Новые сказки о старом
Как Иванушка – Дурачок дурь свою на царство поменял
В некотором царстве, некотором государстве жил Иванушка Дурачок. Дурачок – ещё мягко сказано. Непроходимый был дурак, как сейчас сказали бы – клинический. Маялся сам, и родных своих печалил. Отец его, Кондратий, чего только не делал, что не придумывал, чтобы от дури сына отвязать: и уговаривал, и палкой, бывало, бивал – всё без толку. Дурь – она прилипчива. Раз прилипла, а отлипнуть уже не в силах. Та и хватил удар Кондратия – от ярости и невозможности. С тех пор кондрашкою зовут.
А Иванушка Дурачок и в ус не дует (благо усов у него пока ещё не было!), живёт себе поплёвывает, Мать Агафью дурью своей со свету сживает.
Был в том царстве- государстве, как и положено – царь. Царь Гвидон. Царь, как царь, только была у него дочь красавица писаная - Елена Прекрасная – вздорная девка, необъезженная. Царь Гвидон от неё одни беды терпел. Однажды даже на терем свой царский забрался – сброситься решил, от мучений своих разом избавиться. Посмотрел вниз – высоко! Представил, как лететь будет, да потом о землю шмякнется и – передумал. Уж больно неприлично получалось!
Елена его Прекрасная слабину эту своею сущностью женской почувствовала и разошлась, распоясалась во всю: дай мне белила цинковые, да румяна розовые, воду благоуханную - купцы сказывали, одеколоном называется, да ещё жениха завидного в придачу – принца заморского!
Пригорюнился царь Гвидон. Так бы и сгнил в своей печали. Да был у него карлик мерзкий – Идолищем звался. Как пакость какую сделать, он тут как тут.
На него одна и надежда. Позвал пакостника Гвидон, рассказал о своём горе. Задумался Идолище и выдал:
-Устрой Царь соревнование. Так это в землях далёких называется, где я бывал. Собери женихов, посади Елену Прекрасную у окошка верхнего в тереме. Кто на коне своём, допрыгнет до него, перстень у царевны снимет, тот и женихом её станет, а затем и мужем прилюдным. Уйдёт она жить к нему, как по обычаю положено, избавишься разом и от девки привередливой и от приставаний ее.
Ожил царь Гвидон, прибодрился:
- Зови глашатаев, чтобы клич по царству моему кликнули, женихов собирали!
А Иванушка Дурачок в ту пору на покос идти собрался. Были у него ещё два брата. Старший Василий и младший Степан. Работящие. На них дом и стоял. Они-то давно и стыдили Иванушку Дурачка за безделье вечное и праздношатание. И, что вы думаете? Устыдился он (оказывается и до дурака достучаться можно) – собрался идти на покос. Вышел лишь за ворота, а тут глашатаи царские грамоту читают. Прислушался.
- Эй, братья, мне с вами не пути! К терему царскому пойду, с невестой своей знакомиться!
Посмеялись братья над неразумным, и ушли восвояси. А Иванушка Дурачок, взаправду, к терему царскому пошел, да не один – с Сивкой Буркой. Коня этого ещё Кондратий прибить хотел, на мясо пустить – за бесполезность. Да не сложилось. По никчемности своей отошёл он к Иванушке Дурачку. Пара на загляденье! Бездельников махровых. Правда, если быть уж до конца честным этот Сивка Бурка не совсем никчемным был. Мог он разогнаться и лететь, ну, как сегодня, корабли на воздушной подушке. Тогда это его умение никого не радовало, скорее пугало.
Но то, что пьяному по колено – дураку по щиколотку. Любил Иванушка Дурачок выйти в поле чистое, сесть на своего Сивку Бурку и лететь долго и высоко – птицей себя чувствовать, да приделе быть!
Все слышали от него про эти забавы, но только посмеивались. Известно дело – дурачок. Видеть то никто Иванушку летающим не увидел.
Пришел Иванушка Дурачок к терему царскому. Народу там тьма тьмущая! Женихи – один к одному: молодые, статные, красивые. Одеты богато, не то, что он – в шапке заломленной, портках драных, лаптях изношенных.
А на самом верху, в окошке Елена Прекрасная выглядывает, томится: скорей бы жених к ней прилетал! Ей тоже Гвидон надоел порядком со своими нотациями и наставлениями. Махнула платочком батистовым расписным: чего медлите, начинайте! Нетерпеливая была девица – от того и маета вся.
Стали женихи на лошадях своих прыгать. Дальше первого этажа никто не запрыгнул. Один только чуть – чуть выше, да и то с лошади свалился, нос себе разбил. Идёт, кровь капает…
Хорошо ещё там, на верхотурине, невеста потенциальная позора этого не видела.
Истощились быстро женихи, и очередь дошла до Иванушки Дурачка. Смотрели они на него, прямо надо сказать – с презрением. А кто и речей сдержать не мог:
- Куда прёшь мужик деревенщина! Иди за свиньями ухаживать, коров доить!
И много ещё разного, матерного. К мату Иванушка Дурачок с детства привык. И мать, и отец, и братья его только так с ним общались. Гаркнут семиэтажным, душу отведут и мир и спокойствие в семье - до следующего раза. И вообще Иванушка Дурачок отходчивый был. Брань воспринимал как лесть. И эту мимо ушей пропустил, сел на Сивку Бурку. Конь, видя, что на него смотрят столько глаз – поднатужился и взлетел. Да так, что выше терема к самому солнцу. Ахнула толпа и присела. А Иванушка Дурачок уже возвращался. Сначала точкой малой, а потом уже и во всей красе. Подлетел он к Елене Прекрасной, а что делать не знает. Завис Сивка – Бурка – ждёт.-Перстень, сними, дурачок – попыталась оживить картину Елена Прекрасная, - да спускайся вниз, разобьёшься ненароком, а ты мне ещё как жених, да муж нужен!- Вот тут у Ивана и взыграло: девка какая-то размалёванная ему указывает! Не привык он к такому обращению – к свободе привык. Сорвал он перстень и улетел – только его и видели. Прошел месяц – другой, а о женихе новоявленном царском ни слуху, ни духу. Объявил его Гвидон в розыск. Да только промашка вышла. Иванушка Дурачок нелюдимый был. Всё по полям чистым шатался, да над лесами летал. Поди встречь, разыщи! Царю же, Гвидону уже совсем невмочь от своей Елены Прекрасной стало. Сел он сам на коня и поехал искать жениха пропавшего. Сказывали деревенщина он – лапотный и порточный. Туда и направился. И надо же – нашёл! Сидел Иванушка Дурачок у кустика в ямке картошку пёк и перстень изумрудный царевнин рассматривал. Повернёт и этак , и так – забавно выходило! Свита Гвидонова аж обомлела от такого безобразия. Один Идолище присутствие духа не потерял. Жених законный, допрыгнутый, кольцо настоящее. Схватил он Иванушку под мякитки, в карету царскую бросил. Так и довезли болезного, до дворца, до терема. И здесь самое время пока он едет, трясётся по дороге неровной тайны раскрыть. Идолище это поганое, было на самом деле совсем не Идолищем, а заколдованным Кащеем Бессмертным Иваном Царевичем. Их два брата, два близнеца, два Ивана было. Одного в Идолище Кащей превратил, а другой, дурачком прикидывался, чтобы спросу меньше, да жить легче было. Он-то , едва Идолище увидел, сразу в нём брата своего единокровного почувствовал, да сказать не мог – кто дурачку поверит? А расколдовать – тем более. Здесь Серый Волк нужен, а он в другой сказке действует.
Так он и начал везде «ваньку валять», несмышлённым прикидываться.В карете царской, золоченной он бысто сообразил, что судьба кинула ему не шанс – шансище. Было бы действительно по- дурацки не воспользоваться им. Где я – там победа – решил. Страной править – не в поле работать!
У русских всегда так – нет цели дурачки, да блаженные, а обретут малюсенький смысл, сразу же богатырями делаются: горы могут свернуть, а если погорячатся и города.
Приехали. У Елены Прекрасной как раз очередная истерика была – сарафан не тот, слишком полнит, приземляет! Терем от криков её сорясался, слюда из окон осыпалась. Елене же Прекрасной всё нипочём – знай кричит себе, как труба Иерихонская!
Увидела Иванушку царевна и замолчала враз. Рот даже закрыть не успела. Стоит как вкопанная, глазами в него влюблёнными уставилась.
Ахнули все. Один только Идолище понимал, да помалкивал, душу заколдованную зря растравлять не хотел. Иванушка тоже себе удивился, но виду не подал. Пошел вперёд, в наступление, на штурм. Он хоть и дурачок был почти клинический. Жизнью деревенской жил и знал твёрдо – бабы мужика за версту чуят, стелятся перед ним, лебезят. Над рохлями же и размазнями смеются и верходят, норов свой на них выказывают.
Кондратий, отец, его, покойник так сыновей наставлял: - Не будете баб своих плёткой - дураком учить, съедят они вас без соли и хрена.
Братьям, конечно, отцовский наказ нужен был, а ему дурачку зачем? Сейчас понял. Дурак дурака всегда понимает. Но еще не знал Иванушка, что Идолище кроме своей заколдованности умел привораживать, совсем как нынешний экстрасенс. Руками пошевелит, глазами поводит и – готово.
Его это были штучки с Еленой Прекрасной. А на вид выходило – Иванушкины. Помогал братец- братцу, поддерживал.
Да и какой он теперь дурак? Плётка это, которой он должен теперь жену свою хоть и Прекрасную, хоть и Елену, - учить и дурь из неё выбивать прилюдно.
Расхорохорился, распетушился – не подходи! Царь Гвидон тоже не лыком был шит. Увидел кураж и силу Иванову и тут же решил одним выстрелом двух зайцев убить. Не сам конечно – какой царь добровольно от царства своего откажется? Врать будет в три короба и про наследников, и про приемников, и про государственную необходимость. На самом же деле, как совсем недавно у нас в кремлёвском нужнике было – заперли одного – или на тот свет, или в отставку.
С Гвидоном так грубо поступать не пришлось. Хватило кривляний Идолещевых. – Свадьбу сыграем и на ней объявлю я Ивана царём! – сказал, как отрезал. И добавил: - Отныне, кто назовёт его дураком, преступление государственное совершит и казнён будет!
Донесли волю царскую до народа глашатаи. Возрадовался народ, возликовал! И царя молодого, нового получил и невесту под его строим присмотром!
Как Илья Муромец Забаву Путятишну ублажил
Давным - давно, уж и упомнить трудно, жил под городом Муромом в селе Карачарове мужик – Иван Тимофеевич со своей женою Ефросинией Яковлевной. И всё бы ничего, и жизнь в лад, да в любовь, но был у них сын Илья. Лежал целыми днями на печи – посвистывал, да обещал: - Подождите годок другой батюшка с матушкой – чудо будет и печь поедет, быстро - быстро, как у Емели сказывают. Годы шли, печь стояла, и Иван Тимофеевич с Ефросиньей Яковлевной уверовались твёрдо, что сын у них глуповатый, и ждать хорошего от него уже нечего. Была у Ильи ещё причуда. Придёт какая девка к ним в дом, посудачить, или ещё что – он на печи забьётся, овчиной накроется, замрёт. Ни духу, ни слуху. Такой вот был – одна морока.
И надо ж случиться – только тридцать три года исполнилось, приспичило ему с печи слезть - подвиги геройские начать совершать. Илья и взаправду богатырём выглядел. Иначе то как, если только есть, да спать и извините, делать то, что рифмуется с этим словом.
Так бы и лежал, если бы соседская девчонка Палашка не забежала. Косой своей тугой, смоляной: туда - сюда, ноги босые, грязные, сарафан мятый – Илья аж поперхнулся от отвращения. Палашка же, знай, щебечет. Прислушался – интересно стало:
- Я и говорю, на дороге Муромской, за речкой Смородиной Соловей- разбойник сидит на трёх дубах, девяти суках. Мышь мимо тех дубов не проскочит. А если люди торговые едут, он привстаёт на дубах и свистит ураганным посвистом. Боятся они его, всё отдают, как есть до нитки, и бегом, бегом, а разбойник проклятый других поджидает.
С этих слов и овладела Ильей жажда буйная геройствовать.
-Батюшка, помоги мне Бурушку- Косматушку седлать. С супостатом поеду сражаться на речку Смородиною, дорогу Черниговскую, одержу победу над ним, и в Киев – град отвезу, под ноги князю Владимиру брошу, да за подвиг в дружину княжескую и запишусь.
Не ответил ничего Иван Тимофеевич, усмехнулся.
- Это ты, Ефросинья, ему про князя, да дружину наплела – сама и распутывай.
Надо сказать, лошадь у Ильи была не геройская - самая обычная. Он её у Трофима- корчмаря одолжил и Бурушкой - Косматушкой обозвал. Мол, всегда так звали – только подзабыли.
С мечом – кладенцом – неизменным, богатырским совсем потеха вышла.
Не было ни у кого такого! Вакула – кузнец аж покраснел от приставаний Ильи – дай мне меч - кладенец и всё тут! Настырный был. И получил в награду негодную железку с ручкой. Вакула её на переплавку собирался, да передумал – всучил новорождённому герою.
И о воде живой никто не слышал. Решил Илья - дурят его все – придуриваются. Водки кругом залейся, а воды нет. Он и подумал, что она и есть вода живая, русская. И не ошибся, между прочим.
А так всё - чин - чином. Помогла ему Ефросинья Яковлевна на лошадь забраться. Несчастная осела под ним. Но - выдержала. Подала ему чарку сороковедёрную этой самой живой воды:
- Испей, сынок, на дорожку!
Испил, даже не покачнулся. Известно дело – богатырь русский.
Выехал Илья на дорогу Черниговскую, вот и речка Смородиная, приосанился – сейчас бой будет! Да – вспомнил: забыл что-то дома. Огляделся, руками на себе пошарил – ба! Меча – то кладенца нет! А без него бой, не бой – обычная прогулка.
Выругался Илья матерно. В эти слова, известные каждому, он вкладывал всю свою нерастраченную богатырскую энергию и страсть – выходило неплохо.
Вернулся. И видит: мать его - Ефросинья Яковлевна мечём богатырским капусту на засолку рубит – кочан, за кочаном. Споро так –ловко!
- Ты чего, сынок? Раздумал в Киев- град ехать, чай снова на печь полезешь? И хорошо. Соблазны там всякие, а ты у меня нежный, неопытный…
Не ответил ничего Илья матери своей, отобрал у неё меч богатырский и двинулся в путь.
А вот боя, как он мечтал, всё равно не вышло. С Соловьём этим Разбойником Илья справился без всяких: быстро – голыми руками. Силищи – то через край, она и помогла. А вот ума, и опыта было пока маловато. Да говоря, по – правде, Соловей только назывался Разбойником. Надоело ему до смерти в ветвях сидеть и чудище из себя корчить. Он и уговорил мягкосердечного Илью к седлу себя привязать и таким образом прямиком в Киев- град доставить.
- Зачем тебе в Киев-град разбойничья твоя морда?,- поинтересовался Илья, прежде чем связывать супостата.
- Дельце одно есть важное к Князю.
Соловей завращал одним своим глазом. Фирменная фишка была! Как вкопанные все становились. Против гипноза разве попрёшь!
На Илью такие фокусы не действовали. Был он парнем простым и услужливым, но гипнозам никаким не поддавался. Весь в отца своего Ивана Тимофеевича. Тот на весь муромский край прославился своим милосердием. Шли к нему за советом и стар, и млад – никому не отказывал, всех наставлял, всем помогал. Проживи Иван Тимофеевич чуть дольше святым бы его объявили икону бы в честь намалевали, разве что язычником был, да Перуну с Мокошей поклонялся. Тоже и сыну завещал. Дал Илье частичку ума своего – и то хлеб!
Но мы отвлеклись. Киев - град в ту пору был стольным градом. То есть главным на Руси. И правил в нём, как вы уже слышали, князь Владимир. Народ дал ему ласковое прозвище Владимир Красное Солнышко. И как всегда ошибся.
С большими тараканами Солнышко было в голове. Светить – то светило, а вот грело – не очень. Захотел он Русь – матушку крестить, как Иван- Креститель с Христом и прочими евреями поступал: в воду окунал и вытаскивал.
Вздорный был князь, хорошо, что ещё не припадочный, и народ страдал от его выходок. Всего этого не знал Илья: много - ли печь расскажет!
А вот про дружину княжескую слышал, и нет от матушки, а от девки той же, стрекозы – Палашки, и попасть в неё стремился – даром столько железяк на себя нацепил!
Платил свои ратникам князь Владимир исправно, так что нехватки в героях не было. Конкурс по десять человек на место, а то и больше. Кто от такой чести добровольно откажется: княжеской зарплаты, жить при дворце, околачиваться там целыми днями, сенных и дворовых девок щупать и на сеновалы заваливать, да отвечать на кокетство первой киевской красавицы Забавы Путятишны. Не родились на Руси тогда ещё такие люди! Хотя и богатырями себя называли.
Была Забава Путятишна красива, и умна, и образована. А главное - в строгости жёсткой воспитана. Не то, что другие женского полу – на передок слабые. От отца её Красного Солнышка толку мало было в доме – он со свои выбором веры носился. Ездил к басурманам одним, другим – прямо как ужаленный. Если бы не княгиня Апраксия, быть Забаве – Путятишне девкой тёмной – косой пол мести, да сопли рукавом утирать. Сама воспитывала её. Как и положено по - русски. Провинилась – благо, что княгиня – сарафанчик в сторону, и на лавочку – получай!
Девица выросла на загляденье: статна, лицом пригожа, румяна. Богатыри киевские, всякие там Добрыни Никитичи и Алёши Поповичи давно на неё глаз положили, да не по зубам была она им и, честно говоря, не по карману.
Не знал и этих волнений Илья Муромец – вольной птицей в Киев - град приехал. Надо ж было такому случиться: первой и встретилась ему на княжеском дворе Забава Путятишна. Шла она из терема в терем. Мгновение. Оно всё и решило.
- Кого ищешь, странник неведомый? – молвила.
Картина была презабавная. Не хуже поздних – васнецовских. Здоровенный мужик сидит на маленькой, еле видной под ним лошади, к крупу которой привязан другой в красной рубахе и драных холщовых портках, и одним глазом вращает.
-Кто это с тобою, чародей, какой?
Забава- Путятишна даже присела, что бы разглядеть чудо невиданное. Илья посмотрел на неё сверху. Представляете? Как богатырь смотрит на красавицу сверху. Зрелище! Ещё одна картина маслом.
Посмотрел. И уже, было, собрался ехать прочь, как понял, что ехать некуда – приехал.
-Илья я из города Мурома, села Карачарова. А это Соловей – Разбойник. Сразился я с ним в бою смертельном у речке Смородиной на дороге Черниговской, победил и вот привёз к князю Владимиру под ноги бросить да в дружину княжескую за подвиг свой записаться.
- Дело хорошее затеял, - отозвалась Забава Путятишна, - только Соловей-Разбойник твой слишком уж корявый какой-то, драненький. Поди, обманываешь?
Как это?! Хоть о битве смертельной Илья и приврал слегка, надо ж было геройство своё показать! Но Соловей-то был заправдашний, настоящий. Слез Илья с лошади, развязал его, поставил на ноги:
- Свистни, разбойничье отродье, а то сомневаются, в тебе девица красная! Свистни Соловей Рахманович, не чинись – зря я, что-ли, тебя от самой речки Смородиной в Киев- град тащил?
- А ты знаешь, богатырь русский, что будет после?
- Не знаю и не хочу знать, сказано - свисти!
Свистнул Соловей в полсилы, так чтобы определиться, показать себя. Для него в полсилы, а на теремах княжеских крыши сорвало и маковку с церкви унесло на другую сторону Днепра. Чудного при тихой погоде и страшного и непонятного при разбойничьем свисте. Выбежал князь Владимир как был в исподнем: землю трясёт что - ли? Успокоила его Забава Путятишна, поведала о путниках.
Задумался князь. Он вообще думать любил. Сядет, бывало у окошка в тереме и думает, думает. Проку от этих дум никакого. Зато при деле князь и другим жить не мешает. Хорошо!
Так что пришлось Забаве- Путятишне за Солнышко Красное отдуваться:
- Гости дорогие – зачем к нам пожаловали в Киев - град стольный, князю Владимиру, Солнышку Красному что привезли?
В рубахе посконной, да портках, Солнышко было скорее белым, но не в том суть. Это после белые с красными дрались, а тогда другое замечали и ценили.
- Я ,- Илья(хоть и был глуповатым порою, и то понял, что вот он - настал его момент истины),- сразился в смертельном бою, победил и привёз тебе, Князь, разбойника лютого – Соловья, и в дружину твою хочу записаться и богатырём русским стать.
- Врун ты, а не богатырь,- Соловей – разбойник, аж подскочил на месте, - не ты, а я попросил тебя в Киев- град доставить под светлые княжеские очи. А наплёл - бой, победа… Тебе в летописцы - фантасты надо податься, а не в богатыри. А к тебе, Князь столичный у меня есть дело серьёзное. Не то, что это болтовня мужицкая. Надоело мне на дереве сидеть, да купчишек обчищать. Ты их без меня до нага раздел своей данью. Грустно мне, таланты мои иссякают. И поэтому…
Где она только в его портках умещалась – достал грамоту берестянную метровую:
- Читай князь!
Солнышко кроме всего неграмотным было, как и Илья, а вот Забава Путятишна в чтении поднаторела, книг две библиотеки княжеских прочла - она и произнесла:
« Сегодня и ежедневно! Соловей – Разбойник! Любимец князя Владимира и княжеского двора! Превращение желающих в идолов!
Предсказание судьбы!
Прогноз и заказ погоды!»
- Круто!
Владимир присел на ступеньки и снова провалился в свои думы.
- Эй, мыслитель, проснись! Я хочу получить твоё разрешение выступать со всем эти перед людишками киевскими и прочими. По рукам!
- Он согласен.
- Не согласен, - вдруг очнулось Красное Солнышко.
- Выручку пополам!
Расчётливый князь был, бережливый. За то и любили его домашние. Полушку и ту в дом нёс. Правда, бывало, и не доносил.
- А с тобою Илья Муромец, дело посложнее будет. Вижу я – богатырь ты отменный, с радостью взял бы тебя в свою дружину, да нехресть ты, язычник. Вот крестишься, тогда, милости просим.
На печке своей прозевал Илья княжескую перестройку и стоял сейчас дуб - дубом, глаза выкатив.
- А что это такое креститься?
Князь Владимир покрутил пальцем у виска, зевнул и ушёл досыпать в терем.
- Погоди, богатырь русский, я сейчас вернусь-
Забава Путятишна бросилась за уходящим Солнышком и исчезла. Вернулась не скоро. Соловей- Разбойник уже напротив Софийского Храма свои свисты показывал судьбу предсказывал,да погоду - народ киевский веселил, а Илья стоял дуб - дубом, истекая потом от лат железных.
Наконец дождался. Забава Путятишна пришла не одна с огроменной книгой, которую еле тащила. На что Илья был деревенщина - деревенщиной – и то смекнул –помочь надо. Вдвоём они втащили книгу на ступеньки терема княжеского. Раскрыли её засаленные страницы.
-Это священная книга, Библией называется. В ней рассказывается о Боге, в которого теперь веруют на Руси.
Забава Путятишна строго посмотрела на Илью:
- Понятно?
- Куда уж. А что это за Бог и почему я ему верить должен?
- Понятно, да не совсем. Бог этот Христом называется. Жил он далеко- далеко в жарких странах и казнили его люди несправедливо, а он, умирая, сказал, что все наши мучения и страдания – его, за нас их принимает.
Вспомнил Илья. Краем уха слышал он от девки Палашки той же (вот уж действительно университет на дому!),что двоих мужиков карачаровских, одну бабу и двух малолеток высекли прилюдно за то, что они не хотели креститься и лезть ради этого Христа в речку Смородиную. Тогда еще Иван Тимофеевич матерно долго ругался (не так сильно как сын, но вразумительно), говорил, что веру исконную пакостить жидовинам не дадим. Это слово «жидовины» Илья запомнил, а что оно обозначает – не знал. Вот и пришло время спросить.
Забава Путятишна за словом в сарафан не лезла, к тому же, видно, сама Христом не очень обольщалась.
- «Жидовин» - это еврей. Христос был евреем…
- А мы русские причём? Пусть евреи в него и верят. У нас свои Боги и своя жизнь!
- Какой Ты упрямый. А в дружину княжескую хочешь? Тогда гордыню свою себе между ног засунь и крестись не рассуждая!
Раскраснелась вся – глаза горят:
-Не видеть Тебе Илья – деревенщина дружины княжеской как своих ушей!
Мужику русскому, богатырю тем более, много ли надо? Взял Илья Забаву Путятишну в охапку – билась она как птичка подраненная – больше, правда, для приличия: самой интересно: что дальше будет? Илья – человек незатейливый - затащил её прямо под крыльцо княжеское и, давай наяривать! Где только научился, кто только научил?
Так вот променяла Забава Путятишна премудрости иудейские на жезл богатырский и никогда о том не жалела.
Бывает же – именно в это время Владимир Князь под крыльцо за тазом для умывания пришел – никак сон отогнать от себя не мог и увидел все как есть. Топнул одной ногой, другой – и выдохся. Хоть и вздорный, но отходчивый был. Покричал ещё для форсу и Илью в дружину свою записал – главным богатырём. А когда у него с Забавой Путятишной дети пошли малые: один за другим без передышки – свадебку и сыграл!
Осторожный был, одним словом – государственный деятель.
Соловей – он себе теперь новое прозвище взял – Затейник и на свадьбе той веселил всех. Да так, что Добрыня Никитыч и Алёша Попович в честь Забавы Путятишны подрались, понарошку, конечно. У них в странах дальних турниром рыцарским называлось, а у нас мордобитием русским.
Я на той свадьбе был мёд, пиво пил, да водой огненной русской запивал. И в рот попало, и по усам текло, и весело было!
Как царь Пётр баб любил
Уж и был до них охоч – страсть. Бывало ещё ребёнком во дворце Преображенском по палатам идёт, увидит в какой девку, даже старше себя – не беда; сразу же – прыг, сарафан на голову и давай охаживать. Кричит, бьётся, голубка. Оно и понятно. У царя Петра всё было великое – и дела, и мысли и жезл мужской под стать им. С этим жезлом он с младенчества маялся, в конце-концов свёл, проклятый, его в могилу.
Девки за честь принимали милость царскую, внимание и расположение. Что же касается людей свободного звания – тут…
Был у царя приятель шебутной и вороватый – Алексашкой звали. Его он как-то на улице заприметил. Пирожками торговал. Да не то Пётр Алексеевич узрел. Портки с парня сами слетали, не отели быть на нём – что за напасть? Царь Пётр, даром, что ещё малый был - удивился. Подошел. И видит не портки с этого торговца пирожками слетали, а он сам их приспустил вниз, так, что они уже держались на честном слове. А приспустил не от того, что рисковый был, а потому - что зад был иссечен прямо как мясо топором, чуть ли не до костей. За дело, наверное, получал, смекнул Пётр Алексеевич. А поскольку тянуло его всегда неудержимо ко всякому безобразному – познакомился. Стали они вместе во дворце Преображенском колобродить страх и любопытство на девок нагонять. И не только на них.
Алексашка этот, сын Меньшиков пристрастил Петра Алексеевича младого тогда и простодушного к греху содомскому. Большой хитрости в том не было. Портки у него – то на и на улице слетали, а во дворце Преображенском он их вообще снимал и забрасывал куда подальше в угол, чтобы глаза не мозолили и зад зря не натирали. А натирать было что. Едва Алексашка появлялся дома отец его розгой до крови охаживал, а иногда и пучком целым не гнушался – вгоняй ума в задние ворота! Весёлый, истинно русский человек был! Страдал только Алексашкин зад. Но и эта неприятность оказалась временной. Полюбился он Петру Алексеевичу. А там, сами знаете всякие шуры- муры и Алексашка уже ближайший друг и приятель. Не верите? А сами представьте, как перед вами день за днем голый зад мелькает: туда-сюда. Тут и полюбишь, или возненавидишь – другого не дано. Царь Пётр с рождения мягкосердечный был. Это он уже потом закалился на женках и девках стрельцовых : подвешивал их за грудки, да ноги разрывал легко – одним движением.
А малым – нежным, почти пуховым был. Алексашкин зад пальчиками погладит, в глазах слёзы стоят и губки дёргаются – вот - вот заплачет.
К девкам совсем по- другому относился: каких, что по милее, да постройнее сильничал, а тех, что толще, да покорявее под розги клал, любовался как они задами оттопыренными крутят, да горло криком дерут. Особливо лютый Царь Пётр стал, когда сестра его Софья со стрельцами бунт учинила. Из пыточной днями не вылазил. Всем, и Алексашке своему, говорил, что сыск ведёт. А на самом деле просто лютовал, коль властью царской позволено. Жён этих стрелецких, да девок на дыбу вздёргивал, животы да груди щипцами раскалёнными добела рвал. Какое уж тут дознание! Они все в беспамятстве были, а ему нипочём – государев сыск идёт!
В общем, много девок и ещё больше баб загубил на дыбе. Загубил бы и больше - кто царя посмеет остановить? Но случилось с ним приключение.
Было это уже после бунта стрельцовского и дознания по нему царского. Стали орудовать на дорогах московских людишки лихие – купчишек грабить и убивать, ценное забирать. Заволновался народ, и слух о проделках этих дошел до царского уха. Осерчал Пётр: - Под батоги всех положу!. Огляделся вокруг- кто рядом стоит? Конечно Алексашка. Не в портках спадающих, драных уже, а в камзоле парадном, золотом расшитом. Платочком батистовым утирается – ни дать, ни взять вельможа французский. А чуть дальше бояре – клобуками своими трясут, бороды выпятили. Не на комм взгляд остановить. Посмотрел Царь Пётр дальше. А там у самых дверей кованных полковник стоял, солдат вчерашний, его собутыльник в заведении питейном. Усмехнулся Пётр. Вспомнил, как славно они в Зарядье со служивым пили. Пропили его деньги. И царские пропили. Их всего пять рублей было. Алексашка надоумил. В народ с деньгами ходить, без денег быть! Лотошник он и есть лотошник - какой камзол на него не надевай.
За третий штоф солдат свой палаш заложил. Уговаривал его Пётр не делать этого. Ведь у вас завтра поутру смотр царский – с чем на него пойдёшь? Куда там! Солдат палаш снял, трактирщику отдал, и они вдвоём этот штоф еще быстрее уговорили чем первые два.
А на утро - смотр. Идёт Царь Пётр вдоль шеренг солдатских дружка своего ищет. Не сразу нашел, но нашел. Подходит к нему и приказывает: - Руби меня! - Не могу Ваше Высочество! - солдат отвечает. - Руби !Царь тебе приказывает! Руби!. Делать нечего. Царский приказ есть царский приказ. Схватился солдат за ручку, выхватил…а вместо палаша - струганная палка. Рядом граф, Репнин, кажется, оказался. Так он от увиденного в обморок грохнулся. А Царь Пётр только рассмеялся, да и сказал:
- Быть тебе служивый отныне полковником. Полком этим командовать.
Вот этот полковник новоиспеченный и стоял у дверей.
- Слышал служивый, что народ московский про людей лихих говорит? - Слышал, Ваше высочество. Житья от них не стало. Как смеркается люди из домов выходить боятся, чтобы чего худого не вышло – Так, поди, разберись, порядок наведи, зря, что ли полком командовать стал?!
Навёл порядок служивый – татей изловил и царю Петру пред очи царские предоставил – казни или милуй! Татей трое было. Два мужика с бородами спутанными, да девка. Чего с ними связалась, чего на дорогу грабить вышла – неизвестно. Может, характер был такой, а может – нужда заставила.
Сочувствовал ей новоиспеченный полковник. Красота-то, она всегда расслабляет. А на воинской, государственной службе что главное – дисциплина. Так и довел её до Разбойного приказа, где уже Пётр-царь и палачи поджидали. Узнал, правда по пути, что её Маруськой зовут, что она не Московская, а Тверская, что ей 17 лет и что она хочет побыстрей умереть и боится пыток. Мужики, подельники её, длиннобородые, услышав про всё это взъерепенились : Не верьте ей, - вскричали, - ведьма она, она нас подбила и застращала.
А вот и приказ Разбойный. - Этих двух длиннобородых как с татями и положено – кости сломать, да головы срубить. Проследишь служивый, чтобы исполнено было!
-А бабу?
Царь Пётр долго внимательно смотрел Маруське в глаза, потом изрёк:-Знатная бабёшка! Пусть подождёт, вернусь из Воронежа, корабли построим – на кол посадим!- презабавная экзекуция выйдет!
Тут палач царский, Свежев его фамилия, вмешался:
- Государь, баб мы на кол не сажаем – в землю живьем по плечи закапываем!
Петр лишь рассмеялся в ответ:
- Не сажаете, за мужской немощью. А мы сажаем каждый день, а то и по два раза.
Сказано – сделано. Про двух этих татей люд московский уже и думать забыл, а Маруська в темнице сидит, участи уготованной ей самим царём ожидает. Прошло лето. За ним осень и уже стали к Москве морозы подходить, как Царь Пётр в Москву вернулся и о Маруське вспомнил. Пора потеху заводить!
Утро выдалось прозрачное, ласковое. Природа замерла перед заморозками и прощалась с теплом. Эшафот был возведён на Преображеской площади. Рядом с ним в землю вкопали толстый кол. Для Маруськи. Народу сбежалось – тьма! Ещё бы! Кому не хочется полюбоваться как знаменитую Маруську- разбойницу на кол посадят. Кол этот, кстати, Емелька Свежев усердно мылом натёр, чтобы все было, как говориться, без сучка и засоринки. Вот и карета царская. Пётр с Алексашкой своим приехал. Он уже, впрочем, теперь не Алексашка, а Александр Данилович Меньшиков, рядом с ним Боярин Ромодановский лебезит. Маруська, проходя мимо них, вежливо поклонилась: - Государь, народец-то на меня что ли собрался зреть?
Усмехнулся Петр и приказал начинать экзекуцию. Маруська поднялась на эшафот. Емелька сорвал с неё одежду. Забава в том царская и была – оказалась Маруська диво как хороша. Даже шрамы от пыток её не портили. Стояла бесстыдно весёлой перед всеми.
Дьяк, гнусаво зачитывал вины Маруськи. Судя по длине списка, их хватило бы на несколько жизней и в конце:
- Государь наш, Пётр Алексеевич, милосердствуя отечески о своём народе, о всеконечном искоренении повсюду воров и татей, согласно законов, указал без милосердия и пощады казнить разбойницу Маруську казнью лютою через сажание на кол…
Маруська приняла свою судьбу спокойно, даже с интересом. Перекрестилась неторопливо и к палачу своему - Емельке:
-Чего глаза на бабьи прелести вылупил? Начинай, раз сказано…
Тут все услышали голос царский – зычный и властный:
-Ко мне пусть прежде подойдёт!
Посмотрел Маруське Пётр царь снова в глаза – как молнией ударило. Знаете, бывает – и слов не надо и так понятно.
- А за моё здравие молилась, чай труда на молитву пожалела?
- Зачем она тебе, Государь молитва моя? Вот я перед Тобою какая есть…
Подивился Пётр такой дерзкой откровенности:
- Если бы я помиловал тебя, стала бы молить?
-Помиловал бы, к нынешнему вечеру здоровье полностью обрел.
Разговоры эти царские были совсем не праздными. Перед этим, в Воронеже на строительстве российской флотилии нога у Петра разболелась не вмочь. Лекари, каких только мазей не прикладывали, каких припарок не делали – всё без толку. Он и на потеху с Маруськой приехал прихрамывая.
-Не врёшь?
-Я никогда не вру! Сила природой и Богом мне дана. Над местом недужным немного руками повожу-всё пройдёт. Знаю точно.
-А потом снова воровать пойдёшь?
-Не пойду – вот крест – целую!
Снова подивился Пётр и дьяка позвал к себе, что бы записал царское повеление и огласил его тут же, перед всеми:
-Государь наш, всемилостивый Пётр Алексеевич приказал объявить всем, что на горе Голгофской Христос простил двух разбойников раскаявшихся. Так и сегодня Пётр Алексеевич прощает все грехи тяжкие Маруське Семёновой, как раскаявшейся в своих злодеяниях и на кресте поклявшейся больше не воровать.
- Довольна?
-Рожай детей, особливо мальчишек, побольше. Народ нам сейчас ох как нужен. Мужа тебе я сам найду и на свадьбе твоей погуляю. Раз жизнь даровал, так живи, а не тлей еле- еле.
Вдруг глаза царские сделались хитрыми – прехитрыми:
-Служивый, - позвал он, подойди!
-Я Ваше Величество.
-Тебя как зовут?:
-Иваном.
-А фамилии какой?
-Карпов сын.
-Вот тебе, Маруська, и муж знатный, полковник в чине, а не какой-то босяк оборванный с дороги. Алексашка, готовь с полковником Карповым свадьбу. Что откладывать. Не вышло потешиться здесь – потешимся там! А тебя, Маруська, сейчас отвезут в Преображенский дворец, вечером будешь врачевать меня.
И врачевала Маруська Петра Алексеевича три дня и три ночи. Выздоровел он. Нога - как и не болела. А на четвёртый была свадьба с грандиозным фейерверком, застольем и танцами до утра. К неудовольствию привыкшего сидеть по правую, государеву руку Александра Даниловича Меньшикова, весь пир там сидела бывшая разбойница, а ныне полковница - Маруська Семёнова.
Вот так любил баб царь Пётр Алексеевич. А сильничать и лютовать над ними после этого случая перестал и на зады мальчишеские заглядываться тоже. Чудодейственными оказались Маруськины руки. А может и не только они. Но эту тайну унесло с собою время.
Тут бы и сказу нашему конец, если бы не маленькое добавление. Родились у Маруськи с Иваном Карповым шестеро детей – пятеро из них мальчишки. Старший – Борис как две капли похож на Петра Алексеевича. Служил он в дворцовом ведомстве. Остальные пошли за отцом – по военной части. Сам Иван Карпов стал генералом, участвовал во многих сражениях и получил их рук Петра графский титул. Графиня, не поворачивается язык называть её Маруськой, не дожила одного года до своего столетия и умерла, окруженная внуками, правнуками и праправнуками. Но это уже совсем другая история.