встретить.
Прикрутят к полу тумбу и кровать.
Соседи смотрят, нежные, как дети,
вытягивая шеи, кто идёт.
И мама говорила «идиот»,
и цыкала сквозь зубы тётя Клава,
а это время всё ещё поёт,
в листве деревьев всё ещё поёт,
и радостных уносит самолёт
в лиловые и голубые травы.
«Поговори со мною, логопед,
небесная волнительная Тонья.
Я – мальчик Коля, двадцать семь два лет,
небрит и холост, насморк, недоед,
вот-вот утонет.
Поговори за ночь и немоту.
Моя прекрасна речь – не оторваться.
Изык мой детский прячется во рту –
до носа дотянусь и проведу –
айда смеяться.»
Кто говорил, что облака нема?
Идёт по коридору облакиня –
такая белая – зима, зима.
Спаси его, лиши его ума
незрелого и доноси, как сына.
И видишь – там, над вами – самолёт?
То белый спутник твой, листок тетрадный.
«…и то ещё мне, господи, отрадно,
что каждый день цветную карамель
она мне, чуть не плача, подаёт».
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/03/30/3357
***
С высоты, и с такой, что не страшно...
С высоты – и с такой, что не страшно –
полуобморок, рокот в крови –
над рассеянным светом вчерашним
долго пели мои соловьи.
Долго пели кузнечики. Долго
выжималась из слова вода,
и осталась сухая иголка,
дар сосновый. Уже никогда
не ходить без следа от укола.
Всё любили – теперь отдаю:
поцелуй на скамейке у школы
и проточную память мою.
Эта память не плачет, не просит,
только узкую ленточку вьёт,
только белые платьица носит,
только детские песни поёт.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/11/06/6605
***
Знаю, глупая, слепая,
утирая пот со лба,
всё бежит за мной и тает
дура-девочка, судьба.
А потом её не станет.
Ветра щёлкнет белый кнут.
Только тени над кустами
воробьиные вспорхнут.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2011/10/01/2313
***
Зачем не звонит мне никто и откуда...
Зачем не звонит мне никто и откуда
приходит с цветком амариллиса в дом
лилейный сквозняк, голубая простуда,
прохожий с обветренным тоненьким ртом –
чужой, посторонний, любимый-любимый,
всерьёз озабочен здоровьем моим
и сердцем заполненным, странноприимным,
и голос прохожего – дым, дым.
Какие ещё снеготелые тучи
проходят над миром, распухли горбы –
мне ангелы снятся, но смертные лучше,
у них золотые прохладные лбы,
у них венценосные головы, плечи
у них не покрыты и босы ступни,
и каждый во сне невесом и беспечен –
какие они, о, какие они!..
Зачем посторонний целует и плачет,
и плачет опять, отстранившись, и в свет
глаза свои тёмные – светлые – прячет,
не хочет сказать, не даёт мне ответ.
О, тучи, неситесь стремительней, что ли,
покройте всё небо – болит голова –
сегодня была геометрия в школе,
упрямый мальчишка, прямая трава,
был завтрак голландский, тяжёлая рама,
по музыке Бах – отворилось в груди,
меня не запомнила маленькой мама,
и я, возвращаясь, сбивалась с пути.
Что видела?.. Снег… или не было снега,
но за руки к дому меня поднесли
деревья и птицы, тополики-клеки,
они оторвали меня от земли –
о, как высоко, высоко – ничего я
не вижу, не вижу, откройте окно,
где дышит и мается что-то живое,
где в серое небо уходит оно.
Зачем надо мной терпеливо склонили
бездонные лица и в шелесте тел
разбили – прекрасное сердце разбили –
и снег над моей головой полетел.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/11/19/1204
За окном, за деревом, за площадкой...
За окном, за деревом, за площадкой,
за соседним домом, за ним и ещё, ещё –
есть пространство – не спрятаться – смерти с ваткой.
Медсестра выходит. Выключатель – щёлк.
Есть река с придыханием там, где яма.
Над ключом холодным от судороги поёшь.
Открывается дверь. В халатике входит мама.
Но и этим мёртвого не проймёшь.
Как над веками пальцы плясали, кого играли,
навсегда закрыли, залезли, шипя, в карман.
Жили-были дети мы, трали-вали,
пирожок песчаный съели – один обман.
Закрывается дверь. Никого. Пробегает мышка.
Убегает в белый, присыпанный хлоркой, лес.
Это воздух, воздух, любовь моя, не одышка.
Это счастье, счастье, любовь моя, не болезнь.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/06/13/8235
***
Лето странное, лето пустое...
Лето странное, лето пустое.
Постоянно тревожат дожди,
и деревья, уснувшие стоя,
прижимают кукушек к груди.
"Кукушонок ты мой, кукушонок", –
повторяют во сне тополя.
А под ними лежит пастушонок
и над ним проплывает земля.
Он пасёт Козерога и Рыбу
в голубом молоке у реки
бесконечно, как прошлое, ибо
мы проснёмся с тобой – старики.
Мы проснёмся у самого рая
под дождём и узнаем тогда,
не кукует ли кто, отмеряя,
нашу длинную жизнь без следа.
Мы проснёмся у самого рая
и увидим, как ночью, зимой,
пастушок в молоке погоняет
Козерога и Рыбу домой.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2009/07/21/5148
***
Ветер – ветер.
Вырвался волосок
и пристал к губам, но в холоде не услышит,
потому что идущий к дому наискосок,
через двор от арки, за тем на минуту вышел,
чтобы молча рассматривать, как хороши везде
люди, как лица бледны, пестры их.
А минута спросила: где эти люди, где? –
и затянулась. Щёки свои сырые
не показывай строки читающим. Мёдом одним
их кормили всю зиму – до слёз ли в конце болезни?
Это мы – продолжаем, мучаемся, садним.
Кто эти люди – все эти люди? – если
мать ушла на работу, Нинушка в восьмом поту
съёжилась под землёй, а Вера сидит на стуле
с валидолом во рту.
— Вера, что у тебя во рту?
— Крошки хлебные. Гули, гули,
птицы мои, к больным ногам,
к спине горбатой, к раковым облакам
докоснитесь крыльями, чтобы стала я,
ой, да как перо голубое – легка-легка,
а пока что-то слишком устала я.
— Вера, ты просто старая.
(Высоко река
омывает ноги босые.
Бабуска, бабуска, мы смелые, мы больсые!..)
Если в мире холодно, значит, апрель высок.
Вся эмаль сошла, показалась земля такая,
будто кто-то глину мял, а потом обжёг.
Не огнём – руками.
Этот кто-то может с любовью своей к труду
человека наверх поднять и отмыть от сажи.
— Вера, что у тебя во рту?..
Головой помотает. Язык покажет.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2011/05/03/8573
***
Что вы знаете, местные небожители,
что вы видели в голубой пелене?
Гавриила-архангела в белом кителе?
Серебристую чайку на валуне?..
Я пришла задыхаться, легко печалиться,
молча плакать, подслушивать у воды
бесконечные разговоры чаячьи,
различать полустёршиеся следы.
Вам волна лепетала уже, наверное,
непонятное обо мне, и пусть.
Это воздух предчувствия, суеверное
время, персидской сирени дымящий куст.
Я же видела в радужных одеяниях
небо утром, видела темноту
так, что больно теперь от любви сияния,
так, что страшно теперь пересечь черту.
Век разреженный, точно воздух. Разве им
полной грудью можно дышать, когда
мы стоим напротив – такие разные,
как огонь сжирающий и вода.
Между мной и миром полоска отмели.
Бросить камень – и подтвердить, вина
в том, что счастье, завидуя, разом отняли,
списку чёрному вверили имена.
Ой, волна, волна ты моя высокая,
будь легка и ласкова, до меня
снизойди, холодная и глубокая,
от чужого спаси огня.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2011/07/04/2901
***
Боль головную и холод терплю.
Друг мой, я так эту зиму люблю.
В бледном дыхании, на расстоянии,
жмурясь на солнце, зиму люблю.
Произношу её, произношу.
Зубы холодные. Губы холодные.
Сквером одним постоянно хожу.
Книги одни постоянно ношу.
...всё ли как свечи зимы подопечные
в облаке пара тают дотла,
всё ли стоят на ветру, просвечивая,
их ледяные тела?..
Где ещё видишь на вырост пространство,
в огненном город венце?
После полуночи ходит ли транспорт
с бедной окраины в центр?..
В стёкла троллейбуса – в зеркало точно –
люди последние смотрят, двоясь.
Их разговор – золотой и порочный.
Прикосновения чёрная связь.
Как обернуться, не обернувшись?
Как оказаться в простенке миров?
Только мелодии свет простодушный.
Только неловкость без слов.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2012/02/17/1172
***
пчела паганини
Мария Маркова
Пчела Паганини не жалит, не умирает.
О, кто с тобой, милая, в игры в потёмках играет?
О, кто тебя трогает, слушает, душит, целует?
О, кто твои пальчики тонкие любит, балует?
Никто со мной в игры в потёмках давно не играет,
но скрипка приходит и жертву себе выбирает,
меж лаком и древом, меж воздухом и мастерством –
родство и уродство, безумие и воровство.
Я выкрала б сахар, один его белый кусок.
Я встала бы в угол за детскую шалость такую.
Вот так меня мучает хриплый её голосок,
и боль – или слабость – легко заполняет лакуны.
Я всех бы жуков своих, бабочек ломких, стрекоз,
цветов разноцветные головы без колебаний –
и порвана нитка невидимых радужных слёз –
отдать бы могла, но ведь ей не угодна любая –
от сердца – ревнивая жертва, не надо ей слёз,
а только за пальчик кусать и вытягивать душу.
Меж лаком и древом – железный строки купорос –
чернильные розы из пены выходят на сушу.
…и что, если в этот момент прерывается звук?
Она существует, и все её жертвы блаженны:
над съеденным сахаром розы смыкаются в круг,
и мёртвый посланник – жучок – превращается в пену,
и бабочка – в пену, и казни цветочной часы
ещё за стеклом протекают, но пена им имя,
пока, прикрываясь прозрачным крылом стрекозы,
она неподвижно следит за губами моими.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2012/05/19/6782
***
Спи-усни, моя синица.
Ты была и друг, и гость.
Птице маленькое снится:
зерна, листья, ягод горсть.
Пусть тебя укроют ветви,
ночь опустится – зола,
чтобы только ветром, ветром
колыбельная была.
Чтобы слышно: дождик, дождик.
Чтобы только над тобой
поднимал зелёный зонтик,
защищая, сад любой.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2012/05/02/532
***
Невзрачный, дикий, розовый шиповник...
Невзрачный, дикий, розовый шиповник,
шипит шиповник – пермский уголовник,
цветёт упрямо по краям дорог.
— Ты что шипишь?
— Я под дождём продрог.
Я дорог Богу. Так-то мне сказали
кусты и травы ночью на вокзале.
Когда срезали веточку мою,
тогда сказали.
Я теперь пою,
ты слышишь? слышишь?.. Я пою так сладко
лишь потому, что вырос на краю,
и вздрагивает слушатель украдкой
и тянет кровь последнюю мою.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2012/06/15/3602
***
За тебя, которой тоже не станет...
За тебя, которой тоже не станет,
но когда-нибудь и пусть никогда,
чтобы только поменяться местами,
раствориться, не оставив следа,
я прошу у чёрных веток, бледнея
под скребущий жалкий музыки шум:
присмотрите, дорогие, за нею,
как за птицею озябшей. Прошу
у взметнувшего листву, с облаками
кочевавшего – одну пощадить,
не касаться ледяными руками
и кругами по земле не водить.
И скрипят над миром ветки, скребутся,
прорастают через плоть бытия.
Отпечаталось оленье копытце.
Истрепались палых листьев края.
Всё пожухло, запах сна источая,
истончилось, истаскалось насквозь.
Как была для ветра только свеча я –
задувая, пряди тёмных волос
растрепал и ничего не ответил –
так и выгорела. Голос исчез.
Дождик вздрогнул и рассыпался, светел.
Замер лес.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2012/10/08/1364
***
Площадь целая в центре сгорает...
Мария Маркова
Площадь целая в центре сгорает.
Синим пламенем каждый объят,
но идёт себе, не умирает,
исчезает, попав в снегопад.
Скоро снимут с деревьев гирлянды.
После долгих прогулок в снегу –
воспалённые нежные гланды:
«– Почитаете вслух? – Не могу».
Я могу представлять, как по картам
продвигается красный пунктир.
На одной из широт – с леопардом
изумрудный схватился мундир.
Корабли поднялись над проливом,
золотые сверкают бока,
или это с атласным отливом,
ослепляя, сверкают снега,
или куст у подъезда крахмальный,
и, к нему обернувшись, стою:
подарите халат госпитальный,
чтобы в нём прогуляться в раю
или сделайте птицей, скажите
«ай да птица! откуда и как?»
и в прелестную книгу впишите
о гостившей невидимый знак.
Вот и друга зимой провожая
сквозь грунтовые воды путём
потайным, я хочу со стрижами
некрасивый освистывать дом
на какой-нибудь улице или
пусть на нашей, в июле, в жару.
Мы летим, мы забыли, забыли,
мы пугаем – смешим! – детвору.
У детей на щеках голубые
тени быстрые – птички летят,
а над ними такие глубины,
что от счастья теряется взгляд.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2013/01/30/2257
***
Если брать с человека по звуку...
Если брать с человека по звуку –
соберёшь на бессмысленный гул.
Шум и пена – сверкают фелуки
тополей в средиземном снегу.
Устье Нестоса – улица марта,
дворник – внук Эпикура, ему –
комедийная сцена Менандра
и отечество в жёлтом дыму.
Ну и что, что не эта страница
отвечает за времени ход.
Дворник вусмерть успеет напиться,
потому что недолго живёт.
Ну и что, что пространство не это,
а глубинка. Негреческий Нот.
Европеец с лицом Иафета
и с лопатой фанерной идёт
вниз по улице, машет фелукам,
удивляется грустно тому,
что ни звука из хора, ни звука
не доносится больше ему.
Мария Маркова
http://www.stihi.ru/2010/03/17/2390
*Прим. Аудиофайл Письма к морю читает Сергей Садовников есть на rutube.ru
www.rutube.ru/tracks/2805268.html?v=bdd1d1dea9e8c0008fe905bbc58d8ae4
Еще раз повторяю – прочел он эту вещь великолепно!
Вот тут она сама читает свои стихи:
www.youtube.com/watch?v=77ThnSegAQo
www.youtube.com/watch?v=RJ2hEgBOVHM&feature=related
www.youtube.com/watch?v=u0OsDPV30Eg&feature=player_embedded
Я тоже попытался прочесть несколько ее стихотворений вслух – результат вот на этой странице: www.stihophone.ru/users.php?user=danut
Очень хотелось показать их музыку, как я ее слышу. Не знаю, удалось ли...