Годовщину грусти своей.»
(А. Ахматова)
Молодость – время острого восприятия элементов бытия, частиц мира сего и времени. Пусть опыт мизерный, самоуверенность – бесконечна, и мы в ту пору любим ошибаться, но… В этом остром восприятии событий, явлений и слов мы бываем более близкими к истине чем в годы, когда наши чаши полные мудрости и седина дарит спокойствие, благородство и уравновешенность поступков.
Как и все молодые люди, я, в свои двадцать с небольшим влюблялся бурно – до умопомрачения. Неистово. Кровь кипела как вода в чайнике на вершине горы, мир казался бесконечным чудом, а люди – искателями истины.
Я познакомился с ней в студенческой библиотеке. Как-то возвел очи свои усталые от штудирования толстенного тома и понял, что нужно знакомиться именно с ней, уже и немедленно. Не то, что бы она была красавицей – вовсе нет. Просто, нечто зацепило. Тут не работает логика. Тут просыпается нечто настолько глубинное и древнее, что объяснить поступки – особенно свои – невозможно. Это был по сути мой первый роман – первая взаимная влюблённость. До того как то с девушками «не клеилось» – скорее по причине моей чрезмерной юности, потом армия… Сел я рядом, поинтересовался, почему кроме Догеля она изучает зоологию по столь объёмной книге, слово за словом, кроме того учились мы на одном факультете и на следующий день мы встретились в городе, пошли в кино (как и принято было в те годы на первом свидании). Смотрели фильм – уже и не помню какой – кажется, «Сальвадор» Оливера Стоуна – впрочем, нет. Этот фильм вышел на совковые экраны немного позже. Нет, наверное все же это был фильм «Пропавший без вести» Коста-Гавраса. Это была весна 1986 года.
Похоже, чувство было взаимным – встречались мы почти ежедневно и любили до поздней ночи бродить Киевом и разговаривать обо всём на свете – от причин флуктуаций энтропии во вселенной до методов заваривания хорошего крепкого кофе. Поцелуи кружили нам голову, мир казался вихрем чудес.
Как то в выходной день мы решили для начала посетить Музей западного и восточного искусства – бывший музей Ханенко. Картины гениев кисти мы рассматривали долго и очарованно, шёпотом обмениваясь впечатлениями. Особенно нас обоих потрясла картина Луиса Моралеса «Молитва святого Франциска Ассизского». Под впечатлением увиденного мы ещё долго блуждали по городу и говорили о ренессансе, о европейском средневековье, о крестовых походах как романтическом безумии общества в эпоху примата личности, спорили о истоках европейской культуры. Пришли к выводу, что Данте вовсе не был первым поэтом эпохи возрождения или предтечей проторенессанса – он был человеком воплотившим в своём сознании вершину средневековой мысли, который довёл средневековое мировоззрение к логическому завершению, выстроив его призрачный мир в котором в центре был сатана, а реальный мир был только кругами инферно, и потусторонний мир был таким же материальным как инквизиция. И эпоху готики ну никак невозможно назвать проторенессансом – это был апогей средневековья – его тёмная вершина, и в аду той страшной эпохи упадка рыцарства рождался в муках, выплавлялся, закалялся новый мир и новое время. Просто Италии как то удалось обойти тьму европейского мировоззрения XIV века и перескочить из раннего средневековья с его романской архитектурой сразу в проторенессанс. А остальная Европа еще долго блуждала окольными путями столетних войн. И протестантизм вовсе не был неким чужеродным элементом в ренессансе или даже как считали некоторые мыслители «антиренессансом» - это было само воплощение идеи величия человека, который мог общаться с Богом непосредственно, а значить и познать Бога. И Бог в лютеранстве выступал как универсальное первоначало, «провидение», а не как мистическая сверхличность средневековья.
Постепенно тема разговора скользнула от старой к современной Европе и к тогдашним пацифистским и левым движениям. Вдруг я услышал: «А мой папа – коммунист. Он как то сказал, что современные французские коммунисты уже не красные, а розовые...» Это на меня не произвело особого впечатления. Я прекрасно понимал, что тогдашние коммунисты чётко делились на четыре категории: те, что действительно верили в совершенное общество и искренен были уверены, что оно действительно строится (таких было мало, это были фанатики и довольно неприятные, от них можно было ожидать чего угодно, но с ними можно было по крайней мере дискутировать), те, что вступали в партию ради карьеры (таких было большинство, и они были наиболее опасны – они могли пойти на любое преступление если оно было нужно «начальству»), те, что вступали в партию «за компанию» (все вступают и я тоже, это была серая инертная масса, которая могла изменить свои взгляды в любое время и в любом направлении), и наконец, те, что вступали в партию во имя борьбы с ней (вступим в партию как вступают в дерьмо во время атаки). Среди таких бывали и мои единомышленники – я был в этом уверен. Так, что её папа мог принадлежать к любой категории.
Мы продолжали беседовать, как вдруг она вспомнила об одном важном деле: «Ой, мне же надо в аптеку зайти, обещала дедушке лекарства поискать – в нашем городе в аптеках таких нет. А какой у меня дедушка! Ты не знаешь моего дедушку, я тебя с ним обязательно познакомлю, он герой, он ещё до войны тут в НКВД служил…» Дальше я уже ничего не слышал.
У меня в глазах потемнело, мир стал серым, потерял звуки и цвета. Перед глазами пронеслись жуткие видения. 1937 год. Со двора бывшего института благородных девиц выезжают грузовики крытые брезентом. Сквозь щели в досках капает какая-то бурая жидкость на киевскую мостовую. Машины направляются в Быковню, где в лесу за зелёным забором уже вырыты траншеи, где будут зарыты тела расстрелянных, и грузовики их везут и везут – днём и ночью… А в подвалах «Октябрьского дворца» - того страшного дома, где ныне устраивают концерты, работает конвейер – ведут и ведут раздетых людей и каждому из них «люди» в кителях стреляют в затылок.
А вот 1941 год. Последние часы власти советов в Киеве. Руководство, командование, НКВД уже поняло, что всё кончено и поспешно собирается удирать, бросив город и армию на произвол судьбы – точнее на погибель, уже приказывая своим агентам взорвать заминированный город вместе с его жителями. Но в этот же момент по городу гонят в сторону Быковни колону красноармейцев под конвоем. Они вырвались из окружения, чудом пробились к «своим», но сейчас их уже гонят как скот – безоружных, с оборванными «с мясом» наградами и отличиями как «предателей Родины» на расстрел. Их ещё успеют за эти часы расстрелять и зарыть тела в траншеи для мёртвых, им не суждено ни стать партизанами, ни полечь в бою. А вот и Быковня нынешняя – сквозь лесной мох и корни деревьев проступают человеческие кости – и сколько их там закопано – никто не знает…
Тени и видения пронеслись в моём сознании со скоростью табунов лошадей и исчезли. Но мир так и остался серым, тёмным, бесцветным.
Дальше разговор наш не клеился, я провёл её до комнаты в общежитии, как то, что то даже сказал на прощанье… Я больше с ней не встречался. Никогда. Даже общежитие, где она жила обходил стороной, чтобы не увидеть её даже случайно…
(Авторский перевод. В основу положены реальные события разных лет – 1937, 1941 и 1986 годов. Фотография из сети.)
