С этой мыслью (что никтонелюбит), и еще с той, что поскорее бы (безболезненно) сдохнуть, я сажусь на скамейку в сквере. И мне чихать (чихать гулко и зажмурившись) на мамину любовь, весну и на уток в озере. Мне чихать (слюняво, не прикрывая рот рукой) на солнце, ясный шелк неба и на сопливых детишек, совершающих свои первые шажки прямо перед моим носом. То, что важно для Бога – дети и небо - ничто – для меня. Которую никтонелюбит. Еще присаживаясь, я мельком замечаю, что на спинке скамейки написано неровным пьяным шрифтом: «Выход». Кто-то искал «выход» на этом же парковом троне? Безумец. Выпей пива и проиграй. Прямо как я.
Как по-девичьи… Сидеть и писать пролюбовь. Если бы я была мужиком. Тогда простилась бы мне моя сентиментальность. Мальчик, на скамейке, весной умирающий отлюбви. Но умирала, как всегда, девочка.
Бывает, что я себя нагнетаю. Начинаю злиться на Эйнштейна, относительность, годовалых малышей с их дурацкими первыми шагами в дурацкую жизнь, и на размножающихся уток с их идиотскими утятами, которые вообще неизвестно куда и зачем родились. Бывает, что я - королева - на скамейке в парке, и никто – на диване в своей квартире. Бывает, что я засыпаю на улице, пьяная от злости и боли, и злая от дешевого пива и предательства самого близкого. Так было и в этот раз.
Вдруг я почувствовала, что поднимаюсь над землёй вместе со своим "троном", и проснулась. Никто не обратил на это внимания. Я видела, как подо мной остаются насекомые-фигурки людей и тростинки-дубы. Мне и в голову не пришло спрыгнуть, я была словно привинчена к своему сидению. Высота не принесла мне ни озноба ни страха. Я даже не удивилась. Наверное, именно так выглядит смерть. Сидишь себе, сидишь, а потом улетаешь. Незаметно для всех. Прихватив с собой в ад стул или кровать, или на худой конец парковую скамейку. ...Города внизу сменились полями. На одном из них, бескрайнем как море, я различила островок деревушки. Или небольшого городка? Тут же мы пошли на спуск.
В этом месте не было и намека на цветущую травой и птицами весну, я поняла это еще в небе. Лишь пустая, кромешная осень, поросшая густым туманом. Скамейка приземлилась на главной дороге городка, по обе стороны которой стояли согбенные временем домишки, явно давно не знававшие жильцов. Я встала и пошла вперед, как во сне. Белые червяки тумана елозили по моим коленям, чересчур живые. Мне даже мерещились глумливые морды на туманных соплях. Но потом оказалось, что это просвечивающие сквозь них черные опавшие листья, а вовсе не зрачки глупых и хищных глаз.
Ад оказался вполне нормальным, пригодным для жизни местечком. С воздухом, пусть и осенним, пахнувшем чем-то жженым. С небом, пускай и темным, пасмурным, ведущим лохматые тучи по их, небесным, делам. С почвой под ногами, пусть и скрытой от глаза туманными червяками, за их молочными тушками. От холода почему-то не было холодно. Абсолютный холод и абсолютно не холодно. Почти рай.
Я как-то сразу, безо всякого изумления осознала, что всё кончено. Видимо, моя сейчасная боль по Димке – это отголосок не до конца заглохнувшего тела, скулящего недееспособным "мотором". А я - в прохладном осеннем аду наслаждаюсь своим райским угасанием.
***
Домики из подгнившего кирпича, цветущие травинками. Иду вдоль них и оказываюсь снова около своей скамеечки. Отсюда нельзя уйти, понимаю я. «Круги ада». Идешь, идешь и набредаешь на начало. Солнце качает мутной головой из-за тучи: так надо, ты же девочка, девочкам свойственно умирать весной отлюбви. Улетать на скамейках в ад.
Как это нелепо – называть солнце «осенним», «весенним» или «летним». Всегда одно и то же доброе солнышко. Мы – плохие. Лето - на ветках, зима – в душах, а солнце тут не причем. Особенно нелепо произносить «солнце московское» или «берлинская луна». Разве может быть луна – для Берлина? Смешно. Специально для девочки Смерть. Одна смерть, и одно светило – на всех. Наверное, навсегда останусь в персональном унылом адике из кирпичных домиков, в холодной нехолодной осени. В компании туманных червей, хохочущих свернутыми от чахлости листиками.
«Библиотека», написано на одном из зданий. Надо бы поискать «Аптеку» и «Интим-магазин», возможно, не очень-то я и нагрешила, чтобы очутиться вдали от цивилизации, на чугунной сковородке. Но иные заведения при первом рассмотрении найдены не были, и посему я смело, полагая, что всё здесь моё, вошла в скрипучую дверь, за которой должны храниться книги. Туманы вползли следом. Да ладно, жалко что ли, ползайте где хотите, лишь бы не кусались. А они и не кусались. Они изображали гольфы, не залезая выше моих колен. Кляксы плесени на стенах - странно, но они вызывали ощущение уюта. Замкнутости. Проникновения туда, куда никто, кроме меня и Димки в полумертвом сердце, больше не могут проникнуть. Я шла и шла по лесенке наверх, пока она не закончилась и не началась пустая комната, даже зала, огромная, акустическая, отбивающая мое дыхание по углам. Один стол. Выше моих колен, поэтому отчетливо видимый. Ветхий, как и пол, как и стены, как и потолок – престарелый юнец с паутинными усиками на прыщавой, засаленной коже.
На столе – массивная книга в картонном переплете. Пахнет пылью и свежестью из разбитых окон. Открываю книгу, она как будто просит ее открыть. Светится и зовет. Вместо первой страницы- ниша внутрь книги, пустая, довольно глубокая. А вместо второй -- дисплей. Как компьютерный монитор. Он смотрится совершенно нереально в обрамлении заплесневелого картона обложки, в этих обветренных нежилых стенах. Ярко-голубой, монитор помигивает, и вдруг появляются буквы:
«Хочешь вернуться обратно? Будешь с ним».
С ним это с Димкой, мне объяснять не нужно.
-- Пожалуй. – Отвечаю я вслух, и удивляюсь тому, что могу говорить. Давно этого не делала. Мой голос ударяется о противоположную стену и мгновенно размножается в несколько эх.
Книга пишет:
«Отдай мне линию своей руки».
Я смотрю на левую ладонь.
«Не этой, другой руки» – реагирует Книга. Возле последнего слова дрожит энергичный курсор. Буковки белые, большие, разборчивые. Невольно вспоминаю старые компы. Слова на ультрамариновом фоне. Из иной, до-Димы-жизни.
Теперь я смотрю на правую руку. Мне терять нечего, я уже умерла. И всё же я спрашиваю:
-- Зачем тебе?
«Я маленький грудной город. Я питаюсь молоком. Он под твоими коленями. Эти туманы - линии Вернувшихся»
Туманные черви вздымаются и глядят на меня черными бусинками. Всё-таки это были не листья. Самые настоящие глаза. А туманы возвращаются назад к коленям, и там колышутся.
--Я не хочу. Можно, я останусь?
«Здесь ты умрешь. И попадешь в Ад».
-- А тут не ад разве?
«Нет. Это просто твоя фантазия, которая тебя убьет, если ты не отдашь мне линию. Ты спишь в парке. Но можешь не проснуться никогда».
Внезапно мне становится всё равно. Диму я уже потеряла.
-- Бери.
«Какую? Можно отдать линию Жизни, Головы и Сердца».
-- Книжка-хиромант – думаю вслух я -- какую тебе? Мне без разницы.
«Выбрать надо самому».
Это судьба, внезапно осеняет меня. Конец моим мучениям. И я словно вижу маленького, жалкого Диму, задыхающегося внутри моего огромного красного сердца:
-- Забирай линию сердца, -- говорю я. И храбро протягиваю руку .
А потом понимаю, что корень линии на ладони - находился на самом деле - в горле. Там начинает ужасно колоть и резать, словно оттуда, из горла, вырывают поспевшую морковку. Ниточка линии сердца соскакивает с ладони так, как будто она никогда не являлась частью моего тела, а прилипла когда-то, во время шитья, а теперь я помыла руки, и она отстала. Легла в «коробку» Книги, черненькая, тоненькая, и там что-то заскворчало, забулькало, а потом оттуда вылетел бледный ошмёток тумана и присоединился долгой лентой к своим «братьям», и расползся по всей зале. А на моей ладошке, там, где была Линия сердца, образовалась стойкая, жуткая, заметная пустота. Я машинально посмотрела на левую руку. На ней тоже отсутствовала соответствующая линия.
***
Условно весеннее солнце вновь обожгло глаза, и я их открыла. Малюсенький мальчонка в памперсе и ботинках шагал мимо меня, силясь сохранить шаткое равновесие. За ним шла растолстевшая мамаша (не толстая, а именно разжиревшая от замужества и родов) с навороченной коляской. Я больше не злилась. Я понимала, что малыш – хороший и забавный, а мамаша – растолстевшая и тупая, но не испытывала ни отвращения к матери, ни умиления к ребенку. Я не чувствовала ничего.
Дима позвонил вечером, и затараторил так сумбурно, как может лишь тот, у которого на месте линия сердца:
-- Я сейчас подумал…Ты меня прости… Я скучаю…Встретимся?..
Мы не только встретились, но и поженились. А я не чувствовала - ничего. Мы не только поженились, но и родили – хорошего малыша в памперсе. Он тоже вышагивал по парку, с шатким равновесием и с неизбывным любопытством, обращенным к миру. А я не чувствовала – ничего. Одно раздражение от необходимости менять памперсы и слушать голодные или скучающие детские вопли. Одна необходимость варить обед и смотреть на голодное небо, такое же голодное, как и мой ребенок. Небо и сын хотели от меня чего-то такого, что я категорически не могла им дать. И тогда я купила плотные гардины и наняла круглосуточную няню. Почему я не развелась? Не отдала сына мужу? Линия Головы за счет утраты линии сердца, окрепла, стала четче глубже, и указывала с утроенной силой: надо быть счастливой. То есть так: Благополучной. А Жизнь вторила: Надо, девочка, надо. Я начала носить перчатки. Слишком многие замечали Пустоту и требовали объяснений. Я стала искать в Гугле Линию Скуки. И, не отыскав ее, одной из серых вёсен снова нашла себя возле той самой скамейки. На этот раз на ней было написано неровным шрифтом:
«Вход».
Ничего не изменилось. В моем сквере так же пьянствовали взрослые, учились ходить дети, так же целовались, обнимались и смеялись, как будто я не потеряла сердце.
Я села на скамейку и закрыла глаза. И мы полетели.
***
-- Блядская книга! – кричала я, распахнув ее быстрым, агрессивным движением – Отдай мне мою Линию!
Книга отреагировала спокойно и уравновешенно:
«Только в обмен на другую».
Без ума я буду мучиться не меньше, чем без сердца, подумала я, и посмотрела на линию жизни.
***
Шутка в том, что жизнь отдать нельзя. За жизнью жизнь. За вечностью вечность. Встаньте пораньше, поглядите на поросли утреннего тумана и попытайтесь угадать мою смерть среди других туманных язычков. Этот червячок обязательно подмигнет вам, если вы его мысленно попросите.
***
Здесь у меня есть компьютер, на котором я творю эту рукопись в свое удовольствие. В нем же я увидела Димку и своего сыночка, Илью, трехлетнего, и он спросил:
-- Папа, куда ушла моя мама?
А он ответил:
-- На небо, Илюша. Она тебя видит и никогда тебя не оставит.
И я страдала… Так -- что никогда бы не променяла эту боль на свою никчемную жизнь. Все меня любят, и все мои «деньги», многамнога денег -- у меня на ладони. Теория безотносительности.