который своей милостью и немилостью будет насиловать всё прошлое,
пока оно не станет для него мостом,
знаменем, вестником и петушиным криком».
(Ф. Ницше)
Я хочу рассказать вам о том, о чём рассказывать особенно трудно. Я хочу рассказать вам о 1946 годе. Не обо всём этом страшном годе во Вселенной или точнее на планете Земля, а о событиях того года в маленьком шахтёрском посёлке Северное лежащим около городка Снежное в Донецком крае, в маленьком посёлке, который страдал и умирал в тот страшный год как и вся моя больная и израненная Родина.
В тот год поднялась новая волна репрессий – снова усиленно искали «врагов народа» - забрали тогда моего деда по отцовской линии Александра за исполнение на свадьбе «политически неправильной песни», и пошёл мой дед по кругам ада ГУЛАГа… Посёлок маленький – все, естественно, знали кто писал доносы. И не забыли, не подарили сей факт тому «человеку» отправлявшего своих земляков прямым ходом на тот свет.
Никто тогда не ожидал новой волны массовых арестов – все как-то думали: вот Победа, война окончилась, может этих вурдалаков наконец попустит и поживём хоть немного по человечески. Но упыри думали иначе: народ почувствовал себя победителем (а так оно и было), а вдруг почувствует себя слишком свободным. И решили они людей снова поставить на колени. И в который уже раз над этим несчастным народом пережившим такую страшную войну засвистела коса в костлявой руке. Но «воронки» были только предвестниками новой страшной беды.
Начался голод. Страшный и беспощадный. Интересно, что во время войны в наших краях голода не было, ни под немецкой оккупацией, ни год после войны люди как то умели своё бытие налаживать – было тяжко, но такого страшного голода не было. А тут… Люди умирали прямо на улицах – падали и более не вставали. Их тела подбирали и тянули на кладбище на тележках усталые истощённые гробокопатели.
Мой дед по материнской линии Мусий работал в то время на шахте – паёк ему стали давать совсем мизерный, и это нужно было поделить на восемь детей и ещё иметь силы работать на шахте – иначе даже такой никчемный паёк не дадут. За деньги ничего не купишь – везде пусто, да и вместо денег давали облигации государственного займа. Варили суп из мари (лободы), ловили воробьёв – варили и ели. Дед смастерил ручную мельницу из камней – жорна – такие как во времена неолита. Мололи солому, пустые качаны кукурузные, пекли из такой «муки» какие-то «коржи». Но пришли люди в синих погонах и сказали, что это «частная собственность на средства производства» и поэтому подлежит уничтожению. Мельницу разбили и пригрозили расстрелом за повторное изготовление.
Стало совсем невмоготу. Съели своего кота и собаку – плакали, но ели – жаль было животных до боли. В лесу обдирали кору с деревьев, искали полуистлевшие жёлуди – так выживали. По посёлку ползли слухи о людоедстве. Мой дед сам таких случаев не видел, но это была правда.
И в это время привезли в посёлок каких-то неизвестных людей в вагонах-«теплушках» неведомо откуда. Поселили их в бараках, обнесли колючей проволокой и гнали под конвоем на работу на шахту. Кто они были и откуда – никто не знал. Язык на котором они говорили никто не понимал ни слова. Это были явно не военнопленные – кроме того, что они были одеты в штатское, среди них были женщины, старики и дети – они не бывают ни военнопленными, ни военными преступниками. Судя по всему, это были «враги народа» и их жёны, родственники, дети из какой-то страны Восточной Европы – возможно из Венгрии или Румынии. Или даже из разных стран. Единственное слово, которое они успели выучить, это было слово: «Хлеба!» Их, практически, не кормили, но гоняли на каторжную работу. Они смотрели наполненными отчаяньем глазами на жителей посёлка и просили кусочек хлеба, не смотря на крики конвоиров. Им нечего было дать, посёлчане сами умирали от голода, но иногда всё же кидали несчастным последний кусок. Конвоиры тут же начинали отбирать хлеб, жестоко били несчастных каторжан. Часто узники падали и уже не могли встать – или тут же умирали или просто не могли более идти. Конвоиры тогда добивали их штыками или просто прокалывали мёртвых «для контроля» - чтобы никто не убежал. Эти несчастные заключённые все умерли от голода и непосильного труда – все до одного. Их тела отвозили на тачках на отдельное кладбище среди поля. Так никто и не узнал откуда они и кто.
Мне показывали этот погост – ни крестов, ни знаков – только неясные холмики и сорная трава. Старый человек, который показал мне это место с каким то ужасом и болью в голосе сказал, что это место страшное и проклятое, тут домучили столько невинных людей.
Тот страшный год снова разделил мыслящих существ на две категории – людей и нелюдей. На тех, кто страдал, чудом выживал, умирал и тех, кто убивал себе подобных.
Ничего я тут не придумал – написал по рассказам моего деда Мусия Алексеевича и бабушки Ефросинии Андреевны и их детей…
(Фотография из сети)