Весна моегодетства (Лирика)

Жара. 1943 год. Август. Эти воспоминания детства остались в моей душе на всю жизнь. Подвал, или по-сельски – погреб. На скамейках сидят бабушки и дети: мальчики и девочки от трех до семи лет. В углу горит свеча. Бабушка моего такого же маленького приятеля читает молитву. - Святой Боже, святой крепкий, помилуй и спаси нас грешных..., - доносится до нас сквозь треск автоматных очередей и взрывов гранат и снарядов. Осыпается со стенок и потолка земля, содрогается крыша подвала. Кто-то тихонько плачет, кто-то молится. Трескотня и взрывы потихоньку удаляются, становятся тише. Все громче слышен голос бабушки, Ксении Леонтьевны:
Отче наш, сущий на небесах!
Да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя
И на земле, как на небе;
Хлеб наш насущный
Дай нам на сей день;
И прости нам долги наши
Как и мы прощаем
Должникам нашим;
И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого;
Ибо Твое есть Царство сила и слава
Отца и Сына, и Святого Духа.
Аминь!
Мы дружно заревели все громче и громче. Вдруг дверь погреба рванулась вверх. Воздух, рванувшийся в подвал, затушил свечу, и звонкий, молодой голос сбоку от двери закричал: «Живые есть?!». «На-а-аши!!!», - все в один голос заголосили сидящие в подвале. «Вылезайте. Прогнали немцев!». Все двинулись наверх. Молодой, улыбающийся солдат гладил малышей по головам и торопливо рассказывал: «Мы от Полог взяли разгон и спешили, чтобы ваше село фашист не спалил. Успели», - вытирая потный лоб, добавил он. «Спасибо, родненькие, спасибо! - вытирая слезы и обнимая солдата, шептали женщины, - спасибо! Храни вас Господь». «Вот, ребятишкам», - и солдат достал из вещмешка сахар, шоколадки и пересыпал все это в фартук Капитолине Леонтьевне, бабушке Эдика, у которых мы с мамой жили. Она поровну разделила сахар и шоколад малышам. «Ну, пошли, ребятки, домой». Дома, поев оладьей из лебеды и попив впервые за оккупацию сладкого чая, мы, довольные, уснули.
На второй день мы с Эдиком направились в сад. Огромный сад, расположенный перед домом бабушки, служил временным пристанищем для немцев, в период оккупации там же размещались и радисты наших войск. Палатки, временные постройки, склады - остались нетронутыми, и в них разместились наши солдаты.
- Ты, Витя, как старший (я старше Эдика на семь месяцев), смотри за порядком, и никуда не ходите.
- Хорошо, буду смотреть.
Карманы наших брюк трещали от сахара, галет и шоколада. Мы все это ели, ели, ели… и не могли насытиться.
Следующие дни мы провели за избой. Уже стали шататься, ничего не ели. Капитолина Леонтьевна на основе горстки риса, который она раздобыла на солдатской кухне, трав и кореньев сварила похлебку и отпаивала нас. Эта похлебка и молодость победили недуг, и через несколько дней мы уже бодро бегали по двору и саду. Ели солдатскую кашу, яблоки, арбузы и вообще все, что попадалось съестного под руку.
Наши погнали немцев дальше, и сад опустел. Нас отправили в детский сад, но там было скучно и мы с Эдиком удирали с садика. Бабушка, поворчав для вида, садила нас за стол. Мы, поев, шли гулять.
В 44-м году у мамы родилась дочка. У меня появилась сестренка. «Ой, Галю, - ворчала бабушка, - что же ты так неосторожно дружишь, вот Валя родилась, трудно тебе будет… Но надо работать, растить детей».
В 46-м году дедушка, Василий Андреевич, вернувшийся с войны весь израненный, работал конюхом. Он продал корову и купил маленькую хатку на другом конце нашего села Дорожного, протянувшегося вдоль дороги, идущей из Полог в Гуляйполе. Родной дедушка Дмитрий погиб на фронтах Гражданской войны. Но дедушка Василий всегда в трудную минуту подставлял нам свое плечо. Светлая ему память.
Май 47-го года. Холодно - топим соломой. Голодно – едим лебеду, все корешки, вместо хлеба – подсолнечный жмых (макуху), отруби из кукурузных зерен, курай, опилки. Все это перемешивалось и запекалось. Пока этот «хлеб» был теплым, его делили на лепешки. Засохший, он становился как камень.
4 мая пришла соседка. В доме напряженная тишина. Мама говорит: «Витя, иди к Эдику, у них заночуешь. Поживешь там дня три». Я, почему-то хлюпнув носом¸ ухожу.
- Не плачь, Витенька, - гладит меня по голове тетя Поля, соседка. – Идем, я тебя провожу, заодно позову Катю Остапову.
Бегу по деревне и громко плачу. На душе муторно, маленькое сердце бешено колотится…
- Витя, Витя, ты куда бежишь?
- К Эдику, - отвечаю, размазывая по лицу горькие слезы.
- А у мамы уже кто-то нашелся? – продолжают допытываться соседки.
- Ну, что вы пристали к мальчику? Иди, Витя, - говорит тетя Люба, погладив меня по голове, дает кусок хлеба, - иди.
Я, всхлипнув, побежал дальше. Прибежал к бабушке, где был сразу же умыт, накормлен и уложен спать.  Через три дня я вернулся домой. Там запах пеленок. Сестра Валя говорит: «Витя, ты опять прогулял,  у нас появился братик. Вася. Гляди, какой маленький!».
- Витя, - говорит мама, - сходи к бабушке, пусть Коля (это мой дядя, который на два года старше меня, младший сын бабушки) придет, достаньте картошку из погреба.
Картошка в воде. Достаем. Ведер семь.
- Ой, боже, - глянула мать, - что же мы есть будем?! А что садить? Рассыпайте ее, пусть сохнет и греется.
На третий день четыре ведра посадили. Остальную мать толсто чистила, картошку мы съедали, а очистки, порезав на глазки, посадили. Мать тяпкой делает лунки сантиметра 4-5 глубиной, а я ползаю следом, укладываю очисток росточком вверх и засыпаю землей. Из одной картофелины получилось 4-6 кусочков. Когда все посадили, пошел дождь. Какая же уродилась в тот год картошка! Она спасла нас.
- Витя, бери ножницы и маленький мешочек и сходи настриги колосков, - дает задание мать. - Да осторожно там, не высовывайся, поглядывай: нет ли поблизости Шурки-объездчика. А то этот паразит-кровопиец в самый неожиданный момент объявляется.
В конце мая у нас открыли ясли для самых маленьких. Жизнь стала лучше. Колхоз выделял молоко, крупу, хлеб. Всего понемногу. Но манная каша, пюре, молоко были всегда.
В июле заходит учительница начальных классов Ольга Сергеевна.  – Ну что, - говорит, - пора Вите в школу.
- Так ему семь лет будет только первого октября.
- Ничего, вдруг он по два года будет в каждом классе «сидеть», - грустно говорит Ольга Сергеевна. – Витя, ты буквы знаешь? А цифры? Нет? А как твоя фамилия?
- Не знаю, - понурив голову, отвечаю я.
Тут взвилась мама: «Мне некогда было их учить. А Вы уже постарайтесь, научите».
Так я пошел в первый класс. 1 сентября 1947 года. Кирпичом вымыты ноги, естественно, босиком, брючки на одной подтяжке, майка. Ножницами мама подстригла волосы. Полотняная сумка с двумя отделами: в одном – жмых, несколько картофелин, соленый огурец. Школа была в другом селе, за 2,5 километра. В школу меня вел дядя Коля.
Первые два класса были для меня самыми тяжелыми во всей моей жизни. Ослабленный голодом организм сопротивлялся: я долго не мог понять, чего от меня хотят. Особо меня донимала каллиграфия. Тем не менее, к концу второго класса я научился бегло читать. В третьем я уже свободно читал книги из школьной библиотеки, в четвертом и пятом классе – книги из колхозной библиотеки, в шестом и седьмом – из городской. С четвертого класса я, хоть и был самый маленький, сидел на задней парте, т.к. учился на четыре и пять, и никому не мешал.
Урок арифметики в пятом классе. Ведет директор школы Александр Алексеевич. Читаю книгу Вячеслава Шишкова «Угрюм-Река». Одним ухом прислушиваюсь к происходящему. Вдруг в классе устанавливается звенящая тишина. Директор, подойдя ко мне, тихо говорит: «Витя, иди к доске, помоги Коле Марченко решить задачу». Я откладываю книжку и иду к доске. Беру мел и с момента, где остановился Коля, начинаю решать задачу: в бассейн по одной трубе наливается вода, а по другой выливается. Решаю. Ответ: бассейн заполнится за 45 минут. Директор: «Садись, Никитин, пять!». И тихо всему классу: «Вот так надо отвечать на уроках».
Несмотря на то, что на всю школу у нас был один глобус, один циркуль, треугольник, линейка и две карты мира: географическая и политическая, мы получили хорошие знания.
На каникулы нам задавали по несколько листов задач, писали сочинения, рассказы и т.д. Все ученики с нашего конца деревни, а это 6-8 хат, приходили ко мне списывать примеры и задачи. Физически мы развивались в основном дома, но и в школе был спортивный инвентарь. Зимой – лыжи, по теплу – стрельба из малокалиберной винтовки, турник, бревно, волейбол.
Ввиду моего малого роста и малой силы я на снарядах не занимался и в волейбол не мог играть. Спортзала не было, занимались на улице. Моей мечтой даже в седьмом классе было перебить волейбольный мяч через сетку. Любимым видом спорта были шахматы. Потом, в техникуме я играл по первому разряду.
До пятого класса меня сопровождал Голод. Жмых, который я брал в школу, стал моей основной едой. Бывало на уроке, когда учительница отвернется к доске, я, не в силах терпеть спазм в желудке, достану кусок жмыха и пытаюсь откусить от него кусочек. Скрежет зубов раздается на весь класс. Я испуганно замолкаю. Учительница, подойдя ко мне, ласково гладит по голове: «Потерпи, Витя, скоро перемена, потом погрызешь…».
- Никитин, зайди в учительскую. Захожу. Посредине стоит Эдик. Он учился в третьем классе, а я в четвертом. Директор, Александр Алексеевич, сидит за столом, на столе перед ним пистолет.
- Витя, ты не видел у Эдика пистолет?
- Нет, - отвечаю, - не видел.
- У тебя нет пистолета или другого оружия?
- Нет, у меня ничего нет.
Найденное оружие надо сдать старшим. Об этом учителя объявили в каждом классе. Однако найденные снаряды и мины пацаны пытались раскручивать, чтобы добыть тол и с его помощью в пруду глушить рыбу, толком не зная и не понимая, как это делается.
Через несколько недель страшная новость облетела школу и оба села. Шести- и семиклассники за селом, в лесополосе «разряжали» мину, и она взорвалась. Одного разорвало на куски, Васе Парфенюку выбило глаз, на руках оторвало 2 и 3 пальца, остальных ранило.
- Всем классам строиться! За мной шагом марш! – скомандовал директор. Школа находилась за 300 метров от края села. Пришли. Разметанные части тела, кровь, развороченная земля… раненых уже увезли. Молча стоят ученики, молчит и директор. Вернулись в школу.  - Идите на уроки, - хрипло произнес директор. После Александра Алексеевича ругали в РайОНО за непедагогические методы воспитания, однако любопытство к военному оружию и «ковыряние» в минах и снарядах прекратилось навсегда.
После того, как Эдик рассказал, что нашел пистолет в саду, пропалывая между деревьев и срубая мелкую поросль, мы перепахали весь сад, но ничего не нашли кроме кавалерийской шашки.
У меня появился новый друг – Ленька Курушонок. Мать его работала в городе Сталино, а его привезла к деду, чтобы окреп на свежем воздухе. Он ходил со мной в один класс. Жили они с дедом через несколько домов от нас. Работой по дому Леньку не загружали, и он, чтобы забрать меня в свои «походы», часто помогал мне. Принести воды, собрать в поле корешки подсолнечника для топки печи, прополоть огород, накормить свиней и прочее. Бесконечная череда работы по дому была на мне. Утром нужно было выгнать корову в стадо, отвести в садик сестру с братом, вечером забрать их, встретить корову, подоить ее, отнести молоко на сдачу. План был – сдать государству 560 литров молока. Такой был оброк в те годы, не считая яиц шерсти, свиных шкур с каждой свиньи и денег за каждое дерево.
Однажды мама пришла вечером домой в слезах. К ней зашла соседка, тетя Поля. И они стали обсуждать Новый Налог – на каждое фруктовое дерево.
- А…. мать-перемать! Пошли!
И они, взяв топоры, ушли в сад. Через несколько часов все было кончено. Срубленные деревья были пущены на дрова и сложены в аккуратные поленницы. -Вот, мать-перемать, вам и налог, - сказала мама и горько заплакала.
Через несколько дней, вечером заходят во двор заведующий фермой Карегов и бригадир Федоров. Я сижу на скамейке и ручной мельницей дроблю кукурузные зерна.
- Галько, а где же твой сад? Мы пришли деревья переписать и тебе налог определить. Ты что, срубила деревья? Ты знаешь, что за это можно и загреметь?!
- Ты что, на войне уцелел в обозе для того, чтобы нас, несчастных вдов, угнетать?! – взвилась мать. – Ты хуже фашиста! Те хоть чужестранцы, а ты?!? Или, может, ты оставлен ими, чтобы нас довести до ручки???
- Ты, Галько, потише, а то и правда сядешь.
- Сажайте! Только вместе с этими воробьями. Ты завидуешь, что мой Витя лучше всех в школе учится. Твой балбес уже вместо школы по девкам шарится, а мой учится!
- Так мой переросток, ему уже трудно…
- Трудно! – не успокаивается мать, - трудно потому что дурак такой же, как ты! Только по девкам герой.
- Ты, Галько, не шуми, у тебя на чердаке вон еще два мешка кочанов кукурузы, а ты говоришь, что платить нечем. Продай и заплатишь.
- А-а-а! – снова закричала мать, - Вы на ваш долбанный трудодень выдайте по-человечески, тогда и заплачу. А так чем я их кормить буду? Они уже от одной картошки и макухи опухать стали. Твой мордоворот моего Витю дразнит «картопляныком». А у самого морда скоро треснет. Ну я его встречу, я с ним разберусь! И с тобой разберусь, - еще больше заводилась мать. – С фермы корма таскаешь, думаешь, никто не видит?!?!
- Ну ладно, ладно… будет тебе, - запричитали оба и стали продвигаться к выходу.
- Ты на фронте возле солдатской кухни просидел, шею наел хоть дуги гни, да в партию удачно вступил на фронте, - не успокаивалась мать, - теперь портфель тебе дали, так ты его таким образом отрабатываешь! Ты же был одним из первых лентяев в колхозе до войны, да первый пьяница и бабник. Я тебе посажу! – окончательно рассвирепела мать, - вместе сидеть будем! Ты за воровство, а я за мою горькую бабью долю.  
И мать, словно из нее, как из мячика, в одночасье выпустили весь воздух, замолчала, затихла, а потом завыла так страшно, что аж мурашки по коже побежали. Заревели и мы, хотя многого не понимали, но своим желудком ежедневно ощущая тяжесть жизни. Переписчики молча удалились.
- Галю, Галю, - запричитала тетя Поля, - и ты их не боишься? А вдруг и правда посадят?
- Пуст садят, мне уже все равно, - бесцветным голосом сказала мать. – Может, детям в детдоме лучше будет. Витя грамотный, не пропадет, а когда вырастет, Васе и Вале поможет.
- Да будет тебе! Я вот пшенной каши с тыквой принесла, садитесь, поешьте, - сказала соседка и поставила на стол увесистую кастрюлю, источающую такой аромат, что у нас тут же свело желудки. Каша с тыквой – это была мечта! И мы без лишних разговоров принялись за дело. В те труднейшие послевоенные годы, когда на трудодень почти ничего не платили да еще налогами обложили почти непосильными, выживать было очень трудно.
- А-а, товарищ Сталин, - тихо бормотала мать, - куда же ты смотришь? Мы и пашем, и сеем, и план выполняем, и аборты нам запретил…. Где же конец нашему терпению?..
Осень. Непролазная грязь. Пришла проведать нас бабушка Оля. Принесла буханку хлеба. Черный, с опилками, но хлеб! Я сижу дома с детьми. В школу не пошел. Вообще я ходил в школу два-три раза в неделю. Вот привычная картина. Я собираюсь.
- Ты куда это собрался? – кричит мать.
- Как куда? В школу, - отвечаю.
- Сегодня не ходи. Там мороз, снег (или дождь)… или: сегодня стирать будем, мне выходной дал бригадир. (Работали без выходных и почти без праздников. Весной, летом и осенью о выходных не было и речи).
- Ма-а, ну отпусти в школу, - канючу я.
- Нет! – как выстрел в упор. – Не морочь голову. Да и что ты там забыл, в этой школе? Примеры и задачи все уже перерешал, книжки по предметам все прочитал…
А как мне хочется в школу! Там хоть и голодно, но тепло, уютно. Сменю книжки в библиотеке и сижу, читаю, читаю, читаю. Отдыхаю от домашней работы.
Бабушка Оля разложила на столе хлеб, сало, несколько яиц и баночку меда. Нарезает по кусочку сала, хлеба, достает из чугунка картошку, сваренную мамой, огурцы и приглашает за стол. Топит плиту, греет «чай». Чай был витаминный: нарезались веточки смородины, розы, шиповника  и кипятились в кастрюле. Иногда заварку заменяла поджаренная свекла. Закончили обед чаем с медом.
- Витя, я вот овса немного принесла, будешь варить, и будет вам каша. Только долго не вари, чтобы упрела, - наставляет меня бабушка.
- Хорошо, - отвечаю.
- А дедушка опять заболел, - продолжает бабушка Оля (А надо сказать, Василий Андреевич пришел с войны весь израненный, ноги прошиты автоматной очередью). – Раны пооткрывались. Сейчас закрылись. Я ему «баню» протопила.
Долго не мог понять, как это – раны «открываются» и «закрываются»? Баня состояла в следующем. Топилась печь. Когда испекли хлеб и вынули, печь освобождали окончательно от золы, застилали ржаной соломой, поливали ее водой, приставляли к печи стол. По нему, ногами в печь, заползал дед, одетый в белье. Снаружи оставалась только голова. Дед ворочался и блаженно кряхтел.
Мы, наевшись такой вкусной пищи и заев это медом, блаженно уснули. Просыпаюсь от напряженной тишины в хате. Прислушался. Из зала доносится тихий шепот. Женский, матери, и мужской. Кажется, колхозника из соседнего села. Поворочавшись, засыпаю.
Хрясь, грюк, трах! – летят стекла, трещит рама. С улицы голос: «Я вам, мать-перемать, устрою козью морду!...». далее идут совершенно непечатные выражения.
Мать кричит: «Ты что же… творишь?!? Тут же дети! Лахудра нечесаная!». И побежала открывать двери. Но жена мужчины посчитала за лучшее своевременно удалиться и побежала до поворота на свой хутор Свободный. Улеглось. Мы уснули. Утром мать будит меня и говорит: «Иди к бабе Оле, пусть дедушка придет, вставит окна».
Осень. Арбузы на колхозной бахче неподъемные. Приходит Ленька: «Айда за арбузами». – Айда. Ленька продолжает: «Ты мешок бери неприметный, чтоб если отнимут, не узнали. Я себе на току украл, мой колхозный». Вышла во двор мать: «Смотрите там аккуратно, добытчики».
Уже стемнело. Огородами дошли до лесополосы и поползли по бахче. Арбузов – море! Затолкали в мешки по три штуки и поволокли. Увлеклись и на радостях начали громко разговаривать. Вдруг топот лошади. Спрятаться негде. Еще и как на грех вышла луна. Мы как на ладони. Рывком двинули к лесополосе. Приспособив под огромный куст мешки, мы рванули по лесополосе. Перескочили дорогу и – по кукурузе. Ленька где-то затаился, а я мчу как ветер. Сзади слышу храп коня. Впереди соседский плетень. Сходу, без примерки, перепрыгиваю плетень, затаился и не дышу. Объездчик Шурка Скадовский, обогнув плетень, помчался по дороге. Я стрелой в дом, закрыл двери, разделся в темноте и на печь, к детям.
- Шурка, - с другой комнаты спрашивает мать.
- Да, запыхавшись отвечаю.
- Ложись, притворись спящим.
Стук в окно. Мать долго не отзывается, потом недовольно: «Кого там черти среди ночи носят?». Нехотя идет к двери и после недолгих препирательств открывает. Входит взмыленный Шурка: «Твой дома?».
– А где ж ему быть? Спит уже давно. А ты чего блукаешь по ночам как домовой?
- Где он? Я посмотрю, - и он, зажигая спичку, идет к печке, подносит ее к моему лицу.
- Ты что, полицейская морда? – пришла в себя мать, - а ну марш отсюда! Я тебе присвечу!
Шурка ретируется.
- А где же Ленька? – после его ухода спрашивает мать.
- Сейчас придет, - уверенно отвечаю я.
Двери не закрываем, ждем. Стук в окно. Ленька.
- А я не успел за тобой, - взволнованно говорит он. – Я в кукурузе лежал, видел, как он заходил. Айда за мешками.
- А Шурка? – с опаской говорит мама.
- А он, теть Галь, уже к тетке Нинке поехал, теперь будет «сторожить» до утра, - ухмыляясь говорит Ленька.
И мы отправились за нашей добычей. Потому еще два раза сходили на бахчу.
- Тетя Галя, пусть Витя со мной сходит, поможет донести.
- Ну пусть, - отпускает мать.
- Подожди возле своего дома, - говорит Ленька. Через пять минут возвращается, - на, - протягивает мне кость, завернутую в газету. – Ты посидишь с собакой, а я коню подпругу подрежу, -  и показывает мне опасную бритву.
А с собаками у меня по всему селу была дружба. После того, как бедняки вырубили сады, они остались только у зажиточных. Часто бывало, сижу я возле будки в обнимку с собакой, подкармливая ее тем, что принесли ребята, а они расползутся по саду и пластают яблоки, груши, особенно раннюю вишню. Ребята уходят, затем и  покидаю свой пост. Так было и в этот раз. Я остался с Трезором, а Ленька колдует возле коня. В хате темно. Тишина. Ленька уходит, собака тихо урчит.
- Тихо, тихо, Трезор, - ласково поглаживаю я собаку, и, отдав ему последнюю, самую вкусную часть приманки, тихо отступаю…
- Витя, выгони корову, - будит меня мама.
Выгоняю корову и иду со стадом до конюшни. Присоединяется Ленька. Идем и тихо обсуждаем событии ночи. Возле конюшни народ. Стоит шум и громкий хохот. Оказывается, Шурка, наверное, выпив лишку у Нинки, проспал. Схватившись, он быстро подтянул подпругу, не обратив внимания, что она подозрительно «тянется», вскочил в седло и огородами выехал в проулок, а затем на дорогу посреди села и поехал к повороту на свой хутор Свободный. Гарцуя и ловко подпрыгивая в седле (а ездить он умел лихо), Шурка насвистывая поехал по дороге. Прямо против конюшни подпруга наконец лопнула, и Шурка прямо с седлом плюхнулся на землю. И это на виду у конюхов и мужиков, которые уже собрались на наряд, курили, обсуждая последние новости. Мы скромно подошли к мужикам.
- А что, Шурка, Нинка медом намазала, что ты проспал? А это Трезор тебе подпругу перегрыз? Ох, и злющий пес. Смотри, он тебе еще что-нибудь отгрызет, - скалили зубы мужики. – Если раньше жена не откусит. Она хвалилась бабам, что у кузнеца клещи купила за две бутылки. Смотри! Ха-ха-ха! – Новые комментарии и новый взрыв смеха.
- Ты, Скаровский, хоть коня напои, а то всю ночь привязанный стоял, - добавил кто-то из мужиков.
- Да какой он Скаровский? – добавил Петро Ивков, - Он – Воровский! Самый первый вор в колхозе. Днем спит, а по ночам все домой с полей тащит. Думаешь, люди не видят, Шурка? Удачно в обозе провоевал. Один раз и то, наверное, по ошибке ранило легонько, так ты теперь орешь и в дело и не в дело -  я фронтовик! Сволочь ты, Шурка! С детьми только геройствуешь, - внезапно разозлившись, закончил свою речь Петро.
А поскольку вокруг стояли все прошедшие войну, «пар» из Шурки мгновенно вышел: «Простите, мужики, простите. Дайте чем подпругу сшить». Степенный конюх Никифор Федосеевич пошел за шилом и дратвой, специальными просмоленными нитками.
Подошел бригадир. Начался наряд. Рабочий день начинался удачно. – Ну как они собаку обошли, - удивлялись мужики.
Поставили брагу из свеклы для самогона. Темная осенняя ночь. Приходит тетя Поля: «Ну как, Галю, брага готова?»
- Да уж три недели квасится, готова, - отвечает мать.
- Ну, с богом!
Настраиваем самогонный аппарат: казан с брагой, на него перевернутый казан с дыркой в дне, куда вставляется змеевик, помещенный в деревянное корыто с водой. Все щели обмазываются глиной или тестом, и агрегат готов. Главная работа моя – топить соломой. А это неотрывно подкладывать в плиту. Солома – пых, и снова класть новый пучок. Затопили. Закипел казан, где подсохло и пробивается пар, замазывается новой замазкой. Процесс идет хорошо. Закапало из змеевика. Меняем бутылки, пробуем «на огонь». Горит. Вдруг тяга стает хуже и хуже, полная комната дыма… Женщины размышляют…
- Надо лезть на крышу и смотреть дымоход, - говорит тетя Поля. Залезла на крышу и ручкой граблей шурует в дымоход. – Да, так и есть.
Дымоход забит дном от плетеной корзины, которой носим солому. С горем пополам и с руганью вытащили дно. Процесс снова пошел. Это великовозрастные хлопцы забили нам дымоход. Я в саже, угоревший от дыма и запаха самогона, который заполонил всю избу, укладываюсь спать.
- Завтра в школу не пойдешь. Отдохни. Отмоемся, переоденешься. Детей в садик не води, - дает наставления мать.
«Ну вот, отдых называется», - засыпая, думаю я.
Днем прибежал Ленька. В этот раз он был в школе.
- Я сказал, что ты заболел, - докладывает он мне.
Я рассказал ему обо всем.
- Ну козлы! Я догадываюсь, кто это… я им устрою!
Через несколько дней пошел не дождь, а ливень с ветром. Через неделю журятся Троянов и Приходько: ветром стога сена разметало и залило. Сразу не кинулись, а оно загнило и прогоркло.
- Я им еще не так загнию, - цедит сквозь зубы Ленька. – Сволочи! У нищих рубаху отнимать… Будут знать.
С тех пор и до седых волос у меня на самогон аллергия. Не могу ни нюхать, ни тем более, пить.
Мать пришла с работы пораньше. Какая-то взвинченная, напряженная. Накормила нас и пораньше вытолкала спать. Дети уснули, а мне не спится. В доме непривычная, пугающая тишина. Пришла тетя Рая.
- Воду нагрела? Спицы прокипятила? – спрашивает она.
- Да, все приготовила, - тихо отвечает мать.
Слышна какая-то возня. Мамин шепот: «Долби его, пусть хоть неживое родится. О господи! Очередное спасибо товарищу Сталину за этот указ (в 1948 году сталинский указ о запрещении абортов еще действовал). Скоро по миру пойдем с котомками и вереницей детей».
- Не кричи, может, Витя не спит, - шепчет тетя Рая.
- Пусть только не спит, пусть только пикнет, убью, - мать повышает голос.
Лежу, не шевелюсь. Вскоре засыпаю. Мать будит утром: «Витя, в школу не ходи, я что-то плохо себя чувствую. Сваришь кушать и побудешь с детьми. Смелешь только кукурузы да сходишь за водой, потом можешь читать».
- Хорошо, - вздохнув, отвечаю я.
Сколько женщин были лишены радости материнства из-за этих подпольных абортов… Сколько было пролито слез… И, получается, что многие из нас – третья часть деревни – жертва абортов…
Я в очередной раз провинился. После окончания третьего класса, науськиваемый старшими (в нашем классе учились ребята, которым было по 13-14 лет), я написал на доске фразу, где слова при чтении их с местоимениями читались как ругательные. И с азартом стал их объяснять всему классу. Заходит директор… Все отметки четыре и пять, а по поведению – четыре, да еще и запись в дневнике. Пришла мать не в духе. Видно, бабы уже нашептали, позлословили.
- Давай дневник, - потребовала мать. – Это что такое? – закричала она. – Мать-перемать! - ругалась она практически постоянно – Ты что, собрался волам хвосты крутить? Учиться уже не надо?!?!
Схватила метлу, стоявшую в углу и палкой начала меня бить по чем попало. Я орать: «Ой, мамочка» Ой, не буду! Ой, не надо! Ой-е-ей!» А-а-а, мать-перемать, вашу мать! Ору. Заскакивает соседка, тетя Поля: «Галько, Галько! За что ты хлопца катуешь? Он учится лучше всех почти, если бы поменьше работы дома было, он был бы круглым отличником».
- Да? – взъярилась мать, - тебе хорошо, у тебя две дочки. Дома и постирано, и приготовлено, и прибрано!
- Так и Витя у тебя все делает. Что тебе еще надо? – вздохнув, говорит тетя Поля.
- А-а-а, жизнь наша распроклятая, - успокаиваясь, воет мать, - работаем бесплатно, купить ничего не могу. Вон Витя у моих туфлей каблуки отрубил и ходит в школу. А товарищ Сталин подкидывает все новые и новые налоги. Молока 560 литров сдай, яиц 220 штук сдай, шерсти овечьей  10 килограмм сдай, хоть сам стригись! (овец у нас не было, шерсть можно было заменять молоком или яйцами), - и она снова крепко выругавшись, зарыдала, забилась в истерике.
Тетя Поля кинулась ее утешать, тоже расплакалась. Заревели и дети. Плакали все.
- Дети, у вас есть что кушать? – немного успокоившись, спросила тетя Поля.
- Да, я суп сварил и свеклу спек, - отвечаю, вытирая слезы и сопли.
- Покушайте и ложитесь спать. Мамка больше не будет тебя бить, - сказала тетя Поля.
- Ладно, иди, мы будем ужинать. Спасибо тебе, - тихо сказала мать.
Большой радостью была для нас работа в колхозе. Управлять конем, направляя его между рядками. Конь тащил трехлемешный культиватор, за рукоятками которого шел мужик и регулировал глубину культивирования и выдерживал междурядья, чтобы не срезать кукурузу, подсолнечник или злаковые. Когда мы, сидя на коне, засыпали или клевали носом, тот, кто шел за культиватором, вместо окрика стегал и коня и нас по ногам. Мы спохватывались и ошалело вертелись на спине лошади.
- Ма-а, я пойду на работу. Вон Ленька и другие пацаны ходят, и я хочу, - прошу я мать.
- Сиди дома, работы полно. Кто огород полоть будет, свиней кормить, воду приносить, детей из яслей забирать, есть варить, крупу молоть? – отрезает мать.
- А-а-а, - зашелся я плачем.
В субботу мать осталась дома.
- Ма, я пойду на работу, - снова пристаю я к матери.
- Ладно, иди, - вдруг разрешила мать.
Я сорвался с места, и уже через несколько минут мы с Ленькой весело шли на конюшню. Рабочий день, если не считать нескольких ударов по ногам и «сбитого» копчика, прошел нормально. Приехавший к вечеру бригадир разрешил искупать лошадей. Мы двинулись к пруду с песнями про товарища Сталина, горланя на всю околицу:
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – наша юность и полет,
С песнями борясь и побеждая,
Наш народ за Сталина умрет!
Или:
Артиллеристы! Сталин дал приказ.
Артиллеристы! Зовет Отчизна нас!
И сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей,
За нашу Родину: огонь! Огонь! Огонь!
Проехав село, мы повернули к пруду. Ехали мимо колхозного сала. Неизвестно кому первому пришла в голову мысль – для полноты впечатлений заехать за яблоками, белым наливом. Надо было нас видеть: с гиком и криками мы ринулись в атаку. Не столько яблок нарвали, сколько наломали веток и натоптали…
- Ах, вы байстрюки проклятые! Я вас сейчас! – это в наши радостные ноты влилась артиллерия сторожа, - Вон отсюда! Я вас!
Долго еще были слышны крики сторожа. Выкупали лошадей и тихо, чтобы не запылить коней, поехали на конюшню.
На другой день мать била меня коромыслом (попало под руку). На работе бабы злорадствовали: «Ну что, твой отличник вчера отличился. Председатель сказал, всех оштрафует. Штраф – 5 трудодней».
- А-а-а, - кричала в исступлении мать, - мне неделю надо горбатиться, а ты за полчаса расфуфырил пять трудодней!
Спасла меня, как всегда, тетя Поля.
Вечером мы с Ленькой несем молоко на сдачу. Приемный пункт в середине села. Приемщица тетя Люба. По пути к пункту мы несколько раз останавливаемся и пьем молоко. Ленька захватил кусок хлеба, и дело идет еще лучше. За два дома до сдачи останавливаемся. Молока осталось литра по два, а было по семь.
- Посиди тут, - говорит Ленька, - я сейчас. – Идет в соседний дом, к крестной, просит пустое ведро и бежит к колодцу, который в огородах. Прибегает, доливает ведра. Идем дальше. Дело идет к концу. Когда нас осталось 5 человек, тетя Люба объявляет: «Ой, пробники кончились, завтра у вас на анализ возьму». Подходит наша очередь. Тетя Люба переливает нашу воду, закрашенную молоком и, глядя на Леньку, еще раз повторяет про пробу.
- Я понял, спасибо, - шепчет Ленька.
Назавтра мы были в первых рядах сдающих молоко. Впредь мы вперед бегали и тихонько наблюдали: берут ли у всех пробы или выборочно. Отсюда вырабатывали тактику. От жирности молока зависело его количество. Средняя жирность 2,5%, это объем 100%. Если жирность 3-3,5%, а бывало и 4-4,5%, то это почти двойной объем. Сдал 7 литров, а жирность 4%, прибавил 2,8 литра, итого – 9,8 литров. Если меньше, тоже перерасчет.
Ранняя весна. Приходит Ленька: «Айда сусликов выливать».
- Ма-а, - тяну я, - пойду с Ленькой?
- Ладно, сходи, - неожиданно легко соглашается мать.
Короткие сборы. Ведро, ножик, в торбу кусок жмыха, несколько картофелин, огурец, большая сумка на два отсека: больший – для ободранных сусликов, меньший – для шкурок. Готово. Пошли.
Солнце повернуло к закату, а мы в азарте, не замечаем. Вышли и ободрали 23 суслика. Наскоро вымыв в луже руки, садимся обедать. Ленька достает свой обед и делит пополам.
- Садись, Витя, я и на тебя взял. Свой обед оставь до дома. Еще выльем семь штук для ровного счета и пойдем домой. Сколько ты возьмешь?
- восемь штук, - отвечаю я, - занесем их бабушке Оле, она в печи их испечет, а то вареные они совсем вонючие и невкусные.
- Кто их варить будет? Да и воду менять 3-4 раза. А давай свиньям их отнесем.
- Давай.
- А нести?
- Я понесу. На 8 штук в твою сумку, а эти я положу себе, - бодро отвечает Ленька.
Занесли сусликов бабушке, они жили в начале села, возле дороги.
- Может, Вам еще, Ольга Ивановна? – вежливо осведомляется Ленька.
- Нет, Леня, спасибо, хватит. И Вите хватит. Приходи завтра, я их испеку.
Назавтра в обед прибегаю к бабушке. На столе на жаровне лежат восемь сусликов. Румяные поджаренные, истекающие жиром. Любо-дорого посмотреть. Но есть их – это ужас. Запах псины и болота… главное, едят только зерно! И такие противные! Как волки: едят только мясо, а попробуй съешь. А свинья жрет все подряд, а какое мясо вкусное. Мы с Ленькой поотрезали хвостики (за каждый сданный хвостик колхоз платил по 10 соток. 30х10=300 соток, а это три трудодня). Шкурки для просушки прибили гвоздями на стены хаты снаружи. Как высохнут, сдадим в район в Заготсырье за «живые» деньги. Все шкурки остаются у нас. Ленькин дед на своем доме «такого позора», как он выражается, не терпит.
Прибегает Ленька: «Айда на пруд раков ловить».
- Леня, Леня, - вздыхаю я, - у меня работы…
- Ну что тебе? Давай помогу.
- Сходи за водой, а я буду лебеду свиньям давать.
- Что еще? – ставя ведра на лавку, спрашивает Ленька.
- Надо прополоть 10 рядков картошки, сварить лебеду свиньям, напоить теленка, смолоть кукурузы…
- Давай!
И мы в четыре руки взялись за дело. Все. Собираемся. С собой ведро, ложка, сумка, ножик, спички – все, что может пригодиться. Пошли. По пути к нам присоединяются Шура Усов, Павел Гура, Эдик Немченко, Аркадий Ефремов, Коля Козуб. Идем на пруд. Я и Шура Усов сеткой, которую смастерили из старой марли, в начале пруда ловим тюльку, процеживаем и ссыпаем в ведро. Ребята, где глубже, ныряют в норы по берегу, ловят раков и выкидывают их на берег. Мы собираем. Через час раков полное ведро, и у нас полведра тюльки. Метров за 70 подъехала к пруду «Победа». Четыре человека прохаживаются и с интересом поглядывают на нас. Один подходит: «Здорово, пацаны».
- Здравствуйте.
- Вы что тут ловите? Раков?
- Да, - нехотя отвечает Ленька.
- А нельзя ли обмен произвести? – улыбаясь, спрашивает мужик.
- Смотря какой, - отвечает Ленька. – Мы обедать собрались.
- А что у вас на обед? – не отстает мужик.
- Тюлька пойдет на суп, и раки.
- А мы вам три буханки хлеба дадим, колбасы, 7 баночек консервов, три банки кабачковой икры, ну и еще посмотрим, - начал рассказывать мужик.
- Пошли. Берите ведро, - сказал Ленька и направился к машине.
Мы за ним. Обмен состоялся.
- Давай, Павка, режь колбасу на 7 частей, хлеб на 8 частей, а остальное – поровну.
- На, клади в сумку, - Ленька подвинул ко мне кусок колбасы, хлеба, баночку консервов, кусочек сыра. – Это детям. А поедим мое, нам хватит.
Прибежали с колхозного огорода, куда мы их посылали, Ленька, Эдик и Аркаша. Принесли луку, помидор – зеленых, бурых, немного красных, укроп. Все это в ведро, на огонь, посолили и получилась уха. Тот обед я помню всю жизнь.
Утром мать выгоняла корову. Пришла, рассказывает: «Опять Антон Федорович кричал во все горло: эти байстрюки всю рожь истоптали, все арбузы выкатили, все поворовали». А-а-а. мать-перемать! Наверное, и твой, Галько, тоже там был? – имел он неосторожность задеть мою мать. – Я собаку теперь кормить не буду, он им задаст.
- Ах, ты черт культяпный, - взвилась мать, - инвалид хренов! Че глотку дерешь?!? Ведь это при мне было, когда тебе, пьяному, телега ноги переехала, а ты – участник войны, участник войны… Не тронь святое имя фронтовика! Люди головы положили за правое дело, за свободу, а ты, пьянь, лезешь туда же! Я тебе дам байстрюки! – бушевала мать. – Я тебе вторую ногу выдерну, и будешь ползать, как вонючий жук!
Байстрюк – от фр. бастард – безотцовщина.
Так закончилась утренняя разминка возле конюшни. Днем пришел Ленька, которому я изложил суть дела.
- Ну ладно, - подвел черту Ленька, - завтра мы ему устроим психическую атаку.
На второй день уже затемно возле Шурки Усова собралось 12 пацанов. Пошли в обход, со стороны огородов. Я вышел вперед с «харчами» для Бобика, собаки Басанца. Подошел, сел возле его будки, поглаживаю и подкармливаю. Мигнул фонариком. Ребята, как кошки, ринулись на деревья. Слышен только стук падающих груш, яблок, слив. Все еще зеленое, для еды негодное. Через 20 минут все кончено. Ребята отступили. Тихо отступаю и я. На деревьях остались одни листья, и то негусто.
Сцену, произошедшую утром на конюшне, описать очень трудно, слабо мое перо…
После обеда прибегает Ленька.
- Как дела? – с порога спрашивает он. – Работы много? – с надеждой в голосе добавляет.
- Леня, ну ты что? Куда же она денется? – вздыхаю я.
- Давай быстро все сделаем и сходим на камышовый пруд. Надо ужей наловить.
Наваливаемся на работу и часа через два мчим на пруд. У нас три пруда: первый называется малый пруд, второй – большой, располагается за ним, третий – дальний – камышовый. Он весь зарос камышом, и в нем в несметных количествах водятся ужи. По дороге Ленька рассказывает, что Иван, молодой и самый сильный в селе парень по кличке Трумэн, «ходит» до Веры, его тетки, которая живет с ними (дед Иван ее отец), она беременна, а он жениться и не думает. А Трумэн был действительно очень сильный. Рост метр девяносто. Руки как грабли. Залезал под годовалого быка, сгребал левой рукой передние ноги, а правой – задние и поднимал. Или подходил к работающему «универсалу» и двумя руками, положив их на свечи, глушил его.
Дед Иван, как напьется, грозится, «хоть он и здоровый, я его заколю этим же штыком, что свиней колю». А дед и по фамилии был Резник, и свиней колол по всему селу, одним из лучших специалистов был. Однажды молодые мужики решили по просьбе Верки Тертышной заколоть ей кабана. Вязали они его, вязали, он вырвался и по селу… Потеха. Они (а уже выпили за успех) за ним… Народ со дворов: ату его, ату! Крик, гвалт, хохот. Прибежала Верка: «Дедушка Иван, выручай!». Дед навел в погоне порядок, привели кабана, загнали в хлев, и через 5 минут все было кончено. Поэтому у них в доме водилось и сало, и мясо. Дед по хозяйству, бабушка Евдокия на кухне и огороде, Вера работает, младший Владимир тоже в колхозе, старшая дочь Клавдия, мама Леньки, в Сталино, на шахте трудится.
За разговорами приближаемся к пруду. Справа в глиняном карьере стоит короб с волами. Приглядываемся. Шурка копает и грузит в короб глину. Мы обошли карьер и на пруд. Минут за 40-50 наловили 10 ужей – и больших, и маленьких, завязали их в сумки и идем назад. Впереди волы, запряженные в короб, тихо идут по дороге.
- Витя, - шепчет Ленька, - а где же Шурка?
Приглядываюсь.
- А он, Леня, спит на глине.
- А-а-а, - ликует Ленька, - он, видно, накопал, накидал, пообедал, да и крепенько уснул. Догоним! – оживился вдруг Ленька.
Мы догнали короб и начали волов потихоньку сворачивать к пруду. Волы, уставшие от жары, шли охотно. Загнали их в пруд по брюхо, короб с глиной по колеса в воде. Вытащили занозы. Волы, напившись воды, вышли из пруда и тихо пошли по дороге на конюшню. Ленька поплыл с ярмом на середину пруда и там его бросил. Мы с занозами пошли на конюшню. Конюхи в беспокойстве: волы вернулись, а Шурки нет. Он сегодня взял выходной, необходимо строить сарай, вот и решил глины навозить.
Ленька все доложил: короб в пруду, Шурка спит на глине в коробе, волы на месте, ярмо плавает в пруду. Вот с него занозы. Но, - Ленька поднял палец, - нас там не было.
- А вас чего там черти носили? - допытываются мужики.
- Мы были на важном деле, об этом узнаете завтра…
- Ну, черти, ну, паразиты! – любовно поругивают нас мужики, - Значит, вас и там, «на задании» не было?
- Мы у Вити огород пололи. Спасибо, мы пошли, - завершил разговор Ленька, и мы отправились домой.
- Вить, а Вить? Для завершения дела добудь у деда «алмаз».
У Василия Андреевича было два «алмаза». Один он брал на важную работу – в новом доме окна стеклить, в колхозе, даже выезжал в район. Знатный был стекольщик. Бабушка рассказывала, что до революции разъезжал на тройке с ящиком со стеклом, с кучером, и возвращался через неделю пьян-распьян. Так все и пропил постепенно. Занялся пчелами, а стеклил по необходимости, чтобы копейка была. Было у него четыре дочери и сын Коля, да моя мать, неродная.
- Василий Андреевич, дайте, пожалуйста, хоть старый «алмаз». У нас одна шибка выпала и разбилась. Я стекло нашел, на колхозной стройке одолжил. Надо одну сторону подрезать и подойдет. Дед посмотрел на мое ангельское личико и говорит: «Ну смотри, чтоб Ленька тебя до кутузки не довел».
- Нет, дедушка, мы никого не обижаем.
- Я вижу, что вы проводите только воспитательные мероприятия, - ответил дед. – А если бы Шурка проснулся?
- Не-е, он был пьяный, - заверил я деда.
А Шурка тем временем, проснувшись в пруду, мгновенно протрезвел и помчался на конюшню: «Мужики, вы волов моих не видали?».
- Пришли твои волы, - отвечают конюхи.
- А-а-а, - замычал Шурка, - дайте веревку, я их поведу.
Повел волов. Мужики курят и усмехаются. Летит снова Шурка: «Мужики, ярмо достал, в пруду плавало, а заноз нету, помогите, у вас, наверное, есть занозы в других ярмах».
Петр Федотович, старший конюх, отец моего школьного товарища Николая Басарта идет и с другого ярма приносит Шурке занозы. Полетел. Через час возвращается: «Мужики, запряг, а волы не могут в воде развернуться. Что делать?». Шурка уже почти рыдает.
- Вон за тракторной бригадой «Беларуси» культивируют, иди, пусть вытаскивают, - напутствует его Петр Федотович. – Да трос возьмите и волов выпрягите.
Скоро «Беларусь» потарахтел к пруду. Часа через полтора появился Шурка с волами. Остановился у конюшни покурить.
- Как же ты так уснул, Шурка? – спрашивают конюхи.
- Глину копал, в короб кидал, устал. Да еще бутылку выпил, - отвечает Шурка. – А волы от жары, наверное, в пруд зашли.
- Да, - ухмыляются мужики, - жара… ну, поезжай, а то жена еще трепку задаст, где тебя носило целый день.
На второй день часов в девять прибежал Ленька: «Пойдем, все уже на работе».
Мы подкрались к хате Трумэна, вырезали в окне, которое выходит на огород, треугольник примерно семь на семь сантиметров, а из запасного стекла –
треугольник десять на десять. Вытащили стеклышко и в него запустили 12 ужей. Закрыли шибку бóльшим треугольничком и закрепили гвоздями. Огородами добрались домой и занялись своими делами. Я сбегал к деду и отдал «алмаз».
- Ну что, подошла шибка? – спросил дед.
- Подошла, дедушка, подошла, - весело сообщил я.
Василий Андреевич искоса взглянул на меня и начал сворачивать цигарку: «Что нам еще ждать от вас?».
Летний вечер. День как год. Жара спала. Вдруг в селе гвалт. Я ухмыляюсь. Мать выглянула на улицу и говорит: «Витя, что там такое? Сбегай, узнай».
- Нет, я не могу, у меня заноза в ноге, я достаю, - и для вида сижу с булавкой. Гвалт нарастает.
- Ну, я схожу, - решает мать.
Пошла. Возвращается с Ленькой. Мы с тетей Полей сидим на завалинке.
- Ой, ужас, - выдыхает мать. – У Трумэна полный дом змей. А Иван и ужей, и змей, и даже мышей боится. Залез на дерево, весь трясется и орет как недорезанный бык. Все выбежали из хат, бегают, кричат…
Ленька зыркнул на меня.
- Это дождь был, они, наверное, и наползли, - недоумевает тетя Поля.
Сидим. Судачим. Прибегает наша ровесница (одиннадцать лет): « Леня! Витя! Сказали, чтобы вы пришли! Вы змей и ужей не боитесь».
Мы для порядку покуражились, но пошли.
- Ты ужа взял? - шепчет мне Ленька.
- Да, вот он, за пазухой.
- Я тоже взял, - доволен ответом Ленька.
Уже темнеет. Подходим к дому Трумэна. Он сидит на яблоне. Народ снует по двору. Ленька, пользуясь общей суматохой, запускает ужа в погреб, а затем отвлекает разговором Ивана. Я тихо подкрался сзади и выпустил ужа. Отошел к хате, спрашиваю: «А вы их ловить пробовали?».
- А-а-а-а! – вдруг раздается голос Ивана, и он валится с дерева.
- Иван, ты в погреб прячься, - невинно советует ему Ленька, незаметно передав мне еще одного ужика.
- Да? А там их нет? – с сомнением интересуется Иван.
- Не знаю, - говорит Ленька, - думаю, нет.
Пока они возятся с погребом,  я запускаю ужика в летнюю кухню.
- Витя! Что с ними делать? – спрашивает меня тетя Маня, мать Ивана. Мне ее жалко: устала за день, работы в колхозе невпроворот, а тут колготня.
- А-а-а-а!!! – снова раздается вопль Ивана.
Слетает крышка погреба, ополоумевший  Иван выскакивает и кружит по двору. Заскакивает в летнюю кухню и захлопывает за собой дверь. А ужик уже лежит на окошке, свернувшись калачиком.
- Тетя Маня, - говорю я, - надо вам идти ночевать к соседям, а в хате поставить в тарелки молока. Они напьются и будут спать. А утром мы их соберем.
- А-а-а-а!! – снова разлается вопль Ивана. Он выскакивает из летней кухни, подбегает к нам. Вид у него безумный. Он, стуча зубами. Спрашивает: «Что делать?».
- Вот Витя говорит, что надо идти ночевать к соседям. А ребята решат проблему. Витя, бери в летней кухне молоко и миски, а мы пошли, - это тетя Маня уже обращается ко мне.
Мы с Ленькой идем в кухню. Ленька довольно скалит зубы, наливает в миски молоко. Я  беру ужика в сумку, снимаю следующего ужа с дерева, иду в погреб, уж лежит в углу, кладу его тоже в сумку. Все с ужасом смотрят на меня.
- Тетя Маня, Вы можете спать в летней кухне, здесь больше нет ужей.
- Ну, если такой минер, как ты, Витя, гарантирует, - начиная кое-что понимать, говорит тетя Маня, - то я останусь. Расходитесь. Ты, Ваня, иди с Ленькой к ним ночевать, да там и невеста твоя…
Утром мы выловили всех ужей и отнесли их назад, в пруд. А Иван на Вере так и не женился. Родила она двух детей, а он женился на Марии Пузановой. Выросли еще два байстрюка при живом отце…
Однажды мать пришла с работы злая, а у меня дома какие-то упущения.
- Почему свиньи орут, будто их режут? Опять прогулял со своим Ленькой, ничего не сделал, - кричала она.
А, мать-перемать! И схватив все ту же метлу, начала меня лупцевать. Крик, гвалт. Плачут дети, плачу я… Прибежала моя спасительница, тетя Поля. Успокоившись, мать запричитала: «Ах, господи! За что же мне такие наказания? То там встрянет, то там… А мне бабы глаза колют: вот твой там, вон твой там».
- Ну и что такого? Что он сделал-то? Если Шурку раздраконили, так тому кобелю давно надо бы морду набить, да смелого не найдется, - вытирая слезы, подвела итог тетя Поля.
- О-о-о, - причитала мать, - И мрут, там, где за ними плачут, а тут… хоть бы одного бог прибрал! О-о-о! – рыдала мать взахлеб.
- Галько! Ты что, совсем дурочка? Голод пережили, детей сохранила, а теперь мелешь черт-те что! Успокойся, прекрати! – начала успокаивать мать тетя Поля.
- Ой, дура я, дура! Простите меня, дети! Прости и ты, Поля! От горя это, от безысходности….
Мы с детьми, забравшись на лежанку, тихо плачем.
Пришедший на следующий день Ленька говорит: «Витя, а чего ты такой грустный? Опять мать лупцевала?».
- Да, Леня, - склонив ему голову на плечо, заплакал я. – Уйду из дома, в детдом уйду и детей с собой попрошу.
- Детей не отдадут, тебе только двенадцатый год, а сам уходи, - авторитетно заявляет Ленька. – Когда уйдешь?
- Сегодня вечером. Надо все по дому переделать, - со вздохом говорю я.
И мы весь день пластались. И свиньям наготовили, и воды наносили, и огород пропололи, и, и, и…. Вечером, когда дети уже легли, мать что-то штопала, я, тихо взяв бидончик, ножик, ложку, фуфайку и другую мелочь, пошел к Леньке. Он меня ждал на улице. Мы проулком, а там огородами вышли за село. За кукурузой и лесополосой стоял прошлогодний скирд.
- Вот тут ты и будешь пока. Сюда удобно подходить незаметно, - почему-то шепотом сказал Ленька. – Вот тебе харчи на первый случай. Завтра принесу еще и новости расскажу.
Тихая летняя ночь. Заливаются песнями кузнечики, тихо плывет по небу луна. Я поудобней устраиваюсь в соломе. Тепло, мягко. Думаю, что завтра не вставать… Хорошо. Засыпаю. Однако утром схватываюсь ни свет ни заря – пора выгонять корову и теленка. Кого выгонять? Я свободен. Поворочавшись немного, засыпаю.
- Витя, Витя, - просыпаюсь от голоса Леньки. Он принес воды и поесть: сала, картошки, каши в банке, огурцов, помидоров. Я дома так никогда не ел. – Я сказал деду Ивану, что ты из дома ушел, - рассказывает Ленька. – Он одобрил и сказал, что если надо, пойдет с тобой в сельсовет, а бабушке велел готовить мне для тебя харчи. Пусть, говорит, дня два-три посидит в скирде, отдохнет, охолонет, а там посмотрим.
Мне стало легче на душе, туман застлал глаза и я тихо заплакал. «Господи, - думал я, - за что же мне такое наказание? Чем я провинился перед богом, жизнью?». Ленька гладил меня по голове и молчал. Выплакавшись, я вытер слезы и спросил:
- А как там дома?
- Тетя Галя уже всех оббежала, тебя нигде нет. И у нас была, и у бабушки, и на конюшне, и в сельсовете…. Везде. Пусть побегает, а то распустилась сильно. Это дед так сказал, - нахмурившись добавил Ленька.
Поговорили о колхозных новостях. Жена Шурки, узнав про историю с волами и прудом, сильно его побила, подбила глаз. Ходит с синяком. Трумэн после ужей, чтобы снять стресс, напился и чуть не утонул в пруду.
- Тебе ужа принести? – неожиданно сменил тему Ленька. – Я одного дома нашел, видно, мы забыли.
- Давай, приноси, - повеселев ответил я.
- Ну, - заулыбался Ленька, - я думал, ты откажешься. – И он достал из другой сумки, на которую я не обратил внимания, мисочку, бутылку молока и ужа. – Он будет пить молоко и жить с тобой. Привыкнет и будет ручной. Ты пока его посторожи, чтобы не уполз. Пусть молока попьет. Я его не кормил, - наставлял меня боевой товарищ. – Ну, я побежал. Мы пойдем раков ловить. Дед заказал. У них какой-то праздник ветеранов, они собираются у деда Никифора Немченко. Вечером зайду.
Уж, попив молока, свернулся на моей фуфайке. Я укрыл его тряпкой и прилег рядом. Незаметно для себя уснул. Проснулся. Солнце в зените. Вкусно и сытно пообедал. Поглубже вырыл в скирде яму, чтобы солнце не так палило и дремал. Уж дремал вместе со мной. Видимо, тепло моего тела его успокаивало.
Вечером пришел Ленька:
- Приходила твоя бабушка Оля. Сказала мне, чтобы ты возвращался, бить тебя тетя Галя больше не будет. И Василий Андреевич тоже сказал – возвращайся. Давай, ты еще сегодня переночуй, а завтра днем пойдем. Ужа возьми с собой, пусть в погребе поживет, мышам шороху наведет. Он очень мышей уважает, - уверенно закончил Ленька. Назавтра мы с Ленькой пришли домой. Я взялся за работу.
Ранняя, теплая осень. Во всю идут полевые работы. Бабушка Оля на колхозном стане возле пруда трудится поварихой. Начались занятия в школе. Мы в пятом классе. Ленька задружил с учительницей химии. Шурка купил мотоцикл «Ковровец». Сиденье обтянул бараньей шкурой и рассекает теперь по селу, гордо подняв голову.
Приезжает на велосипеде Ленька: «Поехали быстрей!». Без лишних вопросов сажусь на раму. Помчались на край села и через кукурузу к пруду. Припекает по-летнему. Не доезжая метров 50 до табора, бросаем велосипед и, крадучись, идем. Бабушка управляется возле котла. Вкусно пахнет. Ленька оглядывается. Раздается треск мотоцикла.
- Едет, - выдохнул Ленька. Я молча наблюдаю. Шурка, поставив мотоцикл в стороне, подходит к котлу. Бабушка наливает ему миску кондера, он ставит на стол и говорит: «Пусть остынет, а я пока искупаюсь». Уходит. Ленька, как коршун вылетает из кукурузы, достает из кармана «чекушку», вытаскивает пробку и выливает равномерно содержимое на сидение мотоцикла. Заскакивает в кукурузу, мы прыгаем на велосипед и, сколько есть духу, мчим домой. Приехали, сдали велосипед дяде Пете и полетели на конюшню.
- Что запыхались, партизаны? Опять «операция»? – шутили мужики.
- Да, - отвечает Ленька, - только мы у вас с утра. Дайте нам работу.
- Пойдем, будете вычесывать коней, - говорит старший конюх.
Мы занялись работой. Увлеклись. Раздался треск мотоцикла. По дороге мчится Шурка, почти стоя на мотоцикле. Остановился возле конюшни, заглушил мотор.
- Вот искупался да мокрый в седло сел, что-то аж печет, - говорит Шурка и ощупывает сзади штаны.
- А ну-ка, повернись, - говорят мужики, - ну-ну… - Штаны сзади разъедены, кое-где разъедены и трусы, видно голое тело. – Ха-ха-ха! Га-га-га! – раздается смех на весь двор. – Вот это искупался… Ха-ха-ха!
Шурка оборачивается, пытаясь оглядеть себя сзади, рукой нащупывает клочья штанин и трусов и начинает все понимать. Мужики поглядели на Шурку, а затем на нас и зашлись в истерическом хохоте. Шурка, стоя на мотоцикле, уехал домой.
- А если бы он спалил хозяйство? – допытывали Леньку мужики, - кто тогда бы отвечал?
- А это не я, нас там не было, мы коней чистили, огород у Вити пололи… Нет, это не мы, - спокойно отвечает Ленька.
Мать принесла от дедушки ведро меду. Его в этом году было много. Не вспахана половина полей. Травы бушуют. Урожай хороший. Пчелы трудятся непрерывно и высокопроизводительно. Закрыв ведро во второй комнате на замочек, мать строго говорит: «Смотри не лезь. Я приду с работы, налью вам, поедите». Куда там. У меня от этого замочка давно гвоздик припасен. Открываю, наливаю мисочку меда, и приступаем. Ложка меда, ложка пшенной каши. Васю кормлю отдельно. Всю мисочку съели и вылизали.
На второй день мама говорит: «Что вы все бегаете и бегаете? У вас что, понос?».
- Да, мы меду мисочку съели, - признаюсь я.
- Ой, горе! Что же мне с вами делать? – запричитала мать. – Пойду к соседке. Топи плиту.
Я растопил плиту, мать принесла несколько ложек риса. Сварили рисовый кисель, поели, немного полегчало, а после того как выпили по сырому яйцу, совсем прошло.
- Больше не лазь в ведро, а то руки поотрываю, - доходчиво объяснила мать.
Идет в школу Тима Товетонок. Он учится третий год в третьем классе. Ему пятнадцатый год. Навстречу фермерский бригадир ведет племенного быка Тарзана. Тима: «Привет, Тарзан!», и пошел дальше. Бригадир: «Тима, стой. Ты что? Знаешь, кто я, и не здороваешься». Тима: «Бригадир, ну и что? Чего здороваться? Мы корову к Тарзану сводили, она молоко дает, телок родился, польза есть. А ты два года к мамке ходишь, хоть бы фуражку мне купил», и пошел своей дорогой.
Тима в школу. Учительница: «Тима, почему ты два дня не был в школе?». Тима: «Мама штаны постирала, я и не пошел». Учительница: «А второй день?». Тима: «Я шел в школу, гляжу: у вас белье висит, сохнет, я и вернулся».
На тему первых послевоенных учеников есть короткий рассказ. Набрали в первый класс из всех далеких хуторов учеников. Молодая учительница, прибывшая после училища, рвется в бой. Директор представил ее: «Это ваша учительница, дети. Зовут ее Наталья Григорьевна». Учительница: «Давайте знакомиться. Как тебя зовут, мальчик?».
- Петя, - мальчик стоит и в носу ковыряет.
- Как твоя фамилия?
- Не гнаю.
- Как тебя зовут, девочка?
- Маша.
- А у тебя какая фамилия?
- Не гнаю.
Одеты во что попало, криво, косо, с чужого плеча. Учительница стоит перед ними: каблучки, юбочка, блузочка, причесочка – картинка! Через полгода директор думает, надо посмотреть 1 «а» класс. Приходит.
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте, Александр Алексеевич, - дружно и четко отвечает класс. Все строго и чисто одеты, подстрижены.
- Кто вы сейчас, как называетесь?
- Мы – октябрята 1 «а» класса. Учительница наша Наталья Григорьевна. Мы учимся без троек и ведем себя хорошо.
Директор в легком шоке, обращается к учительнице:
- Наталья Григорьевна, как Вы этого добились?
Учительница в стоптанных туфлях, юбка набок, кофточка застиранная волосы сбиты, клоками, ковыряясь в носу: «Не гнаю».
Зима. За окном метель и воет ветер. Прохладно в хате. Дети спят. Я, закутавшись в лапсердачек, читаю «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Тревожно-сопереживательное настроение от того, найдут они клад или нет? Приходит мать. Кадет на пол мешок.
- Витя, там свиные уши, я помогала поросят резать на сдачу, и мне мужики выделили уши и четыре ножки. Залей все водой, завтра буд дома, все вычистишь, чаще меняй воду и с обеда ставь варить студень. Я приду – разольем. Запахом гари и сажи пропиталась вся хата. С тех пор я не люблю студень.
- Витя, сегодня в школу не пойдешь, будем варит пастилу. Чищенная сахарная свекла, порезанная на мелкие кусочки засыпается в казан и варится, варится, варится, пока не разойдется. Вода к этому времени испарится и остается жидкое варенье. Выливаем это в корыто толщиной 3-5 сантиметров и в сени (коридор). К утру застыло. Мать или я ножом режем образовавшуюся пастилу на кусочки и складываем в кастрюлю. Пастила вместо сахара. С тех пор я не люблю свеклу.
Несмотря на всю антирелигиозную пропаганду, мы, не верящие ни в бога, ни в черта, все церковные праздники любили. На праздники можно было поесть. А уж Новый год, новогодние праздники, святки – тут разговор особый. Колядки, щедрый вечер и другие торжества отмечались особо. Валя – шесть лет, Вася – три года, и я – десять лет – все с котомками и вперед, сколько сил хватит. Относились к нам хорошо везде. Бывало, набив торбы, мы возвращались домой и, отдохнув, шли снова: «Щедрый вечер, дайте вареник» или «Дайте, дядьку, пирога, а не дадите пирога, возьму быка за рога». А вот еще одна: «Щедривочка щедрувала и на кума поглядала: ой, кум, не журысь, поскорее улыбнись». Но эту припевку не во всех домах пели, а там, где люди с юмором дружат. Особенно умилял всех маленький Вася, который шепелявя, не понимая важность момента, очень старательно подпевал за Валей. Я только начинал громко потом отходил на задний план. Дети выдавали маленький концерт. Денег давали мало, да и где они – деньги? Но какую-то копейку собирали. Решающим праздником для меня был Старый Новый год.
- Галю, пусть Витя «посыпать» завтра к нам пораньше зайдет, - просили бабы, соседки.
И вот асов в шесть утра я уже на ходу. Обойду всех соседок, а потом иду к крестной. Она обязательно дает рубль. Потом по настроение, и кто хороший человек. Особенно любили ходить к ветеранам войны. Несмотря на общую бедность, они находили и копейку, и конфету, пряник для нас. И пошел: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю! С пашнею, пшеницею, с хорошей молодицею». Хозяин улыбался, хвалил и одаривал, чем мог.
Главной мечтой было – на праздники заработать на коньки. Коньки-снегурочки стоили 15 рублей. Недостижимая сумма. Приходит Ленька.
- Ну, наколядовал?
- Да, - отвечаю, высыпая мелочь из всех карманов. Считаем. 10 рублей 35 копеек. - Мне дядя Алексей Беленко дал три рубля, и дядя Василий Конов дал три рубля, а остальные по пять, деть, двадцать и тридцать копеек, - докладываю я Леньке. Ведро картошки стоило от 70 копеек до рубля.
- А мне дед дал пять рублей и от мамки дал пять рублей. На тебе пять рублей, пойдем купим коньки. У меня ведь есть, - говорит, улыбаясь Ленька. А у меня в глазах слезы от того что вот-вот сбудется моя мечта.
Коньки-снегурочки, привязываемые веревками, уже дома. Отрезали завитушки, и готово. Ночью мы пошли в поход по дворам, кто забыл бельевую веревку. Если веревка из фитиля, то ее немедленно срезали. Система та же: я с собакой «беседую», а Ленька снимает веревку. На следующий день в казане луковая шелуха, свекла, порезанная на кусочки, сажа – все варится вместе с веревкой. Готово. Теперь веревка, да еще порезанная на куски, на ноге неузнаваема. Цвет веревки коричнево-черный. Можно идти на пруд. Некоторые хозяева приходили и на пруд, смотрели на наши ноги, и домой заходили, искали веревку. Но Бог миловал, ни разу мы не попались. Красота. На одной ноге (на одном коньке) я мог переехать весь пруд.
Однажды я провалился. Для того, чтобы рыба зимой не задохнулась, рубятся во льду лунки диаметром от тридцати до пятидесяти сантиметров и закрываются снопом камыша. На одной лунке камыша не было, лунка расширена, может, кто из наших «пострадавших» постарался, сверху за ночь ледком затянуло и я на всем ходу – буль!.. Я был легкий и успел расставить руки. Меня вытащили, но я сильно простудился и долго болел. Приезжал отец, Никитин, помню только – небритые щеки и запах табака. Хотел даже забрать меня в свою семью. Но выступила мать и все затихло.
- Нарисовался! Где ты раньше был? Он уже вырос, работник в доме, а ты – забрать! И не думай! – кричала мать.
Отец работал в нашем районе, в колхозе, механиком километров 28 от нашего села. Через три месяца я пошел в школу.
- Витя, может останешься на второй год? – спрашивала мать?
- Зачем? Я все знаю, у меня же книжки есть. - На уроках я отвечал, как и прежде, на четыре и пять.
Весна. Заходит бригадир.
- Галина, пусть Витя выйдет дня на два-три на работу, – просит он. - Надо из Свободного перевезти семена кукурузы на конюшню. Тут поле рядом, скоро будем сеять. А все мужики на посевной. Там разгрузят, а тут разгрузят. Я запишу по три трудодня в день.
- Хорошо, - соглашается мать. – Пойдешь, Витя?
- Конечно, пойду, - радостно отвечаю.
Приехал, загрузили короб зерном, и мы поехали. Я понукаю волов хворостиной, но они лениво помахивая хвостами, бредут очень медленно. Затем встали, облегчились, прошли шагов пятьдесят, остановились и легли. Я и так, и сяк, они ни в какую. Сижу плачу. Проезжал дядя Алексей на лошадях, вез зерно к сеялкам.
- Что, Витя, не идут?
- Нет, дядя Алексей, не хотят, - отвечаю, утирая слезы.
Он достал из своего короба плетку, сел со мной: «А ну, гей! Пошли!». Волы схватились и вперед.
- Возьми плетку и чаще ее применяй. К сожалению, они только такой язык понимают.
Дело наладилось. Но уже поздним вечером, когда волы устали, они снова легли. И я снова плачу. Мои слабые удары плеткой их не берут. Догоняет меня дядя Алексей.
- А ну, держись покрепче, - говорит он и подносит под хвост волу самокрутку. Бык рванулся, поднял второго, и они затрусили на конюшню. Больше волы не ложились.
Мы закончили шестой класс. Новости посыпались одна за другой.
- Шурку сократили, - объявила мне вечером мать, - не будет теперь объездчика. Он уезжает на железнодорожную станцию в Гуляй-Поле обходчиком. Кончилась ваша вражда.
На следующий день зашла тетя Клава, мама Леньки. Она его забирает в Сталино, к себе. Она вышла замуж и жить он теперь будет с ними. Ему уже нужна мужская рука.
- Вы тут немножко почудили, - улыбаясь, закончила она свою речь. Через несколько дней мы попрощались.
Весна 1953 года наполнилась тревогами. В школе вывешивали бюллетени о здоровье товарища Сталина. Сталин умер – как обухом по голове… Все учителя плачут. Плачут и почти все ученики. Я, как лучший ученик, стою в Почетном карауле возле портрета товарища Сталина и тоже не могу сдержать слез. Плачет все село, плачет весь район, плачет вся область, плачет вся страна.
Идем домой. Николай Кириллов, он в седьмом классе, говорит: «А товарищ Сталин сказал, что же вы, слепые котята, будете без меня делать?».
Мы молча слушаем. Начинаются разговоры о Берии. Новости Николаю поставляет его брат, который работает в Запорожье. Кстати, когда читали закрытое партийное письмо о Берии и его похождениях, все подтвердилось. И я подумал, что не такие уж были «темные» люди в далеком селе…
Жизнь в колхозе оживилась. Начали демобилизовываться солдаты, которых забрали в армию после освобождения села от немцев, отслужившие 7-9 лет. Один из демобилизованных, Василий Тарасович, кстати, брат Ивана Трумэна, стал все чаще и чаще задерживаться у нас. Вскорости они с мамой расписались. Он подарил мне полевую сумку, и я гордо размахивал ею, идя в школу. Переехали в другую хату, старую продали. Василий Тарасович добавил денег, и купили новую. В приймах жить он не стал. Новый дом был лучше и просторней.
Семь классов закончил без происшествий. Начиналась дорога в новую жизнь. В селе была семилетняя школа на три села. Пора было делать выбор: какое выбрать направление?