(М. Хвылевой)
Мой дед прожил сто лет. Точнее сто лет и один день. Дни рождения он никогда не праздновал – почему-то считал, что «день смерти лучше, чем день рождения» и в свой столетний юбилей полез ремонтировать крышу. Он вообще всю жизнь был крепкий казак и никогда не хворал. До глубокой старости сохранил ясность ума и силу тела. И это при том, что пережил три революции, две мировые войны, одну гражданскую, три страшных голода, каторжную работу в шахте, партизанщину, репрессии, тюрьмы, концлагеря… Кроме того, он от крепких напитков, и от женщин не отрекался (так, впрочем, говорят).
Бывают такие люди. Крепче металла. Особенно в наших степных краях. Умер, как и надлежит казаку – сказал, что «время мне уже уйти». Посмотрел на солнце ясное, спел старинную казацкую песню, лег на землю родную и помер.
Он не просто так считал себя казаком – голову брил опасной бритвой по старому казацкому обычаю. Правда, чуб не оставлял. Хранилась у него грамота еще XVIII века, где писалось, что такой то (фамилия наша) принадлежит к сословию казаков и по сему земля такая-то принадлежит ему по праву. Жаль, эта грамота не сохранилась.
На свой стыд к деду в гости я приезжал редко. Сколько всего он мог бы мне ещё рассказать… Похоронив деда, решил я старую дедову хату подарить племяннику – мне она все равно ни к чему, а ему жить где-то надо. На остаток решил с дедовской хатой попрощаться - хотя это была его не родная хата – слишком много жизнь его кидала по свету, а хаты горели… Но все же – жил он там долго. Имущества у него было всего ничего. Несколько книг, какие он давно не читал – знал их на память. Мне, вообще, не попадались люди знавшие весь «Кобзарь» на память – кроме моего деда. Память он имел удивительную.
Я поднялся на чердак, который был завален всевозможным ломом и инструментами – дед был мастер на все руки – мог смастерить, собрать, отремонтировать или даже придумать любое: от радиоприемника до трактора, хотя и нигде не учился. Мастерил часы, утюги и прочие всякие механизмы. Я прикасался руками к разным недоделанным устройствам непонятного назначения, пыль щекотала нос, лучи света пробивались сквозь щели.
Вдруг я увидел среди металлического хлама сверток промасленной мешковины. Что-то изменилось в самом воздухе – лучи света стали солнечными нитями. Я развернул мешковину и в мои руки лег старый дедовский обрез. Он был тёплый, промасленный, просился в руки как старый пёс, который долго искал хозяина. Руки почувствовали его удобность, обтекаемость, совершенство формы.
Это был легендарный обрез. Дед его смастерил в тот день, когда узнал о смерти свого отца. Прадед мой в те бурные времена был вольным казаком армии УНР в сотне Паливоды гайдамацкого куреня. Зимой 1919 года армия УНР отступала с боями за Днепр. На хутора между Драбовым и Золотоношей (тогдашняя Полтавская губерния), где собственно и жил весь мой род с XVII века, заехал казак, который и рассказал, что в степи сошлась в бою с красной сволочью сотня казаков. Рубились на саблях не на жизнь, а на смерть. И среди боя в стане врагов увидел мой прадед своего брата. Обменялись они взлядами и поняли, что такова их судьба и пошли рубится. Так и полег в землю сырую мой прадед от руки свого брата. Так что не видумка это и не миф – «брат на брата» - так и было в те годы.
Услышав этот печальный рассказ, мой дед понял, что родную хату защищать больше некому. Будуть приходить чужаки не с добром и не только за его добром. И если он сам свою хату не защитит, то не сделает это за него никто. Железа всякого было в те годы в Украине довольно – шатались туда-сюда различные армии бросая по дороге оружие или меняя его на хлеб.
Дед смастерил обрез и пошел его освятить в церковь за десять вёрст, как святили когда-то ножи гайдамаки. Батюшка окропил обрез святой водой и сказал: «Береги это освящённое оружие, бери его в руки только на дело праведное – за Отечество и веру, встань на святую борьбу с красными упырями, большевиками-антихристами. Ленин-антихрист явился – бороться нужно. И простятся тебе все грехи вольные и невольные, которые ты этим оружием сотворишь. А если поляжешь ты с освященным сим оружием в руках, то будет тебе сей обрез пропуском в рай – покажешь его святому Петру около врат… Благословляю тебя на сию святую войну во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.»
Первый раз заговорил этот обрез простым и суровым крестьянским языком в 1923 году когда очередной раз приехал в село комиссар в кожанке. Приехал сам, ибо Прохор напился, а Гришку вызвали в губком. Заехал он в то маленькое село с целью борьбы с самогоноварением путем конфискации незаконно изготовленного напитка (кстати, хорошего), изъятия «излишков» у крестьян и имущества у «кулаков» для помощи бедным чекистам-сиротам. Заодно хотел полапать местных девок. Конфискованное грузил на телегу. Там уже было несколько мешков с «излишками», неуплаченным «продналогом», несколько бутлей мутного напитка, визжал арестованный и связанный поросенок явно антисоветским тоном, когда комиссар зашёл в хату моего деда.
Поживится там было нечем и это его явно разозлило. Увидев на стене портрет гетьмана Мазепы старинной работы он ткнул пальцем и прохрипел: «Сними это!» На что услышал ответ: «Вон из моей хаты!!!» Это его поразило: «Что?! Да я сейчас тебе…» - и выхватил маузер. Перед ним возникла дилема – то ли сначала застрелить моего деда, а потом сорвать портрет и растоптать, то ли наоборот. Мгновение поразмыслив, он решил насладится торжеством, унижая непокорного, потому решил сначала сорвать портрет. Это и решило его судьбу. Он не успел дотянутся до картины. Под лавкой у деда лежал обрез. Тёхнул соловьём выстрел – и нет комиссара. Порастреливал несчастных по темницам – и довольно. Его, разумеется, искали. Но в селе «никто ничего не видел и не слышал». А все пруды и выгребные ямы обыскать было невозможно. К тому же неизвестно в какое именно село чекист-кожанка поехал. Его телегу нашли аж в Хороле, а коней в Сичеславе.
Во второй раз обрез заговорил в страшном 1933 году. В село очередной раз пришли (не знаю даже как их назвать - выродки? Но рождались то они нормальними. Наверное – упыри) забирать последний хлеб у голодающих людей обрекая их на верную смерть. Дед в тот день четырёх вурдалаков тут же и уложил. Они то ли прийти в себя не успели, то ли подумали, что это их подельники крестьян расстреливают. Так и получил каждый по заслугам. Так что неправда, что наши люди шли на смерть во время геноцида покорно. Сопротивление было. Жаль, что не все взялись за вилы и топоры. Конфискованный хлеб крестьяне в тот день не просто вернули себе – честно поделили поровну и спрятали. Но дед понимал, что хлеба надолго не хватит, к тому же придут красные упыри снова. Потому собрав жену и детей (малых на руки, старшие – своим ходом) подался он в бегство. Дед взял с собой самое дорогое – обрез. Дед очень ценил жизнь, потому отдавать ее дёшево не собирался. Бежать было не просто – вокруг были патрули НКВД – крестьян, которые бежали от голода расстреливали. Но как-то ярами, оврагами, балками пробрался он с семьёй на Донбасс.
Рабочих рук там не хватало, потому взяли его в забой и без паспорта который он «потерял». Семью поселили в бараке. Обрез дед спрятал. Обрез должен был ждать своего времени. Достал дед его во время войны, корда прятался от немцем в лесу, а потом партизанил. Шахту свою шахтёры под влиянием моего деда два раза не позволили взорвать. Первый раз – когда это хотели сделать НКВД-исты при отступлении советов, второй раз немцам уже при их отступлении. В обоих случаях обрез, я думаю, пригодился, хотя дед про это мне не рассказывал. Может до стрельбы и не дошло – просто залезли в шахту и перед самым взрывом перерезали провода. И ничего странного в этом нет – шахта кормила, и после взрыва в обоих случаях самим же шахтерам пришлось бы ее востановливать.
После войны обрез вновь ушел от взоров людей, а дед ушей в забой. Арестовали его в 1946 году за то что на свадьбе затянул песню «…выпьем за счастье, выпьем за волю…» которую все подхватили. Это уже высшая несправедливость. Красных комиссаров на тот свет отправлял, а посадили за «политически неправильную песню». Интересно, что вся шахта поголовно пошла под ворота НКВД деда освобождать – на те времена поступок отчаянный. В безоружных людей в таких случаях стреляли. Но шахтерам было как то все равно – каждый день под землю на смерть лезли – кто живой «на гора», а кто нет… Так или иначе, в народ тогда не стреляли, деду, учитывая его партизанское прошлое и спасение шахты, дали по тем временам маленький срок.
Дед вернулся домой и еще долго работал, уголь добывал на гора, мастерил, за садом ухаживал, растил детей, внуков и правнуков (а детей было у него десять, внуков – не сосчитать). А обрез лежал, ожидая своего хозяина, его теплых и ласковых рук.
