МАШКЕ – БОГИНЕ ОРГАЗМА
У Ницше есть слова, которые я бы без колебаний взял девизом своей жизни:
– Какова печать достигнутой свободы?
– Не стыдиться больше самого себя.
О преодолении чувства стыда, стыда, прежде всего в себе, самого себя, я и хочу рассказать. Необходимость такого рассказа назрела давно, очень давно, с пробудившимися во мне, неизбежными для каждого подростка вопросами:
Кто я такой?
Почему я такой?
Время шло, менялись эпохи в стране и во мне, приходили и уходили жёны – вопрос оставался без ответа. Так бы и остался, если бы к шестидесяти годам в не появилась Ты, и не возникла острая потребность в начале новой, нет не новой – СВОЕЙ жизни.
Можно долго и нудно рассуждать о роли и значении черновика в существовании, его влиянии на характер и поступки. Чтобы не утомлять, скажу кратко: черновик, муляж жизни помог понять на самом глубинном, подсознательном, подсознательном уровне что «МОЁ», беречь и охранять его.
Но прежде требовался ответ на необходимейшие вопросы моей жизни:
Кто я такой?
Почему я такой?
Удик Грофа
Началось – до моего рождения. Родители не хотели меня, вытравливали какими-то таблетками, но я всё равно появился на свет вопреки их воле. Появился, как я сегодня отчётливо понимаю уже с готовым характером, чувствами и эмоциями. Их противоположность, непримиримость стали определяющими в моём развитии. Гипервозбудимость и страх смерти. Восхождение и уход.
Рискну предположить, что одна из главных трагедий человеческой жизни в том, что, рождаясь, младенец не способен понять себя, и с десяток, а иногда и больше лет слепо верует тому, что говорят о нём родители и окружающие.
Как-то я вычитал у Льва Толстого, что первое детское, сохранившееся в его памяти – мытьё в деревянном корыте, запах дерева, прикосновение шершавых ладоней кормилицы.
Толстой ведёт отчёт себя с полутора лет, я – с двух. С летней съёмки «на память» в Кратово. Меня посадили на стол, чтобы фотографировать и мои босые ноги коснулись холодной липкой клеёнки…
Первое врезавшееся в память навсегда ощущение!
Вглядитесь внимательнее в фотографию. В ней есть ещё одна, может быть, главная моя тайна. Рука. Прикрывающая. Инстинктивно. Бессознательно. Мой «стыд». Мой удик.
Таблетки, призванные уничтожить, остались во мне навсегда. Каждый ноябрь они напоминают о себе букетом болезней. Эхо, так и не закончившейся битвы.
Я могу только предполагать.
Сильнейшая, не младенческая борьба за жизнь.
Семь с половиной из девяти по Абгару– шкале прохождения родов. Прошел через все грофовские матрицы, синергизмы – сжатия, вырвался на свободу – родился!
Но с какими потерями!
Повышенное внутречерепное давление, реактивная дистония, гиперчувственность и гипервозбудимость.
Едва я начал осознавать себя – стал бояться своего удика, ненавидеть его. Он постоянно возвращал меня к себе, я же отрывался, улетал, видел мир, а не себя. Мне бы понять, что удик гораздо умнее меня, гораздо лучше знает, что мне нужно.
Результат: стоял ещё твёрже, прямее, приучив меня не только щеками, шеей, но и всем телом.
Ходячим стыдом быть.
Первая порка
Мне три с половиной года. С зимы идут разговоры о даче. Снять по – ближе, по – дешевле. Наконец, сняли. Я этого, честно говоря, не ощутил.
Узнал сразу после майских праздников, когда стали паковать вещи и выносить «к лифту» обязательный фикус и блестящий медный таз для малинового варенья.
Какая дача без малинового варенья!
Помню нервное ожидание грузовика (приедет– не приедет), погрузку в него вещей и меня в кабину «чтобы не укачало». Долгую, всё равно тошливую езду, ухабы на просёлочной придачной дороге. На них грузовик смешно, как в мультике подскакивал, а я больно ударялся головою о его кабину.
Дача – океан неизведанного, нового, неожиданного!
Безграничный восторг детства!
Чем меня, городского мальчика поразила дача?
Свободой!
Начиная с того, что «в пределах участка» я мог оставаться один (в Москве за мною велось постоянное наблюдение) и, кончая одеждой.
Едва, в начале июня наступили тёплые дни, меня отвели на станцию «стричься» – наголо по тогдашней моде и облачили в чёрные сатиновые трусы. Мне они очень нравились: скрывали мой «стыд», и я мог не замечать его.
Что меня удивляет и сегодня в том, моём детском времени – необычная смелость с закаливанием моих воспитательниц бабушки и мамы (отец постоянно был в командировках). Ходить босиком, когда везде, кругом шишки, о них можно пораниться…
С голой спиной и ногами…
А комары, шмели, слепни?
Если быть честным до конца, смелость имела вполне конкретную физиологическую причину. Я часто болел. Простывал от холодного молока и открытой форточки. Врачи, измучившись со мною, исколов «пеницилиновой блокадой» советовали поехать к морю или на дачу. Для моря я был ещё мал, для дачи – самый раз!
Уверен, что ни мама, ни тем более бабушка, ничего не знали о спартанском воспитании, но закаливали меня строго по его принципам. К облегчённой до предела одежде (круглосуточно одни трусы) добавились утренние и вечерние обливания голышом в тазике. Они – моё первое знакомство со спартанством, а не порка и волевое овладевание болью, как часто я говорил и писал.
Не знаю, чтобы из меня получилось, если бы не эти утренние и вечерние закаливания!
Я, по-началу, возненавидел их из-за комаров. Они кружились надо мною противно визжа, садились на живот и спину.
И, всё же, было интересно!
Отбиваясь от холодных обжигающих струй руками, я наблюдал как севший на меня комар, из серой неприметной букашки накачиваясь моей кровью, распрямлялся, как его брюшко краснело и начинало дрожать…
Чесалось после. Сильно чесалось. Потому и убегал. Меня ловили. Снова ставили в тазик. Комары в восторге продолжали свой танец надо мною.
Что делать?
Смирился, как с неизбежным.
Совсем мистикой было бы предположить, что мои воспитательницы слышали о спартанских болевых тренировках поркой. Но факт остаётся фактом к закаливанию наготою и водою они добавили – болевое.
Нет, это не было стройным завершением системы, как хотелось бы мне. Причины были другие, прозаические: «воспитать из мальчика, растущего без отца настоящего мужчину».
Это слова бабушки.
Она же настояла на порке. Мама, нещадно поротая в детстве, слабо возражала, но сдалась под давлением бабушкиного рассказа из цикла «как я работала экономкой».
Факт из её биографии.
В семье, где работала бабушка, жили два мальчика – старший и младший. Со старшим родители обращались мягко «пылинки с него сдували». Он вырос и попал в тюрьму. Младшего, наоборот держали в ежовых рукавицах». Секли за малейший проступок. Он вырос «стал человеком: инженером путейцем». Не знаю, сказка это или нет. На маму она подействовала.
Мой День рождения 20 июля. В городе никого: каникулы, отпуска – отдых!
Дача позволила собрать всех моих сестёр, братьев, отметить день рождения по-настоящему. Подготовка к нему началась чуть ли не с самого заезда – с мая. Купить – то, купить – это, пригласить, позвонить, не забыть.
Накануне я успел провиниться. По бабушкиным меркам очень сильно. Согласитесь: день рождения без праздничного пирога – пустое времяпрепровождение! Для пирога и были куплены на рынке сверхсвежие яйца «прямо из под курицы». Их я и съел одно за другим: цок– цок, белок– желток все двадцать во рту…
Мой День рождения, что здесь такого? Хочу и ем! Бабушка так не считала. За кухней (белеющим в конце строением) буйно разрослась крапива. Бабушка нарвала внушительный пучок и направилась с ним ко мне:
– Снимай трусы!
– Сечь буду!
Голос был незнакомо жёстким, и я безропотно выполнил приказание. Но, одно дело снять трусы (чем я и сам не раз занимался в другом, лесистом конце участка– их резинка больно натирала мне живот), другое получить по голому телу жгучие крапивные удары!
От боли зуда и испуга я вертелся волчком, орал и молил о прощении. Разве какие-то двадцать яиц стоят таких мучений?
Бабушка была неумолима и довела мою порку до конца.
Возможно, я бы, подхваченный своим вздорным характером, вырвался и убежал бы.
Наверняка.
Если бы до этого не представлял, не фантазировал что именно так – поркой будут наказывать меня Строгая мама и Строгая бабушка.
Не надо только подозревать меня в любви и тяге к боли. НЕ было этого! Я дико, зверино боялся ударов, но любопытство оказалось сильнее: досмотреть до конца – что будет?
Утешительным призом мне стала фотография, сохранившаяся до сих пор. Её сделал мой дядя Тима, одевший меня заплаканного «прилично, как положено мальчику: в маечку и трусики», и попытавшемуся отвлечь меня от грустных мыслей съёмкой.
Женское начало
Не знаю как у кого, а мой первородный грех был в преобладании во мне женского над мужским.
Порка вывела это моё качество наружу.
Оказалось, что больше страха боли меня поражал, обезволивал стыд торчащего удика. Мама и бабушка делали вид, что не замечают ничего, я же сгорал от ненависти к себе и самоуничтожения.
Торчащий удик – только снаружи. Внутри во мне бушевало женское царство.
С рождения меня воспитывали женщины. Мама, бабушка, приходившая часто моя мучительница – участковый врач Комиссарова лечившая меня от бесконечных простуд одним «чудодейственым», по её мнению средством: пеницилиновой блокадой – курсом из 200 уколов в четыре приёма по 50.
Начался курс моего «чудодейственного оздоровления» где-то в три года. Услышав звонок и слова мамы:
– Готовься к уколам!
Я то прятался под кровать, то залезал в кладовку, запирался в туалете. Меня находили, орущего, плачущего волокли в комнату, где уже горела фиолетово и пыхтела спиртовка и стояла смешливая медсестра Глаша с пухлыми и тёплыми руками, и непомерно большим и болючим шприцем. Она безжалостно втыкала его в меня, оставляя противную тянущую боль и страх её повторения.
Войдя в раж лечения, на моей попке не оставляли живого места, рассеяв по ней десятки точек-уколов, давали отдохнуть и кололи, кололи снова.
Женщины, роившиеся вокруг меня.
Через шестьдесят лет, с развитием электронных технологий я могу не просто восклицать, а попытаться извлечь из подсознания, показать зримо мой детский ужас, мою уколофобиюидущую вместе со мною по жизни.
Не только показать, но и понять без истерик и расшаркиваний, что основным мотивом моей жизни стала, было и есть преодоление женского в себе.
Первая порка розгой.
Комары на даче заедали нас. Не только во время моих утренних и вечерних обливаний, но и днём в доме, в любом месте участка. От их невыносимого визга было не спрятаться! Особенно вечером, перед сном.
Отгоняли комаров проверенным способом – дымом. В мой старый горшок клали паклю, дробили и сыпали на неё канифоль. Пакля тлела, канифоль дымила, пахла – комары улетали.
Занимался их «травлей» мой старший брат Володя, специально приезжавший для этого из Москвы.
Началось – как всегда. Пакля затлела, канифоль задымила., но тут появился я. Не один – с бутылкой денатурата. Его голубовато– синеватое свечение давно притягивало меня. Оно было точь – в точь такое же, как огонь на спиртовке, на которой кипятились шприцы для меня.
Я давно ждал подходящего момента, и вот час настал!
Не без труда, зубами вытащил пробку – плеснул денатуратом в горшок. Он ожил, заскакал, по веранде как живой, соскочил вниз по ступенькам, стал крутиться, подскакивать на траве!
Володя выбежал, накрыл его старой телогрейкой.
Вечером – разборка.
Уже не бабушкина крапива – мамина розга.
Запомнилась навсегда.
Режущий, разрывающий удар.
Ни в какое сравнение не идёт со жгучими иголками бабушкиной крапивы. Почему – пороть? Сечь. Это по – существу.
Сколько их было ударов почти за пятнадцать лет? Никто не считал, да и не нужно было. Главное не они, а то, что я постоянно находился под женским давлением. Чувствовал, что называется, кожей женскую стегающую и указующую руку и – бунтовал ещё больше.
Мне и без порок хватало женского. Я считал себя уродом, игрой природы и, как мог, пытался исправить унизительный перекос.
Играл в футбол до одури, до стёртых в кровь, почти до костей, коленок. Старался дружить только с мальчиками («не плачут и не сопливятся»). Бесстыдно хвастался к месту и без него, что дома могу делать всё, что захочу, и совсем не боюсь быть высеченным родителями.
Откровенная ложь!
Боялся и сильно. Умереть от боли и насилия над собою. Ни маме, ни бабушки до моих сантиментов не было дела. Они вошли во вкус и драли меня уже не за сверх проступки, как раньше (съел!!! разбил!!! поджёг!!!) – за любые, незначительные.
Я считал их «воспитание» придирками, озлоблялся, протестовал. Меня секли чаще и сильнее.
Каких только «усмиряющих» предметов я не испытал на себе! Розги – прутья длинные и короткие почти всех деревьев средней полосы России, верёвки бельевые и мачтовые, провода телефонные и электрические, детские прыгалки( откуда они появились в доме где был один ребёнок – я, мальчишка, не представляю) и, даже выбивалка для ковров.
Не было ремня. Поскольку, не было и отца– воспитателя его носителя.
Это и было, бабушкино и мамино «настоящее мужское воспитание».
За него, как мне говорилось не раз, я должен благодарить , как за заботу обо мне и моём будущем.
Наша семья принадлежала к высшей партноменклатуре. Дети в ней обязаны были вести себя «соответственно». Держать руки на столе, а не под столом, есть ножом и вилкой, сидеть прямо, не разговаривать во время еды, не прерывать разговоры взрослых.
Конечно же, быть послушными, аккуратными, сморкаться только в «свежий» платочек, ходить только в чистой одежде.
За малейшее отклонение – порка. Образ «образцовой коммунистической семьи» не может и не должен страдать. Это роль отведена мне.
Что делать?
Появилась идея убежать из дома. Но куда?
В сказках пишется: «куда глаза глядят». У меня они никуда не глядели, как я не старался.
Самовоспитание болью
Нет худа, без добра. Недаром, размышления о причинах и механизмов существования всегда приводят к одной, становящейся с возрастом навязчивой мысли: живёшь с рождения неодиноко, есть сила, ведущая по жизни. Надо лишь заметить, увидеть её, принять и не противиться её требованиям.
В любом плохом всегда есть примесь хорошего, и наоборот.
Моя ненависть к женскому в себе примерила меня с поркой.
Не на внешнем декларативном уровне, а глубинно, подсознательно. Кого родители секли в детстве, хорошо знает: каждый удар по– началу, а иногда и всегда, воспринимается как маленькая смерть. Ты умираешь с ним и возрождаешься для новых. Этот процесс умирания, близости порки к смерти был для меня невыносим. В результате маминых таблеток и нежелания иметь меня, я родился с ярко выраженным синдромом «хватания за жизнь».
При нём каждая прожитая минута, каждый день , не говоря уже о месяцах и годах отвоёвываются у смерти. Именно из-за него, синдрома хватания за жизнь, а не и-за пресловутых «стыда и унижения» я хотел бежать из дома. Он будоражил и одновременно парализовывал моё детское воображение.
Я не оговорился – воображение.
С первой крапивной порки я не только орал, лил слёзы и извивался, пытаясь уйти от ударов, но и представлял со стороны картину наказания.
Говоря современным языком, был супервайзером сечения.
Немного смешно. Тебя стегают, а ты воображаешь себя же, но другого не хныкающего и молящего о прощении – мужественного, выносливого, стойкого. Фантазии мои родом из моих уединений в лесистой части дачного участка. Помните?
Я снимал трусы. Их резинка натирала мне живот и бока.
Малая часть правды. Микроскопически малая.
Снимая трусы, я превращался в воображении в красивого и стройного мальчика – в себя без одежды. Она осталась там, в корявой и злой жизни. А здесь…
Среди тёплого, мягкого, бархатистого ковра хвои, меж двух ржавых бочек наполненных наполовину водой с жёлтыми островками сосновой пыльцы, я придумал свой мир. В ход в него имел я и больше никто.
Я был уверен тогда, да и сейчас ещё не разуверился – мой мир – истинный. Остальной – нелепый перевёртыш, насмешка над жизнью. В нём голость была не «мерзким, хулиганским поступком», не знаком слабости и беззащитности, а единственной возможным состоянием для жизни. Мой торчащий удик не «сверхстыдом», а сверх красотой и совершенством.
В противовес Мальчику-с-пальчику(меня всегда раздражали вундеркинды любого разлива) я представлял себя Лесным Гулливером. Большим, добрым и сильным. В моей Лесной Гулливерии ( так я называл землю, расположенную между двух старых бочек) существовала вечная и непримиримая вражда между майскими жуками, кузнечиками, стрекозами и комарами.
В моей интерпретации комар был не избавителем, как в «Мухе – цокотухе», а кровопийцей – мучителем, образным воплощением моих страданий и переживаний от «мужского воспитания».
Бабушкины слова.
Я взял их как девиз моего болевого самовоспитания.
Почему?
Наверное, потому, что очень боялся смерти и ещё больше, сильнее презирал себя за не способность спокойно по-мужски переносить порку.
Как писали классики: «дело помощи утопающим – дело рук самих утопающих».
У моего болевого самовоспитания было два мощных истока.
Первый – Лесная Гулливерия.
Теперь, когда я снимал трусы перед будущей поркой, я сразу же представлял себя не «гадким, непослушным мальчишкой», а Лесным Гулливером. Меня не секут, а мучают ненавистные комары – кровопийцы, пытающиеся добраться до моих беззащитных друзей: жуков, стрекоз и кузнечиков. Я защищаю их, они остаются живыми благодаря мне.
Как всегда и бывает в жизни, почти сразу же к фантазии присоединилась реальность.
Спросите: и сегодня, не знаю – каково оно расстояние от бравады до понимания того, что это твоё необходимое. Твоё спасение.
Я стал себе говорить – сначала осторожно, потом наглее и, наконец, совсем нагло, что удары не страшны, что их вполне можно перетерпеть и настоящий мужчина от женской порки становится только мужественнее и выносливее.
Эти мысли мне внушила моя единственная приятельница женского пола – профессорская внучка Женя Попова.
Её саму порол дед – профессор ветеринарной академии. Чуть ли не каждый день я слышал, доносящиеся сквозь забор упрёки жениной матери, что он воспитывает внучку: «как лошадь на конюшне».
От Жени я услышал новое, неизвестное для меня слово «спартанский». Дед – профессор определил им своё воспитание внучки, и сказал, что очень жалеет, что так не воспитывал её мать. «Кисейной барышней выросла».
Женя была первой девочкой, с которой я поцеловался.
Тогда, в пять лет это событие казалось ничуть не более вероятным, чем прилёт инопланетян на наш участок.
Случилось это невероятное событие обыденно. Рыли канавы – собирались прокладывать трубы. Канавы казались нам, малышам, сказочно огромными, такими глубокими, что если залезть в них, можно спрятаться навсегда и ото всех.
Я всегда был робким, нерешительным мальчиком. Первым старался никуда не соваться, говорить меньше, больше слушать, делать только то, что хотелось маме.
Инициатива «поиграться» в канаве принадлежала не мне, а смешливой девчонке в выцветших от стирки трусиках.
Звали ее Женей.
Спуск в канаву казался нескончаемым. Липкие, холодные комья глины пачкали колени, черные штанишки с планкой по моде тех лет.
– Давай, прыгай, не бойся!– торопила меня моя светловолосая соблазнительница.
И я решился. Прыгнул, упав лягушонком на дно.
– Вставай, – приказала она властно, – будем целоваться.
Женя приблизила ко мне свое лицо и начала облизывать языком мои щеки и лоб. Совсем как корова теленка.
Не понравились такие целования. Заплакал я. Заревел. Выцветшие трусики давно скрылись, я же стоял и лил слезы.
Понимал: самому из канавы не выбраться.
Помочь – некому!
Не появись, откуда – то мама – не знаю, чем бы закончилось мое первое в жизни свидание. Порку я получил тут же, на улице, сломанным мамой прутом с орехового куста.
Исполосовала безжалостно!
Ещё бы!
«Так напугал всех, думали – уже неживой в канаве».
Не знаю эта или другая, моя порка (мама с бабушкой предпочитали сечь меня на участке «чтоб стыднее было») вызвали у Жени разговоры о мужском в мальчике. Мне они очень помогли в болевом самовоспитании.
Я стал представлять, что там-же на нашем участке, где пороли меня. Чуть дальше через дырку в заборе смотрит на моё наказание Женя и оценивает мою выносливость и бесстрашность.
Было немного страшно, сильно больно и приятно быть героем не только среди насекомых, но и в глазах девочки, с которой целовался.
Сегодня подозреваю, что это было не столько волевое, сколько
чувственное усилие, работа моего возбуждения.
Но тогда – я казался себе супергероем, победителем.
Мне бы тогда не покоиться на лаврах (в четвёртом классе учился!), поговорить, что называется» по душам» с мамой, а, может, и с бабушкой о своих волнениях.
Куда там!
Упрямость овцы и гордость победителя обуяли меня. Взрослые же были удивительно глухи и незрячи. Гнули своё, тоже упрямо и, тоже без оглядки, как гнут дерево, перед тем как сломать. Сломали бы! Если бы не мой «первородный грех».
С первых порок он давал о себе знать. Моя тютюня постепенно, сама превращалась в удик. Это Женино, профессорской внучки слово.
Потом я понял весь его глубинный смысл. УДО – ВОЛЬСТВИЕ. Вольствие, свобода, вседозволенность уда – моего удика. Сначала я стеснялся его. Закрывал руками во время порки, зажимал, как бы случайно, ногами. Но, видя, что его восстание, ни на кого не производит никакого впечатления – обнаглел, специально выставляя его вперед, зная, наверняка, что сечь по нему не будут.
«Может мужчиной перестать быть». Бабушкины слова.
Но это опять только внешний контур. Отсюда началось моё удо-вольствие. Представьте 6-9-летнего мальчика каждый день, а иногда по несколько раз в день оголяющегося специально для того, чтобы лечь на свой, торчащий гвоздём удик. Что он почувствует? Сначала неудобство боль. Потом станет приятно. Очень приятно.
Сейчас, я понимаю, что тогда всё и было направлено на это «приятно». Не специально, нет. Так получилось. Чем больше во мне бабушка с мамой подавляли во мне мужское, тем сильнее я ощущал необходимость, потребность в порке.
Смутно, неясно, я чувствовал, что именно через неё могу воспитать сам (а кто ещё – как не я?) в себе мужчину, уходящего от меня дальше и дальше.
Мал был тогда, но понимал, что вот – вот, мужское полностью растворится в моём женском и исчезнет.
Особенно помогали в таком растворении бабушкины «Правила порки», почерпнутые ею из дореволюционного воспитательного опыта. По бабушкиному мнению я должен был быть в «её воле», покорным, сам желающим своего наказания. Это называлось «осознанием вины».
Меня никогда не держали и не привязывали для порки. Я всегда сам снимал трусы, ложился на диван кверху попой и получал своё. Бабушка требовала ещё, чтобы порка была на « твёрдую попу», чтобы я громко и отчётливо считал удары, и после каждого обязательно говорил: «Спасибо!». При несоблюдении любого их этих трёх условий удар не защитывался.
Теперь соедините распиравшее меня женское с постоянным подчинением женскому.
Получите результат. Меня.
Лиелупские возбуждения
Пенициллиновая блокада, кроме того, что истязала меня почти два года беспрерывными уколами, ничего не дала. Я простывал, кашлял, сопливел даже чаще. Оставался последний рецепт – поехать к морю – «укрепить здоровье».
И меня повезли.
Не куда-нибудь, а на Рижское взморье.
Не стали.
Как располагало всё к этому!
В первое лето я впервые влюбился в девочек.
Да – да влюбился.
Мы жили в посёлке, там, где река Лиелупе впадает в море. Вдали, на косе, местные ребята после шторма ходили «собирать янтарь». Его выбрасывало на берег много, и каждый мог найти светящиеся жёлтые камешки, а если особенно повезёт – вкрапленных в них мушек, или жучков.
Отправился на поиски и я.
Хотя знал, что далеко, вовремя точно не приду, и что янтарь – найду ли – не знаю, а что хорошая порка ждёт – точно. Но это не остановило, даже раззадорило меня.
Я отправился на косу один, через лес, в котором водились местные змеи – медянки и были почти непроходимые заросли черники. И был вознагражден.
Не доходя до моря, в дюнах я увидел их!
Прямо на меня выбежали четыре абсолютно голых, дочерна загоревших девчонки. Мои сверстницы или чуть постарше, сверкающие на солнце бриллиантами песчинок. Это было чудо! Чудо откровения!
Я давно уже представлял такие картины – в фантазии. Не скрою, они возбуждали и влекли меня.
То, что я увидел в жизни, было настолько оглушительно прекрасно, что я стоял, раскрыв рот, пожирал и пожирал глазами, открывшееся передо мною таинство.
Девчонки, завидев в меня, стали бросаться песком.
Я стоял как вкопанный, стараясь впитать в себя, растворить в себе каждое их движение, каждую улыбку.
Мне бы быть тогда чуть поопытнее, зацепиться за этот, подброшенный мне жизнью шанс и вытащить своё, мальчиковое наружу: заговорить с ними, познакомиться. Куда там!
На мне были всё те же, что и на снимке, чёрные сатиновые трусы по тогдашней детской моде.
Я стеснялся их.
Сейчас – обрадовался. Мой удик от перевозбуждения не стоял, а прижимался в животу. Твёрдый и огромный.
Мне бы эти трусы снять.
Я же, наоборот, – засмущался, покраснел, сделал вид, что ничего не заметил и пошел мимо «собирать янтарь».
Как я потом ругал себя «за девчоночью нерешительность», сколько раз снова и снова приходил на тоже самое место, надеясь снова встретить тех же девчонок и уж теперь «вести себя по-мужски».
Чудо не повторяется.
Остаётся навсегда в памяти, рассыпается тысячами и тысячами представлений и фантазий. В то лето меня поджидало ещё одно открытие.
Местные мальчишки под «страшным секретом» показали мне «как сделать его большим, а себе приятно».
Я и сам догадывался, что рука у меня не только, чтобы ею есть, или писать прописи. Догадывался. Потому – что привык тоже самое получать лёжа, под розгой. Сжимал попку, расжимал, снова сжимал, а спереди было холодно и приятно.
Вслед за мальчишками попробовал рукою – тоже неплохо! Правда, была одна трудность. Удик мой оказался неразработанный и разрабатываться не хотел. Такой же упрямый, как и я. Но через неделю он сдался, и я мог упиваться своим ручным наслаждением сколько угодно. Угодно было много. Особенно после моих прелестниц с косы.
Недели самоистязания представлением их останутся со мною навсегда. Как и резкий аммиачный запах «стояков» – латвийских уборных. Я скрывался, запирался в них ото всех и снова и снова уносился в те дюны, к загорелым, сверкающим девчоночьим попкам и спинам.
Детство каждому из нас дарит удивительное наслаждение без конца. Можно взлетать и взлетать, хоть десять, хоть пятьдесят раз, не истощаясь, а возбуждаясь и раскручиваясь сильнее и сильнее. Они были настолько сильными, мои представления, что я и сейчас ощущаю их и совсем не переношу вид незагорелого тела. Оно для меня просто не существует.
Но шанс мой бездарно был упущен.
Я не имею права жаловаться на судьбу – только на себя.
В третий мой приезд на Рижское взморье я получил ещё один шанс и снова не сумел им воспользоваться. Мы снимали комнату на улице Падомью (Советской) у хмурого и не разговорчивого Андриса Озолса. У него была дочка на два года младше меня с необычным «заграничным» именем – Илга.
Я, по сравнению с ней, был трубочистом – замарашкой – вечно в своих поколенных трусах (шорт тогда ещё не знали, или не покупали из экономии?), дочерна загоревший (в память о девочках и дюнах), стриженый «под нуль». Она – полная моя противоположность. В кудряшках, бантиках, чистеньких платьицах, новых туфельках и ослепительно белых носочках.
Мы не то, чтобы дружили с ней, но иногда ходили на реку, к яхт – клубу «смотреть на чаек». Так мы говорили родителям. Сами же чаще забирались в лодку и качались на больших, почти метровых волнах, которые оставляли проплывавшие по реке серые пограничные катера. Но всему хорошему наступает конец!
В тот день мы просто не рассчитали волну. Лодку перевернуло. Она накрыла нас.
Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы «катастрофу» не заметил какой-то яхтсмен и не вытащил нас, уже полузахлебнувшихся их воды. Дома уже «ждали».
Первой пороли Илгу. Плача и трясясь, стуча зубами, она сняла с себя промокшее и запачкавшиеся мазутом платье, носки, вылила из туфелек воду, и, оставшись в одних белых, в синей горошек трусиках, вопросительно посмотрела на отца. Тот был непреклонен.
– Снимай все!
Покраснев, и заплакав, Илга подчинилась. Отец стегал её широким ремнём (я про себя называл такие «мухобойками»). От него боли почти не было – один шум. Но Илга орала как недорезанная. Мне было смешно смотреть на неё. Неужели, правда, девчонки такие неженки? И я мог стать таким?
После наказания (не могу даже сейчас назвать его поркой!), она закинула руки на голову, и стала босиком на горох. Это было традиционное, излюбленное наказание в семье Озолсов. Пока мы жили в их доме, я десятки раз видео Илгу, стоящую на горохе .Пороли её только однажды – вместе со мною.
Самое важное – дальше.
Конечно, я не кричал и не дёргался. Показать себя нюней и размазнёй перед девчонкой – стыдно! К тому-же, такой плаксой! И вдруг почувствовал там, на той стороне, у удика, что мне приятно и возбудительно так терпеть, знать, что девочка –Илга видит меня всего голого и видит, какой я мужественный и смелый.
Вмиг передо мною пронеслось: уже было однажды.
Тогда с Женей, дыркой в заборе.
Было?!
В воображении. Здесь наяву.
Прямо перед Илгой лежу.
Зацепиться бы!
Нет – пронесло, понесло дальше. Но кое-что всё же было. С этого момента я стал презирать девчонок не умеющих, боящихся боли.
Для меня это было знаком ничтожества и никчемности.
Прямой дорогой к спартанству.
Дрочунишка
В Лиелупе передо мною в прямом смысле встала проблема удика. Просветившие меня «о наслаждении» мальчишки не догадывались: дверь в какой мир они открыли, забыв при это, почему-то сказать, как её закрывать…
Оказалось, мой удик, моё «уродство» очень необходим и полезен мне. Была с ним, правда, одна проблема, идущая со мною из раннего детства: неизвестная и неведомая никому. Разминая и «укрощая его» я ощущал что-то скользящее шариком под кожей. Приятно скользящем. Думал, так и надо. Мальчишки объяснили мне и показали на себе, что кожица эта должна сниматься, что надо не мять его, а «дрочиться» снимая и одевая кожицу. Ни о какой «головке полового члена» мы и слыхом не слыхали, и духом не ведали.
Дрочиться – и всё!
Я отдался новому занятию с бурлившими во мне мальчишеской энергией и страстью.
Это было время «сухого удовольствия», когда можно было «кончать» без конца, хоть пять, хоть десять, хоть пятьдесят раз.
Быстро, очень быстро мои представления девчонок с косы сценки моей порки приелись и перестали возбуждать. Фантазия требовала новых и новых острых переживаний.
Где их взять?
К тому времени я уже учился в школе.
Я не испытал на себе прелестей раздельной системы обучения. С первого класса сидел на парте с «девочкой». Второй у окна. Девочка эта – Агафонникова, с открытым простецким лицом, с толстыми, как пеньковые канаты косами, была плакса отчаянная. Плакала по любому поводу. Не задирался я к ней. В те светлые, нет, прозрачные годы девочки для меня не существовали. Помнить их – помню, а вот почувствовать, ощутить не могу.
От Агафонниковой одно и осталось – окрашенное, цветное. На уроке арифметики она просилась, просилась, ёжилась, тянула руку. Учительница, наша Елена Михайловна, то ли не заметила, то ли «баловством» посчитала. Лужу эту на коричневом, вогнутом сидении парты – помню. Агафонникову: то красную, то белую и ревущую.
Не подумайте, что у нас все такие были. Случай. С кем не случается. Ухитрился же я во втором, кажется, классе накупить гору пирожков с повидлом разложить их на парте. До слёз ведь смеялись. А я просто не знал, сколько они стоят, точнее, стоят так дёшево. И с девочками, чего только в жизни не бывает.
Тогда же, во втором классе, меня пересадили на средний ряд за первую парту («чтобы не вертелся, не мешал другим заниматься») к образцово-показательной девочке нашего класса Марине Сердюцкой. Она не существовала отдельно от имени. Так и осталась в памяти – Марина Сердюцкая. Отличница и задавала.
Ну, какие мы тогда задачки решали? Три плюс два будет пять, помножить ещё на пять будет двадцать пять. А она и те списывать не давала. Да еще ябедничала.
С ней, Мариной Сердюцкой, связан мой мимолётный, первый, а потому и пробивший насквозь, интерес к глазам. Глазам девочки. У Марины были тёмные, большие как спелые вишни глаза. Чем дольше я рассматривал их (а может, смотрел на себя, своё отражение в них?), тем больше я тонул , захлёбывался в их тёмной теплоте.
В пятом классе после урока физики я убирал со стола приборы.
Моя пара, высокая, смуглая Валя Бочарова, полезла ставить их на
шкаф. На стул встала.
Я был внизу и видел её белые в зелёный горошек трусики.
Это всё.
Что значило «это всё» для меня тогда?
У видеть ноги девочки. Да не просто девочки, а той самой, о которой мечтал, чтобы она хоть раз обратила на меня внимание. Да не просто увидеть, не то, что доступно всем, а увидеть как раз то, что скрыто.
Именно эта часть Валиной ноги от колен и выше возбудила моё
воображение. Именно с этих глянцевых, блестящих ног и началось всё.
Я был слишком робок и слишком хорошо воспитан, чтобы показать хотя бы тень волнения.
Зато после, вечером, вытянутые цилиндрики её ног не давали покоя.
Я представлял их сто, двести, а может, и тысячу раз.
Не просто представлял.
Я стал соединять девочек из класса с найденными мною в
журналах и книгах, увиденных в кино изображениях отвечавшим моим
спартанским идеалам наготы, выносливости и аскетизма.
Некоторые из них сохранились в памяти.
В старой «первоклашной» «Родной речи» я нашёл репродукцию картины Татьяны Яболонской «Утро». Никакой наготы. Девочка в маечке и трусиках делает утреннюю зарядку
Что привлекло меня?
То, что делает зарядку, физические упражнения, заботится о здоровье и красоте своего тела.
Что возбудило?
Соединение Марины Сердюцкой и героини картины.
Сегодня мне странно, почему я никогда не представлял Марину в моём утреннем представлении голой. Что за внутренняя самоцензура? Откуда она взялась?
Вторым источником фантазий и возбуждений была иллюстрация художника Бориса Дехтерева в повести М. Горького «Детство».
Меня, правда, немного смущал текст. Горький писал «Детство», когда ему было 48 лет. Возможно, многое он, что называется, преувеличил. Особенно раздражили меня слова «дед засёк меня до потери сознания» и дальше подробное описание «дней нездоровья».
Не могло этого быть! Таким тонким прутом можно было конечно «кровь пустить», но чтобы «до потери сознания» и с последующим недельным выздоровлением.
Не верилось и вызывало недоверие к иллюстрации.
Пришлось сконструировать свою возбуждающую картинку. Марина Сердюцкая приходит из школы с записью в дневнике. Тогда учителя активно практиковали такой вид переписки с родителями.
Вот несколько из моего дневника 5 класса:
«Пришел на урок физкультуры без трусов» (имелись в виду форменные трусы).
«Отрывал обшивку от проводов и размахивал ею!» (провода в школе были наружними и их прятали в обшивку. Ту самую, которой я размахивал).
«Кидался яровизированным картофелем» (яровизированным – проросшим – на уроке биологии).
Меня секли за эти фокусы и – правильно делали. Марине, как девочке я выбрал свою же более мягкую запись:
«Вертелась на уроке, болтала, мешала слушать учебный материал».
Я считал, что она достойна хорошей порки. В моём представлении Марина ложилась на диван, задирала юбку от школьной формы, спускала трусики.
Сёк ее, конечно, дед и таким же, как у Дехтерева прутом. Она молча переносила наказание и после благодарила «за науку» и заботу.
Это были первые представления.
Скажу честно – они очень сильно и долго, в течении нескольких лет возбуждали меня.
Как живёт спартанский мальчишка
Ясно помню тот день, когда кончились мои многократные сухие оргазмы и оргазмики и началась другая эпоха.
Мне тринадцать лет. Германия. Я только что вернулся с семейного пляжа. Переживаю, возбуждаюсь увиденным.
«Спартанское воспитание» – не в одной порке!
Ещё утром я выпросил у родителей три марки денег, вроде бы на значки, а сам пошёл на семейный пляж, чтобы «поглядеть на голых девчонок».
Семейные пляжи были распространены в Германии. Правда, отдыхать на них принято было всей семьей. Наш Вюнсдорфский , наверное, вскоре бы зачах, если бы на него не пускали так, поодиночке.
Для нас детей, семейные пляжи стали единственной отдушиной, где мы могли почувствовать себя не только «пионерами», «детьми», « учениками», но и мальчиками – будущими мужчинами.
Пляжи были напичканы разными спортивными устройствами: турниками, кольцами, горками для спуска в воду, различными лестницами, качелями.
Немцы капитально заботились о здоровье нации. Я до сих пор уверен, что их успехи на Олимпийских играх начинались с таких пляжей.
Для меня же, увиденное на семейных пляжах стало первым реальным приближением жизни к моему спартанству, доказательством его необходимости в жизни.
Семейные пляжи подтолкнули к активному поиску следов спартанства в жизни. Мне стало важно знать, что оно существует не только в воображении, но и в жизни. Что не один я, и другие люди пользуются, тоже живут по спартанским правилам и законам.
Другого способа заполучить их не было!
С этих двух фильмов начался поворот во мне. Если раньше я воспринимал спартанство, как нечто внешнее, иногда существующее и в нашей жизни, но далёкое, идеальное, теперь я видел его частью не воображаемой, а реальной, своей жизни.
Сразу же открылись два пути. Первый – обоснование историческое, психологическое, педагогическое спартанства, как принципа существования..
Второй – моя собственная жизнь по спартанским правилам и законам.
Я написал, обосновывая прежде всего в себе, спартанство «как живёт спартанский мальчишка, имея ввиду прежде всего себя, своё самовоспитание.
Как живёт спартанский мальчишка?
Любой, даже самый малый проступок ребенка, начиная с трех лет должен наказываться поркой. Практически, в школе послушания порка для детей – ежедневное наказание. Не надо бояться высечь ребенка несколько раз в день. Главное, чтобы порка всегда воспринималась ребенком как заслуженная справедливая.
Для этого, прежде всего, необходимо, чтобы с первых своих порок он не воспринимал их, как родительский произвол, право «сильного». А знал, что они – следствие несоблюдения принятых в семье норм и правил жизни.
К трем, реже к четырем годам и мальчик, и девочка способны понять и воспринять родительские требования ним.
Родители, прежде чем наказывать ребенка обязаны в доступных для него понятиях и словах донести до его сознания и разума те ограничительные рамки, выйдя за которые он неизбежно будет подвергнут порке.
Это, прежде всего в этом возрасте непослушание и капризы. Чуть позже в четыре – пять лет – ложь и грубость, в шесть-семь лет – опоздания с прогулок, несоблюдение режима дня.
Начиная с первых порок, с трех лет необходимо помочь ребенку в постижении им образа спартанского мальчишки, формируя в нём твёрдое убеждение, что порка не только наказание – она воспитывает в нем волю, собранность, мужество. Именно под таким углом зрения должны преподносится ему реальные исторические сведения о жизни маленьких спартанских героев, тех же мальчика с лисицей или мальчика с занозой.
Позже в шесть-восемь лет это могут быть статьи о Спарте из интернета.
Как живет спартанский мальчишка?
По системе воспитания духовно – творчески активной, как сегодня принято говорить, креативной личности.
Она ничем в этом возрасте не отличается от девчоночьего. Поскольку, внутренние мотивации и цели девочки 4-9 лет те же самые – стать послушной, мужественной, сильной, стремиться быть похожей на свой идеал – СПАРТАНСКОГО МАЛЬЧИШКУ.
Система состоит из трех основных принципов:
2. ЛЮБОВЬ, ДА ПРЕДШЕСТВУЕТ СТРОГОСТИ.
3. ВЫПОРОЛ – ЗАБЫЛ.
Её основа – структура личности ребёнка, разработанная на психфаке МГПИ. Для примера возьму себя, свое имя:
Я – КОЛЯ – ХОРОШИЙ МАЛЬЧИК – БЫЛ, БУДУ – ДОЛЖЕН – МОГУ
Я – это осознание своей личности , "самости" в мире, понимание себя как маленького, но уже Человека. Именно с этого момента надо начинать требования и наказания. С момента, когда ребёнок должен начинать учиться отвечать за себя. Это, кстати, прекрасно поняли японцы. Их формула до пяти лет ребёнок бог, после – раб", хотя и несколько экстремистичная – именно отсюда.
КОЛЯ – имя – связь ребёнка с родом, своим характером. Он должен понимать и любить его. Считать, что оно – его. Николай – прежде всего самый почитаемый на Руси Святой. Почитаемый как Николай Угодник. Отсюда главные душевные и нравственные качества, которые в нём надо воспитывать – доброта, терпимость, желание помочь, взять на себя ответственность, проявить заботу. Он должен быть воспитанным человеком слова, не терпящем обмана, и никогда не перебегающим к нему.
ХОРОШИЙ МАЛЬЧИК – Своё личностное, позитивное самоутверждение, половая идентефикация. И то и другое очень важно в воспитании.
ХОРОШИЙ – это значит хороший всегда, что его всегда, безусловно любят, а если наказывают, то, чтобы он не стал плохим и был ещё лучше.
В воспитании мальчика надо учитывать прямолинейность восприятия им порки. Если девочка, более конформная уже от природы, всегда сможет найти внутреннее оправдание действиям родителей, мальчик всегда воспримет их как конкретную кару за конкретный проступок. Поэтому, для него оправданно и необходимо только наказание "за дело и справедливое".
МАЛЬЧИК – это половая идентефикация. Начало осознания себя будущим мужчиной, ответственным за семью и детей. Будущим воином по жизни. Отсюда и жёсткость в воспитании.
БЫЛ – БУДУ – осознание времени своей жизни, своего возраста. Его преимуществ и требований. "БЫТЬ В ВОЛЕ" должно стать непреложным правилом мальчишеской жизни. Так же – это начало приучения необходимого для взрослой мужской жизни умения ЧУВСТВОВАТЬ ВРЕМЯ.
Здесь правило – "ЖИВИ ПО ЧАСАМ, ОТВЕЧАЯ ЗАМИНУТЫ".
Для этого – чёткий режим дня.
РЕЖИМ ДНЯ
(его основные опорные точки)
7.00 – подъём
7.00 -7.20 – утренняя зарядка
7.20 -7.30 – утренний душ, туалет
7.30 -8.00 – приготовление завтрака, завтрак
8.00 -8.30 – дорога до детского сада, школы
обеда. Обед.
приготовление уроков, развивающие игры, чтение книг
ребёнком. Поощрения. Наставления. Наказания
Режим дня должен висеть на стене в комнате, чтобы мальчик мог каждый день сверять по нему и время, и свои действия.
Рядом с режимом дня в помощь и мальчику, и девочке необходимо разместить:
Как стать сильным
ПРАВИЛА НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ
Не хныкай
Живи по часам, отвечая за минуты
Знай своё место
Приказали – выполни
Не рассуждай
Не жди подсказки
Преодолевай трудности сам
Не вышло – переделай. Делай до тех пор, пока не получится
Доводи всегда начатое дело до конца
Работа по дому – твоя обязанность
Помни – нянек у тебя нет.
Не жалей себя. Это за тебя сделают другие.
Если провинился – имей мужество признаться
Если высекли – то за дело
Умей дать сдачи
Не злись. Злость – это удел глупых.
Разгоняй зарядкой лень
Тренируй волю
Не разговаривай во время еды
Не лезь в разговор взрослых
Доедай всякое кушанье до без остатка
Приучайся быть неприхотливым.
Главное в жизни спартанского мальчишки – его умение слушаться с первого раза, выполнять любые приказания родителей. И, хотя он знает, что за любые «не хочу», «не буду», «не стану» его сразу же будут строго наказывать, как за самый серьезный проступок, он находит в таком подчинении, растворении в родительской воле высшую доблесть.
Дети всегда больше любят строгих и понимающих их родителей. Они видят, что каждая их ошибка, любой шаг в сторону не остается не замеченным. Они видят участие родителей в их жизни, интерес к ней, видят опору в них.
Ребенок всегда ищет друга, наставника, воспитателя. Он одинаково открыт и для похвал, и для наказаний. Одинаково жаждет получить одобрение взрослого, в его глазах абсолютно справедливого человека, и наказание: если оно воспринимается им как заслуженное.
Этот принцип справедливости наград и наказаний – главный в жизни спартанского мальчишки.
Нельзя, однако, думать, что подчинение воле взрослого – это воспитание безволия у ребенка.
Воля не появляется и ничего. Она пробуждается только при активном воздействии воли воспитателя, при противоборстве и подчинении ей.
Подчиняясь, дети учатся, тренируют способность сдерживать эмоции, чувства, желания, соотносить их с требованиями семьи, а затем и общества. В подчинении заложены все будущие ростки их нравственности.
Итак, стремясь быть похожим на спартанского мальчишку, ребенок с самого раннего возраста знает, что от него ждут не слов, а действий.
Сдержанность его речи должна подкрепляться сдержанностью эмоций и желаний.
Любой каприз, крик, слезы, просто повышенный тон разговора с родителями, или с взрослыми должны неизбежно оцениваться поркой.
Сдержанность речи и сдержанность эмоций и желаний подкрепляется сдержанностью, аскетизмом внешнего вида, одежды.
И у мальчика, и у девочки короткая стрижка. На улице они одеты в удобную, практичную одежду, минимальную с точки зрения защиты от холода.
Дома постоянно независимо от времени года они ходят нагими. Спят также нагими.
Нагота для них – одежда для дома.
Сдержанность речи, эмоций и желаний, одежды, неизбежно влечет за собою мужественность и самостоятельность характера. И мужественность, и самостоятельность необходимо тренировать.
Как можно раньше ребенок должен быть приучен к самостоятельности своих решений. Для него должно стать правилом, что он сам отвечает за себя. Родители же только контролируют и оценивают его действия и поступки.
Относится это как к бытовой стороне жизни ребенка: умению самостоятельно одеваться, стелить постель, стирать белье, помогать (а с 8-9 лет самостоятельно) убирать квартиру, уметь готовить простейшие блюда (яичницу, пожарить картошку), так и к его социальному бытию: прийти во время из школы, с гуляния, во время сделать уроки.
Порка и должна назначаться за то, что ребенок не умеет собою управлять, отвечать за себя.
Девочка – жена
К тому времени у меня уже сложился её чёткий образ: девушка с характером мальчика, живущая по спартанским законам закаливания.
Где в жизни можно встретить такую девушку?
Только в секции спортивной или художественной гимнастики.
Сегодня в разгул педофашизма в России, такое знакомство выглядит чуть ли не преступлением. Думские импотенты уже довели страну до вымирания и продолжают своё чёрное дело.
Самое страшное в сегодняшней педистерии, что она зеркально повторяет Инквизицию.
Те же принципы, те же методы, приёмы: выдавание своих грязных и похотливых мыслей за мысли других и называние их почти насильно.
Скажу современным «борцам за детскую нравственность» – никакого секса и вообще осязательных контактов за почти два года нашего общения не было.
Были разговоры о спартанстве, связи его со спортивной гимнастикой, о той же порке. Иру пороли дома – она считала свои наказания несправедливыми и жестокими. Я пытался убедить её в обратном, что без дисциплины и физического воздействия нет настоящей гимнастки – есть размазня и неженка.
Почему мы расстались?
Чисто женское – воображаемое принял за действительное.
Кроме купальника и занятий в секции спортивной гимнастики у Иры не было ничего спартанского.
Жила она в старом, готовом вот – вот рухнуть доме в переулках Таганки с мамой и бабушкой. На этом наши жизненные совпадения заканчивались. Был и отец. Вечно пьяный. Он и порол Иру.
«Для острастки» и «чтобы отвести душу».
Ни о какой наготе, восхищенья наготой и «лепки» своего тела для неё –не могло быть и речи. Как и о закаливаниях водных.
В «свинцовой мерзости» Ириного быта стало вырисовываться главное: мой женский идеал существует только в моём воображении.
Я был бы не я, если бы не попытался изменить ситуацию.
Раз нет женского идеала в жизни – его можно воспитать из ребёнка. Мысли о детях тут же привели к созданию системы их воспитания.
Возникла она от обратного: оскорбления реальной жизнью Иры Ивановой.
Перед тем, как расстаться я подарил её ей, как память о себе и своих поруганных и несбывшихся надеждах трактат о воспитании нашей воображаемой дочери Алёнки.
Она представлялась мне нагой спартанкой, гимнасткой – чемпионкой, мужественной и выносливой и на тренировках и в наказаниях.
Увы, это было лишь образное прикосновение к идеалу…
Тысяча – Ты
Я начинал с посвящения Тебе и хочу не закончить, прерваться –
Твоим, Машка, рассказом о НАС.
Попчик
Я пишу, оторванная от НЕГО, голая, но не поротая.
Голая, но не целованная ИМ.
Я не могу не писать. Слова мои как льдинки обжигают и холодят. С ними я снова, как с НИМ, чувствую, ощущаю себя собою.
Мне 20 лет. До НЕГО жила в…скажем, городе С. Учила французский и английский языки.
Я – гиперчувствительный человек.
Когда вижу у незнакомого, даже, человека рану или шрам, всегда чувствую: тело сковывает холод, я не дышу, по коже пробегают мурашки, и – какую-то долю секунды – воспринимаю его страдания.
Каждый раз после сна во мне столько эмоций!
От нежности и радости до жуткой, разрывающей сердце боли, которая не
позволяет вдохнуть. Она, как огромный кипящий суп, где все бурлит. Я
никогда не думала, что можно ощущать все это сразу!
Кстати, я редко помню свои сны. Чаще запоминаю общие события и свои ощущения. Однажды мне приснился очень страшный сон, прямо ужастик, но
проснулась, как, ни странно, с необыкновенным чувством радости,
легкости, счастья. Никакого страха или ужаса.
Если говорить о моей жизни вообще... сложная она.
Когда я училась в первом классе у меня погиб дедушка. Он был самый близкий мне человек. Через два года умерла мать. Отец ушел. Осталась я с бабушкой.
С тех пор я никому, кроме НЕГО, не показывала своих чувств. Просто не могла себе этого позволить. Бабушке было и так тяжело (моя мать – ее дочь), да и не понимала она меня никогда.
Кому еще я могла тогда раскрыться?
Так и жила, накапливая в себе. Я сравниваю это с чашей. Она уже полна до краев, но ты упорно льешь туда воду. Вода переливается через край. Это приносит облегчение на какое-то время, а потом все снова... вот такое вот самокопание.
Жить с бабушкой было не легко. Разные мы люди. Совсем разные!
Однажды посмотрела фильм "Спеши любить". Смотрела и рыдала. У меня редко такое бывает. Есть только три фильма и несколько песен (причем песни не на русском), которые заставляют меня переживать ТАКОЕ.
Я рассказала о фильме бабушке. Что же услышала в ответ? Нечего, мол, рыдать из-за какого-то там фильма! У нас у самих жизнь тяжелая, а я плачу из-за фильма!
Про нашу «тяжелую жизнь» бабушка очень любила поговорить и вспомнить. Я бы давно уже забыла про это. Но бабушка не давала. Иногда мне казалось, что я мешаю ей жить. Особенно после ее любимой присказки, что, если бы не я, она бы умерла вслед за мамой.
Тогда, при ней, я общалась с одним человеком через интернет. Он тоже из С.
Бабушка нашего общения не одобряла, и сразу же вынесла свой приговор: они, там, в интернете все уроды, иначе давно нашли бы себе партнеров и так, в жизни.
Кстати, ЕГО я там и нашла, и себя – вместе с НИМ. Совершенно случайно зашла на сайт, и просто так опубликовала свои произведения. И вот...
А порка?
Человек, с которым я переписывалась в С., спросил зачем мне Это нужно, почему я Этим интересуюсь. Я задумалась... действительно зачем?
Нашла несколько причин. Во-первых, в моей жизни мне так много и часто говорили , что я слабая. Хотелось понять действительно ли это так. Во-вторых, в моей жизни было так мало свободы...
В конце – концов, всем известно, что мы начинаем ценить что-то только тогда, когда лишаемся этого. Я своей кожей поняла это.
Нет, порка тоже ЕГО.
Бабушка предпочитала в чем – то ограничить меня, чем побить. Правда, иногда бывало, но дальше нескольких ударов ремнем по чем попало не заходило. А зря. Меня всегда тянуло испытать свою волю, понять – смогу ли стерпеть боль: не закричать, не заплакать. Может быть, поэтому, меня, как и ЕГО, так интересовали всегда и интересуют Спарта и спартанское воспитание.
Тогда, живя с бабушкой, я, как могла, прятала этот свой интерес. Настолько, что однажды обнаружила, что к стыду своему не читала «Таис Афинской» Ефремова – библии спартанства.
Бабушка всегда навязывала мне (да и сейчас навязывает, теперь уже по телефону) свои интересы и мнения. Я всегда сопротивлялась.
Только ЕМУ послала свое, сокровенное, как визитную карточку, что ли.
«Легкий ветерок коснулся обнаженного тела и заставил поежиться. ТЫ пришел. Я не слышала шагов – их полностью скрывал большой, пушистый ковер. Но я сразу ощутила ТВОЕ присутствие. Тишина. Пугающая и манящая неизвестность.
Почти мимолетное прикосновение пальцев к спине заставляет вздрогнуть как от удара. И снова тишина. И напряжение. Небольшой кусочек льда обжигает кожу на уровне лопатки, и это почти заставляет меня сделать шаг. Уклониться. Но я не двигаюсь. Лед тает, и прохладная капля стекает к пояснице. Лед движется дальше по спине. Он больше не
обжигает.
Капельки воды стекают по спине, оставляя за собой влажный след. ЕГО пальцы касаются моей щеки, затем спускаются ниже к плечу, по руке… Запястье мягко обхватывает широкий кожаный наручник с подбивкой мехом. Затем точно такой же наручник обвивается вокруг второго запястья. И опять тишина. Кажется, что время остановилось. Слышно как бьется сердце.
И эхом отражается от стен. Ожидание пытки всегда хуже самой пытки. ТЫ знаешь это и намеренно мучаешь меня. Но вот ТЫ берешь меня за руку и подводишь к стене. Берешь мои руки и прикрепляешь наручники к специальным кольцам в стене, расположенным на уровне вытянутых рук. Чувства обострены. Повязка, так и не снятая с глаз лишь усиливает их.
ТЫ берешь в руки плеть. ТЫ – Мастер. Знаю, что надо расслабиться, но все равно напрягаюсь в ожидании удара. Слышу свист плети. Удар ложится на правую половину спины. Удар не сильный, просто чтобы примериться. Пауза в несколько секунд. Ты даешь мне привыкнуть к ощущениям, прочувствовать их. Затем серия коротких, хлестких, быстрых, несильных ударов…»
Бабушка бы пришла в ужас, если бы прочла такое написанное ее внучкой…
Но не ОН.
Моя гиперчувствительность позволяет остро переживать написанное в романе. Отсюда – чувственность и, возможно, точность к деталям. Я стала объяснять ЕМУ, что из этих романов и возникло такое отношение к порке. Из них же и область порки – спина. Для меня порка по спине и по ягодицам – совершенно разные вещи. Ягодицы ассоциируются у меня исключительно с наказанием либо заигрыванием. Тогда, как спина скорее с неким испытанием. Поэтому и в моих произведениях фигурирует спина – для моих героинь порка не была ни наказанием, ни заигрыванием... для меня это ближе к испытанию или еще чаще для меня это – очищение…
ОН ответил, что вопрос о порке спины и ягодиц – вопрос половой. Как
мальчик, ОН с детства был замкнут на ягодицах (не только девичьих). Сюда
же добавилась случившаяся в ЕГО раннем детстве "пеницилиновая блокада" – уколы в попку в течении нескольких лет. Они разбудили её и инстинктивно и чувственно.
Со спиною, как объектом порки ОН полностью согласен. Спина – как испытание!
Головокружительно возбуждающе! А испытание всегда – очищение, катарсис, выход в новое, более высокое и более глубокое. Это ЕГО слова.
Так началось.
ОН все равно назвал меня ПОПЧИКОМ. Я согласилась. Не спиногрызом же? Я переехала к НЕМУ из С. в Москву. Мы стали жить вместе. Я поняла насколько была неразвитой и наивной, как серьезно и трепетно ОН относится ко мне и моему. И дело совсем не в двух штампах, которые вскоре появились в моем паспорте. Я никогда не стремилась в Москву. Лозунг многих девчонок в С. «Москва – или могила!» был противен мне. Но именно я, а не они, стала жить, и не где-нибудь, а на пресловутой Рублевке. Но и это не главное.
Главное – ОН.
ЕГО мир, который распахнулся, вовлек меня, растворил и стал моим.
Я не раз, задумываясь, благодарила бабушку за все ее ограничения и запреты, доходившие, между прочим, до абсурда. До НЕГО, (не поверите, но это так!) я не только не встречалась, ни с одним мальчиком, но и ни разу не целовалась! Бабушка ревностно оберегала меня от встреч, говоря, как казня: на что тут смотреть! Если же, я бунтовала, бодалась козою, требовала отпустить меня на дискотеку, бабушка шла со мною. Садилась на стул и зорко смотрела «чтобы чего не вышло».
Я пришла к нему, сохранив себя, не расплескав и не предав. ОН принял меня, и я стала ЕГО послушной и прилежной воспитанницей.
До НЕГО я не представляла и не догадывалась, что существует мужчина – мой!
Это – ОН.
Еще в письмах ОН говорил мне, что главное для него – нить страсти, что она должна быть всегда максимально натянута как струна и не провисать никогда. Иначе НАШИ отношения неминуемо развалятся.
Приехав к НЕМУ, я отдалась ЕМУ целиком, без остатка. А как иначе?
Недавно заметила надпись на обувном магазине известной фирмы: "Обувь для жизни". Подумалось: а где обувь для смерти?
Ездила в город и купила себе две маленькие фигурки лошадей из стекла.
Теперь у меня их четыре. Я лошадей люблю. В
Лошадей люблю с детства.
Помню, у меня была деревянная лошадка, вся расписная. Небольшая.
Одна из моих любимых игрушек. Теперь пропала. Я жутко доводила родителей, играя с ней: деревянная, по полу стучит – скачет. Со звуком, конечно…
Ночью, пытаясь заснуть, я не раз думала, откуда в моей жизни лошади? Почему они для меня так много значат? Поняла не сразу. Они – живое воплощение моего, несостоявшегося пока: свободы, силы, грации. Я понимаю их, и они притягивают меня, потому, что они – это я, а я – это они!
Когда я переехала жить к НЕМУ, ОН сразу потребовал, чтобы я была дома всегда перед ним без одежды. Круглосуточно. Я смутилась и хотела возразить, но что-то остановило меня. Этим «что-то» была статуэтка лошади, привезенная мною в прошлом году из экскурсии в Польшу. Она была настолько красива в своем естестве, что одевать ее было бы кощунством. Может и я такая? Нахально подумалось мне.
ОН видит то, что не видят другие.
С поркой – вообще приключение. Назвать бабушкины несколько слабых ударов ремнем – поркой можно было только преувеличив ее силу и мою вину.
Я пришла к НЕМУ не поротой, не знавшей что такое боль от ударов. Да, я представляла их в своих рассказах, пыталась ощутить в воображении. В жизни, оказалось все по-другому.
До НЕГО я очень расстраивалась и верила девочкам говорившим: « Мама меня сильно высекла ремнем за двойки. Она мне дала тридцать раз по голой попе. После я три дня сидеть не могла». Это была наглая ложь, рассчитанная на сочувствие. Проверено на себе – на трехстах и семистах ударах, и не толстого брючного ремня, которым обычно наказывают дома, а тонкого арапника. Тридцать смешной укус комара – не более.
Но главное, с НИМ я поняла и прочувствовала: зачем мне нужна порка. Это как стек лошади. Направляет, взбадривает и возвращает к себе.
Моим подругам она не нужна. Разве что для поддержания дисциплины. А мне – необходима.
Почему?
Моя гиперчувствительность требует, порождая такой заряд энергии, что без выхода он просто разорвет меня. К тому же, почти всю мою жизнь бабушка бросала мою самооценку на пол и топтала, топтала ее.
Что еще заслуживает такое, по ее мнению, ничтожество, как я?
Из жизни в С., как ни печально, вспоминаются только наши ссоры с бабушкой. Почти всегда из-за пустяка. Никто уступать не хочет. Бабушка, потому что натура такая, а я из принципа, из козиности своей.
Баталии наши плавно и неизменно всегда переходили на совершенно другое. Запомнилась – получила словесную взбучку за то, что не пошла на рынок. Вслед за обычными: «Непослушная дура, лентяйка!» бабушка с места в карьер перешла на то, что ей приходится репетиторствовать, заниматься с учениками, чтобы заработать денег.
Сначала переживала, очень. Хотела даже покончить с собою: для чего такая жизнь? Теперь я это воспринимаю совершенно спокойно – с позиций наблюдающей. Потому что, знаю, что все совершенно не так. Я поступила в универ благодаря своим мозгам, а не бабушкиным, якобы, связям. Я получаю деньги, а не она. Поэтому я просто наблюдаю. Может, что еще выдумает?
Или вот такая фраза, сказанная за дверью: "Да-а-а, видно, мне из тебя человека не сделать". Я иногда думаю, что стоит все бабушкины перлы записывать. Получится интереснейший материал. Потом можно будет что-то придумать. Книгу написать, например. Не пропадать же таким словам и фразам!
Это же какую фантазию иметь надо!
Отмыться же от этой мерзости трудно, почти невозможно – липкая она! Представьте: изо дня в день, из года в год тебе твердят, что ты самое плохое, несуразное существо на свете. Попробуйте, переубедите, прежде всего себя.
Сколько слоев оскорблений надо снять!
Чем?
Для меня это порка. Я в боли и огненном жжении ударов сжигаю и обиды свои, и терзания, и несбывшиеся ожидания. Встаю с лавки очищенная, просветленная. А еще говорят, что порка «средневековая дикость»?!
Когда переехала к НЕМУ я, как известно, была девственницей. Кто не знает, или забыл уже, что это такое – напомню: не только физиологическое состояние. Еще больше настрой души, чувств, эмоций. Настороженный, обороняющийся.
Стесняющийся всего и вся.
Помню, как первый раз навсегда разделась перед НИМ. Я казалась себе такой уродиной: ножки кривые, ручки тоненькие, тоненькие, и ничего, абсолютно ничего не умею.
Зачем я ему нужна такая?
Осторожностью, постепенностью и вниманием ОН из меня, девчонки воспитал ЖЕНЩИНУ.
Оргазм за оргазмом МЫ понимались с ним на Вершину наслаждения. Я пишу так выспренно, потому – что это так! Кто прошел этот путь – поймет меня.
Приезжая теперь в С.я вижу и чувствую, что от меня прежней почти ничего не осталось.
Это тоже ЕГО заслуга.
Я лежу голая и не поротая и жду ЕГО.