- Видишь, мам… Даже весна по тебе плачет…
Женщина еще раз обошла комнаты. Как же давно она здесь не была. Давно, а вместе с тем кажется, что недавно. Все те же розовые с гвоздиками обои, та же чистота и аккуратность повсюду, словно, перед тем, как, умереть, мать успела навести порядок. В комнате она остановилась возле старинного зеркала в деревянной раме, по периметру которого вставлены фотографии разных лет. Вот маленькая толстощекая девочка Оля в смешной вязаной шапочке теребит за хвост пушистого котенка. А вот она, двухлетняя кроха, на коленях у красивого черноволосого мужчины в военной форме. Фото сделано в 48-м, в канун Дня Победы. Этот красивый мужчина - ее отец. Таким он предстал перед объективом фотоаппарата спустя четыре года после возвращения с фронта. Но таким она его не помнит. Он запомнился ей седым и постоянно кашляющим, каким вернулся из лагеря, когда ей было уже восемь. Будучи ребенком, она мало вникала в подробности, за что был арестован ее отец. Мать строго-настрого велела ей пропускать мимо ушей насмешки и упреки. Сама не верила и дочери запретила думать о том, что их муж и отец был врагом народа. «Это ошибка! – говорила она. – Придет время, все встанет на свои места». Так все и вышло.
А вот ее родители. Еще совсем молодые. Они поженились весной 41-го. Прожили вместе чуть больше месяца, а потом расстались. На долгих пять лет… «Какими же вы были красивыми… Ты, мам, права была, – снова в никуда проговорила Ольга. – Я очень похожа на папу. Такая же гордая и упрямая. Прости меня, мамочка…» Ее всегда мучил вопрос: любили ли ее родители друг друга? Их жизнь вряд ли можно было назвать безоблачной. Отец был очень строгим. Он не терпел неподчинения, за провинности мог наказать строго и жестоко. Скорее всего, мать, будучи покорной от рождения, просто терпела своенравного супруга. И всю жизнь чего-то ждала. Сначала, как и миллионы ей подобных солдатских жен, конца войны… Потом, когда Федор вернется из лагерей… Потом, когда после долгой болезни умер супруг, ждала, когда вырастет и встанет на ноги дочь. «А была ли ты счастлива, мамочка? – перекладывая вещи в стареньком комоде, думала Ольга Федоровна. Раньше она боялась присутствия смерти. Даже думать не хотела о том, что когда-то придется так близко с ней столкнуться. А когда Анна Матвеевна, она же баба Нюра, соседка и давняя подруга мамы, сообщила ей о случившемся, приняла горе как должное. Помогла деревенским старушкам омыть и одеть покойницу, одна осталась с ней ночевать, да и теперь, после похорон, чувствовала себя в родном и вдруг ставшем пустым доме абсолютно спокойно. «Ты ведь, мам, никогда ничего о своей жизни не рассказывала… Словно боялась чего-то».
Ольга и сама не заметила, как ящик за ящиком перебрала все содержимое комода, разложила по кучкам: чего на тряпки, чего соседкам отдать, а что еще пригодиться может… Вещей было много. Тут и постельное белье – чистое, белоснежное, пахнущее речкой, и отрезы ткани, прикупленные матерью впрок, и даже ее детские одежонки. На дне нижнего ящика она вдруг наткнулась на бумажный сверток. Это были письма… Пожелтевшие от времени, затертые пальцами от частого перелистывания, потрепанные на сгибах, помеченные круглым штампом полевой почты военные треугольники. Откуда это? Это не могли быть отцовские письма. Мать сожгла их, как только узнала о его предстоящем аресте.
«Здравствуй, родная моя! Пламенный привет тебе с фронта…- затаив дыхание, прочитала она первые строки одного из писем. – Выдалась свободная минутка, и я снова пишу тебе весточку. Вот уже пять месяцев, как я на фронте. Пять долгих месяцев, как живу без твоих глаз, без наших редких встреч и случайных взглядов. Знаю, родная моя, что не имею права тебе писать, потому что сделал большую ошибку, отпустив тебя однажды, и именно поэтому и пишу, чтобы искупить свою вину перед тобой. Когда-нибудь, Клавушка, мы обязательно прогоним проклятого фрица с нашей родной земли и значит, обязательно встретимся. Чтобы больше никогда не расставаться. Целую. Твой Андрей. Август. 1942 год».
Откладывая в сторону прочитанный листок, она вдруг неожиданно для себя заплакала. Впервые за все эти дни. В слезах этих был скрыт более глубокий смысл, чем просто горе от потери родного любимого человека. Ей вдруг стало невыносимо стыдно за это нелепое вторжение в мамину жизнь, в ее тайну. Она, словно приоткрыв завесу временем, вернулась на несколько десятилетий назад, вспомнив, что неоднократно видела, как мама тайком перечитывает эти листки. Она плакала оттого, что ни разу за все свои шестьдесят с лишним лет не решилась обратить внимание на редкие, но вместе с тем такие горькие слезы матери. «Так вот какого Андрея ты звала перед смертью, мамочка. И никакой это был не бред, как подумала старуха Матвеевна. Так вот ты кого всю жизнь ждала!» Оторваться от писем Ольга Федоровна уже не могла.
«Здравствуй, Клавушка! Очень скучаю по тебе, родная. Давно не писал тебе, не было времени. Враг стал еще злее, а бои еще страшнее. И вранье это все, родная моя, что на войне не страшно. Страшно. Страшно, когда пуля, пролетевшая в двух сантиметрах от тебя, намертво косит твоего друга, брата, боевого товарища. А еще, Клавушка, страшно, когда наступает тишина. Такая, когда начинаешь слышать удары собственного сердца. Вслед за этой тишиной обязательно приходит смерть. Вчера получил письмо из дома. Мама пишет мне, что живется тебе нелегко, что живешь ты в семье мужа своего, Федора, одна поднимаешь его младших. Ты держись, родная. Главное, чтобы война поскорее закончилась. Я обязательно вернусь. Крепко целую, твой Андрей. Декабрь. 1942 год.»
Между письмами лежала фотография. С нее смотрел молодой светловолосый паренек в пилотке, из-под которой выбился непокорный чуб. Взгляд его был полон решимости, на губах играла улыбка. На обороте, если постараться, можно было разобрать выцветшую надпись «Тебе, любимая… Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить». Уголок ее был обугленным. «Наверное вот таких и звали русскими Иванами. – подумала Ольга и перевела взгляд на фотографию отца. – Полная противоположность…»
В следующем письме не было начала. «…В прошлом письме ты просишь меня больше не писать тебе. Знаю, что обижаешься на меня. Да и нет мне прощения, что бросил тебя в трудную минуту. Нужно было, вопреки отцу твоему, бороться за свою любовь. Надо было украсть тебя, увезти, чтобы не досталась ты Федору, чтобы не пришлось тебе жить с нелюбимым. Значит, был трусом я, Клавушка. Поэтому и буду тут, на фронте, отвоевывать твое прощение, отстаивать нашу победу».
Задумавшись, Ольга Федоровна подошла к окну. Дождь кончился, наступали сумерки. В саду за окном, набирала почки яблоня. Она вдруг отчетливо вспомнила, как садили они ее с матерью. Это было в канун ее свадьбы. Тогда мама попросила ее:
- Если родится у тебя сын, назови его Андрейкой.
Спустя год она родила дочку...
«Привет с фронта. Письмо твое получил. Перечитываю его по несколько раз на дню. Верю, что пройдет время и мы обязательно будем вместе. А о муже своем не переживай. Ты писала, что писем от него давно не было. Мне удалось узнать, что он был ранен, сейчас в госпитале и уже идет на поправку. Скоро мы вернемся с победой, и я сам расскажу Федору всю правду: что люблю тебя больше жизни, что жить без тебя нету силы. Он поймет, ведь когда-то мы были друзьями. А теперь мне пора бежать. Начинается бой
P.S. Посылаю тебе подарок. В нем частичка моего сердца.»
Среди листков бумаги лежал цветок. Вернее то, что от него осталось. Уже трудно было разобрать, что это было за растение, но поднеся его к лицу, Ольге вдруг на секунду показалось, что она чувствует терпкий запах полевых васильков. Клавдия Ивановна больше всех цветов их любила. Когда-то давно она брала за руку маленькую Олю, и они шли в поле. Поле было огромное. Рожь была вдвое выше девочки, и порой ей становилось страшно, что если мама вдруг отойдет от нее, она непременно заблудится в этом огромном, пахнущем хлебом море. Она крепко цеплялась за мамину руку и старалась ни на шаг не отставать. А Клавдия смеялась и вплетала в русые волосы дочки ярко-синие полевые цветы.
Писем было много. Андрей рассказывал о боевых буднях. Проклинал врага, разрушившего спокойную жизнь советского народа. Обещал скорую победу. Последнее письмо было датировано августом 1944 года.
В памяти Ольги вдруг отчетливо всплыло воспоминание, как она – двенадцатилетняя девчонка, вцепившись в рукав отцовской рубахи, пытается оттащить от матери разбушевавшегося отца. В памяти вдруг всплыла брошенная им фраза «Так и помрешь со своей любовью, дура…» Он бил ее на отмашь по лицу, а мать даже не делала попытки отвернуться. Вытерев слезы, Ольга взялась за последний листок. А, развернув его, растерялась…
«Здравствуй, родной. У меня все нормально, так что не переживай. И не ругай Федора, все уже в прошлом. Он ни в чем не виноват, просто любит меня. И несмотря ни на что, я должна отвечать ему тем же. Если даже эта проклятая война скоро закончится, вряд ли что изменится в нашей жизни. Ведь это последнее письмо тебе. Знаю, что ты погиб. Чувствую. Вчера ночью слышала твой крик. Умирая на холодном снегу, средь деревьев, ты звал меня… Прости, милый Андрейка, но я не смогла прийти! Люблю тебя. Клавдия.»