Иногда Реджинальд думал, что космос подобен морю, и светила его – точно глубоководные рыбы, а планеты – ноевы ковчеги. Тогда звездолеты – это запечатанные бутылки, в которые люди вкладывают послания – кому-то неизвестному и далекому, кого почему-то очень хочется назвать другом, – и кидают с борта наугад: вдруг кто-нибудь выловит.
А еще он считал, что космос – та же помойка, где, как и в море, болтается что угодно – корабельные обломки, трупы глубоководных рыб, объедки, останки и осколки цивилизаций, бутылки с посланиями или без. На вселенской свалке легко сломать ногу. А можно, если повезет, отыскать нечто – редкое и красивое, порой даже светоносное, – что, оказывается, нужно тебе позарез, а ты и не догадывался. Ради этого непонятно чего, выброшенного кем-то другим, люди готовы разгрести кучи мусора, заблудиться, потерять себя или близких. «Блаженны ищущие», – говорят про таких.
Но более всего прочего космос напоминал ему человеческую душу – захламленную, будто старый чердак. А на дне у нее – то самое, светоносное – маленькая искра, которую надо любой ценой спасти и раздуть.
Астронавты, как известно, не страдают клаустрофобией, иначе они просто не прошли бы теста на профпригодность. Но чем дольше длился полет, тем чаще Реджинальда охватывала – нет, не боязнь замкнутого пространства – а какое-то дикое, почти непереносимое отвращение к нему. Он чувствовал себя жуком, запертым в спичечном коробке. То, что на корабле было еще шесть человек, ничего не меняло – один ли жук или несколько, перед злой волей любопытного мальчишки они одинаково беспомощны. В такие минуты Реджинальд спасался тем, что переключал восприятие, и тогда тесная каюта превращалась в уютную маленькую комнату в мансарде, пахнущую еловой смолой и старыми книгами, космический корабль – в дом на берегу моря, эстамп на стене – в окно, а незнакомая девушка – в его, Реджинальда, жену Марию. Он едва удерживался, чтобы не окликнуть ее – настолько полной казалась иллюзия. В другом, давно покинутом и наполовину забытом мире кричали чайки, и ветер бился в мутное от морской соли стекло. Под его жалобную музыку Реджинальд засыпал, и тогда окно распахивалось, впуская усыпанную солеными звездами ночь. Видения перетекали в реальность, а реальность в мираж, и невозможно было отличить одно от другого. Под покровом иллюзорной ночи к нему приходила Мария, запеленутая все в ту же рыбацкую сеть и немая, как андерсеновский найденыш, и на узкой корабельной койке им становилось жарко и тесно вдвоем.
Их окованный многослойной металлической броней корабль плыл к неведомой земле. За линзами иллюминаторов плескалась темнота и, точно стайки мальков, резвились проворные метеориты. Планктоном светилась космическая пыль, и манящими огнями маяков вспыхивали сверхновые. По крайней мере, так это виделось Реджинальду, а его сознание было затуманено и окутано сном.
Пробудил его, заставив с койки переместиться в кресло, разнесшийся по обитаемым отсекам корабля хриплый, словно заржавевший в бездействии, механический голос:
- Приготовиться к посадке. Режим внештатный.
«Это еще почему?» – слабо удивился Реджинальд, а голос уже, как ни в чем не бывало, перечислял:
- 32-б. Радиус... , температура поверхности... , атмосферное давление... , гравитация... , процентный состав атмосферы...
Реджинальд рассеянно вслушивался в цифры, отмечая, что параметры близки к земным. Только в почве слишком много магния, и солнце – белое. Реджинальд моргнул, стряхивая с ресниц жесткий, лишенный привычного желтого тепла свет, и потер глаза. Ему хотелось, чтобы космос каким-то образом укусил себя за хвост, и непонятная 32-б оказалась его родной Землей – и Бог с ними, с тремя потерянными годами, проведенными в полубреду («Космос – это болезнь», - машинально продолжил он свою тайную классификацию). Главное, чтобы бесконечный путь наконец окончился и можно было просто жить.
«Ты устал, встряхнись, – одернул он себя. – Работа только начинается».
Планета в иллюминаторе выглядела клубком серебряной проволоки, взрыхленным тонкими иглами тумана.
- Обращается вокруг двойной звезды класса А. Разумная жизнь по предварительным данным отсутствует.
По предварительным данным она отсутствовала везде. Но природа не терпит пустоты, и человеческая мысль расширялась в безразумное пространство, истончаясь при этом, точно распираемый воздухом шар, и делаясь все более прозрачной и уязвимой.
«Еще бы, – усмехнулся Реджинальд, – как может быть иначе, если разумными мы считаем только самих себя?»
Корабль вздрогнул, но не обычно, а как-то по-особенному чутко, словно взведенная часовая пружина. Металлический голос, захлебнувшись последним словом, замолчал, и в этот момент с миром начало происходить нечто странное. Как будто гигантская рука ухватила его за уголок и, точно наволочку, принялась выворачивать наизнанку. Процесс оказался настолько болезненным, что Реджинальд – хотя больно было не ему, а миру, но по невидимым нервам ощущение передавалось каждой клетке его распластанного в кресле тела – вцепился в поручни и застонал.
Темнота плотно надавила на веки, выжимая из зрачков свет до последней капли. Когда она рассеялась, перед глазами так и осталась тонкая пленка радужного сияния, а предметы в каюте словно обрели ангельский нимб. Утробный гул, который Реджинальд в своих фантазиях принимал за рокот волн, смолк. От неподвижности и тишины закружилась голова, как после долгой езды по кругу. Теперь стену украшали два эстампа – окна в две непохожие друг на друга реальности. Один – с девушкой-русалкой, и второй – в круглой раме, на котором сквозь солнечное марево просвечивали контуры холмов, петлей свивалась речка, сбегая вниз по изумрудному склону, а на переднем плане – слева вверху – качалась цветущая ветка дерева. Будь дело на Земле, Реджинальд сказал бы, что это акация.
Он еще немного полежал, прислушиваясь – дезориентированный и оглушенный – и поднялся с кресла. Понимая, что нужно надеть скафандр, разворошил стенной шкаф, выкинув на пол каюты совсем уж странное барахло – лопату без ручки, плащ-дождевик, кислородный баллон, старый свитер из деревенской шерсти с поеденным молью рукавом, фотокамеру. Скафандра не нашел, да и забыл через три минуты, что искал. Так и вышел из корабля в хлопчатобумажной тенниске, летних брюках и сандалиях на босу ногу. Плащ, впрочем, захватил с собой – скорее машинально, чем сознательно.
Планета оказалась дикой, скалистой, прекрасной какой-то неуловимой красотой. Небо безумно синее, яркое до разноцветия и чистое, как березовый сок, так что у Реджинальда, глотнувшего этой чистой синевы, сделалось липко и сладко во рту. Трава сочно-зеленая и мягкая, почти неощутимая, как будто ступаешь по щиколотку в морской пене. Камни густо-красные, в светлых и темных крапинах, точно забрызганные охрой. Все краски здесь горели ярче и жарче, чем на Земле, линии проступали четче, а касания завораживали своей эфемерностью.
Корабль громоздился посреди широкого плато, а вокруг валялись ящики с аппаратурой, детали разборного купола, инструменты, катушки проводов и маленькие роботы, застывшие в нелепых позах, словно окоченелые младенческие трупы. Их суставы проржавели, а глаза-светодиоды ослепли, забитые землей. Сквозь брошенный у самого трапа шлем от скафандра уже начали прорастать острые, как осока, стебли.
И ни одного человека. Реджинальд как будто созерцал опустевшее поле битвы. Он стоял, гадая, куда могла деться команда.
«Пока я лежал без сознания, все ушли. Отправились разведывать местность... или еще что-нибудь. Для меня это первый полет, первое приземление, а у других уже есть опыт — они быстрее пришли в норму», – думал Реджинальд, отчетливо понимая, что лжет себе. Что-то случилось. Что-то было не так. Разбросанные вещи навевали мысль о паническом бегстве. Резкий излом охряных скал на горизонте завораживал и пугал.
Реджинальд тревожно озирался. В нем крепла глупая, иррациональная уверенность, что когда-то он здесь уже бывал и знает каждый уступ и каждую извилину этого странного ландшафта. Вот сейчас – представлял себе Реджинальд – он сойдет в ложбину и увидит, как солнце блестит на дне ручья. И зеленая тень — пятнами, словно кто-то разбросал по песку старые медные монетки. Он побредет вниз по течению и очутится в долине, где среди апельсиновых деревьев и лавровых кустов сверкает жестяными крышами небольшой поселок.
Апельсины, лавр? Бессмыслица какая-то... Поселок? Реджинальд встряхнул головой, отгоняя наваждение, но оно липло к нему, как перчатка к мокрой руке. И не понятно было, чего в нем больше – страха или глухой, изнуряющей тоски. Хотелось спуститься со склона и увериться, что нет там никакого ручья, а значит, нет ни долины, ни затерянной среди безжизненных скал деревни.
«Я вернусь», – кивнул он кораблю, который, как и положено всякому кораблю-призраку, расплывался и таял в горячем воздухе – менял очертания, становясь то звездолетом последней модели, то большой орбитальной станцией, то парусной яхтой, то крейсером с четырьмя трубами. Осторожно, скользя и придерживаясь за кустики травы, Реджинальд начал спускаться. Из-под его каблуков вылетали отломившиеся куски породы, исчезая в кружевной изумрудной поросли, покрывавшей дно ложбины. Всякий раз при этом слышался глухой всплеск, как будто камень падал в воду. Последние метра полтора оказались пологими, и Реджинальд просто сбежал вниз. Тяжело дыша, раздвинул руками ветви, и тут же в глаза ему ударил солнечный свет. По меловому руслу неслышно струился прозрачный бирюзовый поток, а над ним подрагивала, переливаясь каждой каплей, похожая на диковинный павлиний хвост радуга. Такой необыкновенно голубой вода бывает только в небольших меловых озерах, а здесь она еще текла, играла, перекатывая по белому дну маленькие сверкающие волны.
Реджинальд застыл, не столько удивляясь, сколько впитывая всем телом золото и синеву, исходящую от воды прохладу и мелодичный, точно серебряный, стрекот насекомых в траве. Гармония казалась настолько яркой, что ей хотелось поделиться – как хочется поделиться словами истины – все равно с кем, но лучше, если с близким, любимым человеком. Реджинальду стало грустно оттого, что рядом нет его Марии, что не может она увидеть эту прекрасную землю, это буйство света и красок, которое по какому-то смешному недоразумению называется безлико и сухо – порядковым номером 32-б.
Он присел на корточки и погрузил руку в ручей: вода освежала, лаская и весело щекоча пальцы. Она была прохладной, но не холодной – легкой, искрящейся и невесомой, как во сне. От пьянящего чувства дежавю кружилась голова. Он знал, что надо поскорее рассеять мираж – хотя бы ущипнуть себя или закричать – но голос не слушался, и мышцы обмякли, стали будто поролоновые. Планета точно заманивала его в ловушку. Наверное, что-то в атмосфере. Химические примеси? Природные галлюциногены? Или излучение? Последнее могло оказаться еще более пагубным. Но страха он не ощущал, и это тоже было неправильно, непривычно.
Реджинальд согнул запястье и поднес к глазам. Он не мог разобрать который час, не узнавал ни единой цифры, и даже не в состоянии был вспомнить, как называется прибор, отсчитывающий время. Да и само время лишилось своего сакрального смысла. Как будто у обычной – почти земной – реальности забрали четвертое измерение, а три оставшиеся из-за этого исказились. Мир планеты 32-б уподобился поезду, навечно вставшему на запасные пути.
Он долго брел вдоль ручья, вдыхая радугу и кисловатый запах травы, пока меловое русло не расширилось в маленькое горное озерцо. По берегам цвели апельсиновые деревья, а чуть дальше, внизу, точно ласточкины гнезда, притулились к горе шесть или семь домиков с блестящими крышами. Над ними клубилась похожая на облака клочковатая дымка – то ли туман, то ли дымок, нежно-золотой от высокого солнца.
Глава 2
Первым человеком, которого Реджинальд встретил на единственной улице поселка, оказался старик. Обычный земной старик, в полотняной рубахе с расшитым воротом и выцветших тренировочных штанах. Его белая, как морская соль, борода топорщилась двумя острыми клиньями. В жидких волосах свил гнездо ловкий ветер. Темные и кривые, точно корни дерева, пальцы сжимали сучковатую палку. И глаза – молодые, с прищуром, синие, как небо этой планеты. Реджинальду он показался похожим не то на вышедшего на покой карточного шулера, не то на древнего патриарха.
Неторопливо, по-хозяйски, старик огладил бороду и важно изрек:
- Приветствую. Жаль... такой молодой.
- Как вы сказали? – опешил Реджинальд. – Что?
- Как ваше имя, молодой человек? – осведомился старик.
- Реджинальд Биттерцвайг, – ответил Реджинальд, удивленно моргая.
Он никак не мог взять в толк, на каком языке обратился к нему туземец, однако понимал каждое слово. Телепатия?
- Нет, мы не читаем мысли друг друга, – успокоил его старик. – Знаю, это звучит необычно, но все люди здесь говорят на одном языке.
- Я не отсюда, – возразил Реджинальд. – Вы даже не представляете себе, из какого далека я прибыл. Там, если идти вверх по реке... на горном плато стоит мой корабль. Вообще-то, нас здесь семеро, но...
Он снова вспомнил о пропавшей команде и запнулся.
Старик задумчиво пожевал губами.
- Корабль? Вы, верно, моряк?
- Да, вроде того.
Старик хитро подмигнул ему.
- И кто ждет моряка на берегу?
- Девушка-русалка, – Реджинальд печально улыбнулся. – Мария.
Вздохнул и затих, как всегда затихал, произнеся имя жены. Старик деликатно помолчал вместе с ним, палкой ковыряя песок, потом прокашлялся, не то смущенно, не то сочувственно.
- А родители? Живы? Умерли?
- Я сирота.
- Плохо. Братья-сестры?
Реджинальд пожал плечами. Чудной получался разговор. Так могли бы беседовать двое отдыхающих в каком-нибудь курортном парке. Или двое туристов у костра. В общем, те, кому нечего делать и кто успел неплохо познакомиться друг с другом. Жена, родители... Вот и пойми чужую ментальность. «Разве что дань вежливости, – подумал Реджинальд. – Что-то вроде нашего «how do you dо?». Да, наверное, так».
Он чувствовал, что надо спросить о чем-то важном, о людях, о цивилизации, о технике и городах (первый контакт с разумной расой, как никак!), но мысли разбегались и, словно кузнечики, прятались в высокой траве. Реджинальд задал первый вопрос, который пришел ему в голову:
- Как вы называете вашу планету?
- Эйбикайт, – произнес старик с ударением на первом и последнем слоге, слегка растягивая гласные, так что получилось неожиданно певуче и красиво.
Странное сочетание звуков. Напоминает слово какого-то земного языка – немецкого, что ли? Вот только иностранных языков Реджинальд не знал.
Но так или иначе, это лучше скучного 32-б. Реджинальд представил себе, как ржавый голос корабля произносит нараспев, вибрируя так, что где-то в недрах его металлической гортани отскакивают и лопаются подшипники: «Планета Эйбикайт. Радиус... , температура поверхности... , атмосферное давление... , гравитация... , процентный состав атмосферы... Обращается вокруг двойной звезды класса А. Разумная жизнь по предварительным данным отсутствует». Вот тут они промахнулись. Старик-туземец явно разумен, да и деревню — пусть и захудалую, в пару домов — животным не построить. Но было еще что-то в сообщении механического голоса, что-то такое, от чего Реджинальда вдруг прошиб пот и ноги сделались мягкими и неуклюжими, будто подпорки из сырой глины. Он бы так и рухнул на землю – точно Колосс Родосский – с подломленными коленями, если бы старик вовремя не подставил ему плечо.
Класс А – белая звезда. Она и была белой в тот момент, когда корабль садился на планету 32-б. Реджинальд запрокинул голову, и в глаза ему хлынул торжествующий золотой свет, обжигая зрачки, застревая в частоколе ресниц смоляными каплями. Эйбикайт, по-женски своенравная, как будто издевалась над незваным пришельцем, говоря: «Этого не может быть. Но это так».
На планете Эйбикайт были медные закаты и сумерки из горного хрусталя, а еще – скалы, у вершин которых роились солнечные мотыльки, похожие на гаснущие в полумраке огоньки сигарет.
Небесный свод потускнел, обретя молочно-желтую непрозрачность, и за ним, точно за окном вагона, быстрые и лучистые замелькали тени. Только на горизонте розовели холмы, а прямо за горным плато, где остался покинутый экипажем корабль, плевался багровыми искрами огромный лохматый костер. Реджинальд вздрагивал и поеживался, но не от холода, а от ставшего вдруг пронзительным чувства одиночества. Он ощущал себя цыпленком, который мечтает заползти обратно в скорлупу.
Путь до корабля растянулся, точно гармошка, и казался теперь длинным и пологим. Меловой ручей больше не журчал, играя, а тек спокойно и вязко – и вода в нем стала темно-багровой, соленой и мутной. Насытилась минеральной взвесью и загустела. Она даже пахла тепло и солоно, не то кровью, не то его, Реджинальда, человеческим отчаянием. От этого душного аромата в голове у него сработало какое-то реле, и по новому контуру мысли устремились вспять, в детство.
Реджинальд увидел себя четырех-пятилетним, с тонкими, покрытыми цыпками ногами и руками. Он ворочался на жесткой койке в приюте. Одеяло все время сползало на пол. На тумбочке леденцово поблескивали собранные днем на берегу морские камешки, которые нестерпимо тянуло закатать за щеку, но Реджинальд боялся подавиться во сне. За окном было настолько ветрено и влажно, что звезды делались гладкими, как мокрый лед, а луне приходилось надвигать капюшон до самых бровей, чтобы ненароком не простыть. Холодными ночами мальчику грезилось раскаленное безоблачное небо, красные скалы и красный ручей, пахнущий тоской и кровью, зеленый плюш холмов и кружевная кисея тумана над крышами. Уже тогда – почти двадцать лет назад – ему снилась далекая и странная земля Эйбикайт. От страха и непонятного томления он потел, трясся в ознобе, а утром просыпался охрипший и с заложенным носом.
Сейчас Реджинальд готов был проснуться хоть с воспалением легких, лишь бы дома. Он щипал себя за предплечья, задерживал дыхание и наступал босиком на колючки. Но увы. Дети умеют пробуждаться от кошмарных снов. Взрослые разучились.
Он брел, не чувствуя ни усталости, ни голода. Костер над горизонтом как будто превратился в неопалимую купину: горел, но не сгорал – или это кто-то невидимый все время подбрасывал в него сучья? Ручей бесконечно вился среди золотого лозняка, и Реджинальду чудилось, что он прошел уже не одно и не два, а четыре или пять расстояний до корабля.
«Может быть, эта ложбина закольцована вокруг всей планеты, – говорил он себе в отчаянии. – Или вечность закольцована вокруг одного закатного мгновения? Если так – я в ловушке. Не провалились ли мы в какую-нибудь черную дыру?».
Не успел он так подумать, как понял, что незаметно для себя преодолел весь путь и стоит на том самом плато, с которого началась его прогулка. Все осталось по-прежнему: широкий луг, крапчатые камни, трава как морская пена. Вот только корабль исчез.
Реджинальд пошатнулся, и закат как-то сразу погас, точно керосинка, в которой завернули фитиль. Ночной свет был почти таким же ярким, как дневной, только чище и прозрачней. Тихо потрескивали цикады. Напрасно Реджинальд искал хоть какие-то следы посадки или старта, шаг за шагом обходя горное плато. Единственным, что осталось от корабля, был проросший острыми стеблями шлем от скафандра, да и тот выглядел зыбким, дрожал и колебался, как листва на ветру. Реджинальд нагнулся за ним и понял, что это оптический обман: в зеркальных волнах травы отражалась не по-земному бледная, словно чахоточная, луна.
Глава 3
Он сомневался, что сумеет найти старика, но тот как будто ждал его, сидя на крыльце, и сразу поднялся навстречу. А может, это был другой старик. В лунном свете он казался выше ростом. Седая борода, разделенная на две прядки, торчала рыбьим хвостом и чешуйчато лоснилась.
- Корабль? – повторил он вслед за Реджинальдом, усмехаясь в серебряные усы. – Не знаю, куда делся. Да, вероятно, сквозь землю... А на что он вам, юноша?
- Как на что? Вернуться домой, – принялся втолковывать ему Реджинальд. – У вас, на Эйбикайт, очень красиво, правда, но я не могу тут поселиться. Меня ждут на Земле, понимаете?
Старик покачал головой, словно недоумевая, и причмокнул языком – то ли осуждающе, то ли сочувственно.
- Какая странная у вас идея, молодой человек. Вы хотите вернуться домой? Отсюда? На корабле? – он помолчал, огладил бороду и продолжал неторопливо, словно беседуя с самим собой. – Мертвая груда металла. Махина из дерева, тряпок, железа, пластмассы – или из чего вы строите свои корабли? Вы только представьте себе, юноша, как смотрелся бы ваш парусник на этом зеленом лугу? Как слон, простите, посреди торговой площади. Ничего удивительного, что он исчез.
- Да не парусник! – простонал Реджинальд. – Космический корабль! Звездолет! Погодите, я попробую объяснить...
Он поднял глаза к небу, представляя, как очертит перед удивленным взором туземца звездную карту... и оцепенел. Звезды скользили, точно гости на балу, в головокружительном вальсе – перемещались, менялись местами, образуя новые созвездия, вспыхивали, разгорались и гасли. Среди них – как будто собранных в гибкие новогодние гирлянды – выделялась одна: снежно-белая, свободная и шипучая, как бенгальский огонь. Ее искры падали в зрачки Реджинальда, на его бледные руки, на лоб в каплях испарины – и от их сухого прикосновения ему становилось тепло и больно.
Реджинальд смотрел на небо, захваченный волшебным хороводом, не понимая еще, что произошло, балансируя на краю – но уже через секунду сорвался вниз, окунувшись с головой в ледяной холод прозрения. Беспокойные огни на небосводе не были светилами далеких миров. Он понял, что возвращаться некуда.
Костлявая ладонь старика бережно легла ему на плечо.
- Не переживайте так. Это участь всех...
- Я только теперь осознал, – откликнулся Реджинальд, не отрывая взгляда от мельтешащих в сером тумане огненных фигур, и глаза его сделались зоркими от слез, – космос подобен смерти. Куда я торопился? У меня было все – жена, дом и лодка... Я мог бы жить и радоваться. Работать и любить.
- Это удел женщин, – мягко перебил его старик. – Мужчин всегда тянет на битву или в поход. Право наслаждаться покоем надо заслужить. Не вините себя.
- А эти звезды? – спросил Реджинальд. – Почему они танцуют?
- Это люди, которые пока еще не с нами. Когда гаснет на земле чья-то жизнь, с неба Эйбикайт падает звезда. Приглядитесь: вы видите среди них крупные?
- Вижу одну. Вон там, на востоке. Над холмом.
- Это жизнь человека, который вам дорог. Каждый из нас видит одни звезды блеклыми и маленькими, а другие – яркими и большими. Вы узнаете эту, белую?
- Да, узнаю. Мария...
- Ночная долина превратилась в морской берег, усеянный гладкими камешками-леденцами, цикады – в чаек, а спутанные лучи – в льняные пряди.
Так белоснежная звезда обрела имя.
- Я буду ждать тебя, – прошептал Реджинальд.
Он мог бы и не говорить этого, потому что единственное, что оставалось людям на Эйбикайт – это ждать того, кого любили, и любить того, кого дождались. Здесь существовали прошлое и будущее, но отсутствовало настоящее, тот единственный момент, в котором возможно встретиться, протянуть другому руку, завязать новую дружбу или выпестовать новую любовь. Целыми сутками Реджинальд вспоминал. Он благословил ночи, но возненавидел дни за то, что днем золотая завеса скрывала звезды. Он уходил мыслями далеко – как во время своих горячечных фантазий на корабле. Только девушка с эстампа больше не спускалась к нему в образе Марии – она обратилась в свет.
Эйбикайт – ревнивая и непредсказуемая – окружала своих пленников одиночеством и вела каждого по своему пути. На ней могло не происходит ничего или произойти, что угодно. Целая земная жизнь тут оканчивалась в один миг, а один земной год растягивался в вечность.
Лишь за одно Реджинальд благодарил судьбу – за то, что каждую ночь всходила над горной долиной его звезда.
***
Рассвет начался, как всегда, феерично. Небо на горизонте вспенилось и заиграло, точно дорогое вино в бокале – багровым, розовым, лимонным и чуть зеленоватым. И на самом дне – изумрудная капля, самая густая, самая сладкая, та, из которой возгорается солнце.
Реджинальд сидел перед шалашом, скрестив по-турецки ноги. Он так и не построил себе дом, потому что не нуждался ни в четырех стенах, ни в крыше над головой. Поставил шатром четыре палки, накидал хворосту – вот, и готово убежище от яркости, от бьющих в глаза красок, от собственной злой тоски. Реджинальд заползал в шалаш, когда хотел побыть в темноте, сворачивался в клубок, подтягивая колени к животу, и лежал так в позе зародыша, крепко зажмурившись и стараясь не шевелиться. Это создавало иллюзию сна, хотя спать по-настоящему он больше не мог. На Эйбикайт никто не спал.
Одна за другой гасли звезды, прекращая свой бесконечный полет. Только порхала голубкой его, Реджинальда, единственная, долгожданная. Он грустно ласкал ее взглядом, прощаясь на весь долгий день, и шептал что-то мимолетное... ему нравился этот тихий разговор со звездой – один на один.
Нет, уже не один. Он почувствовал, что рядом кто-то есть. Не старик из селения – его присутствие не ощущалось никак – а кто-то гораздо более важный. Реджинальд невольно подался назад, в тень от шалаша, и в ту же секунду увидел Марию. Та стояла совсем рядом, облокотясь на невидимую стену. Худая и осунувшаяся, полуодетая, с ярко-красной помадой на губах, она тискала в руках маленькую кожаную сумочку и, широко распахнув испуганные глаза, смотрела на Реджинальда. Она казалась чужой и совсем не похожей на русалку, и незнакомое море омывало ее обутые в лаковые туфли ступни.
Белая звезда еще сияла над вершиной холма, не смытая теплой волной рассвета. Значит – догадался Реджинальд – Мария не здесь. Заснула ли она или замечталась... такое случается, наверное, когда чьи-то сновидения пересекаются с чьей-то смертью.
Он вскочил на ноги, с громким криком, чуть не опрокинув шалаш. В ту же секунду фантом растаял. Сломался хрупкий мостик, перекинутый через вечность, потому что вечность не любит нетерпеливых.
Она требует смирения, и Реджинальд научился смирять гордыню и не роптать на судьбу, которая позволила ему умереть в двадцать пять лет.
Он научился смирять ревность и желать любимой счастья. Но его звезда все равно кружила по ночному небосклону в одиночестве, исполняя замысловатый танец жизни. А когда начинала мерцать и гаснуть, он собирал все свои внутренние силы и молился, прося Бога отвести беду.
Ожидание длилось так долго, что за это время душа Реджинальда истончилась, как перо – нет, как пушинка – и ступал он теперь легко, не приминая травы. Иногда ему казалось, что белые лучи просвечивают его насквозь, и это было слиянием, в сотни раз более интимным и нежным, чем любое доступное людям на Земле.
Но все кончается рано или поздно. В одну из длинных ночей огромная сверкающая звезда зашаталась, точно подстреленная на лету, и стала неудержимо падать. Она летела не вертикально вниз, а по широкой дуге и лишь только коснулась горизонта между двумя черными силуэтами гор, как небо полыхнуло рассветом.
Реджинальд увидел Марию. Не призрачную, а из плоти и крови – она сидела на траве, неловко сгорбившись, и встревоженно озиралась. Не помня себя, Реджинальд бросился к ней и... остановился. Он не узнал своей жены. Видно, много лет прошло, и годы взяли с нее обычную плату. Льняные волосы побелели, сделались легкими, как дым. Кожа покрылась морщинами, точно земля оврагами. Руки скрючились, а спина изогнулась уродливым горбом. На жалком, иссушенном временем теле нелепо болталась цветастая ночная рубашка... Лицо Марии еще хранило тень предсмертных мучений, но целительный ветер Эйбикайт уже коснулся его, и в потускневших глазах начинал разгораться синий огонь. Реджинальд смотрел на маленькую седую старушку и не узнавал в ней ту Марию, образ которой бережно хранила его память. Но замешательство его продолжалось лишь один миг. Слишком долго он ждал. Ничто больше не имело значения. Старая или молодая, она навеки была его.
Реджинальд подошел и, исполнившись уважения к прожитой ею длинной жизни, поклонился в пояс и сказал:
– Я приветствую тебя, Мария, на прекрасной земле Эйбикайт.
© Copyright: Джон Маверик, 2011
