событиях, отчасти даже подгонять и ускорять их – уж совершенно невозможная
вещь, камнем лежащая у меня на душе. И это при том, что ни сном, ни духом, не то, чтобы там хотел, или, как говорится, желал... Нет, нет, что вы...
Было так.
На моем этаже умерла пожилая супружеская чета. В один день и час, точно так, как заканчиваются все добрые детские сказки. Немолодой, но усердный следователь (кстати, мой друг, известный юрист, профессор права), ведший
это дело о пищевом отравлении, и совершенно замучивший нас, соседей, своей чрезмерной, с нашей точки зрения, дотошностью, а также гипертрофированной подозрительностью, перед тем, как отстать, зачем-то доложил о подозреваемом. Довольно точно обрисовал его примерную наружность, фигуру, рост, вес, особые приметы (среди которых был маленький шрамик на лбу, сыгравший впоследствии просто таки роковую роль), и, в заключение, раздал каждому по рисованному фотороботу.
Об этом происшествии долго у нас судачили, повсюду искали гипотетического убийцу, видя такового буквально в каждом встречном-поперечном. И я, вольно или невольно, занимался тем же самым. Гуляя по этажу, или сидя на любимой скамеечке у нас в парке, присматривался, и вздрагивал, если внешность прохожего хоть как-то напоминала полицейское описание. Хорошо, хватало ума не бежать сообщать сразу, как первое время частенько делали другие, после чего следовали неизбежные вызовы в кабинеты на утомительные процедуры опознания.
Шло время. Постепенно все успокоились, и только самые неумные продолжали пугать друг друга призраками невинно убиенных. Жилище старичков долго пустовало, а потом, в какой-то день, туда вселилась совсем еще юная парочка. Он, назвавшийся внуком своих деда и бабушки, был парень видный (хотя, как говорится, молоко еще на губах не обсохло): много ниже среднего роста, с
неширокой костью; она же, хоть и старше его, ну просто красавица: румяное,
несколько, правда, подувядшее личико, ноги, а главное достоинство - волосы, пышнейшим таким серебряным облаком над матово-белой полоской лба. Оба - ну чистые принц и принцесса! Когда они выходили вместе, все замирали и только молча восхищались. Даже самые неугомонные бросали свои игры и подбегали поближе, чтобы - с их разрешения, конечно, - потрогать, или так просто, полюбоваться.
Я, как ближайший сосед, видел их чаще других. Сознаюсь, это было настолько приятно, что на первых порах, заслышав их голоса на этаже, или скрип их входной, плохо смазанной двери, подсматривал в дверной глазок. А потом
она как-то вечером постучала в мою дверь и по-соседски попросила горчицы.
К сосискам, объяснила она мне своим звонким голоском, которые без оной для них и не сосиски вовсе, а просто говняжки мыльной колбасы. Хотя я и не очень-то понял (время ужина, кажется, уже вышло), да и не было, но, конечно же,
с радостью дал, и мы тут же в дверях немного поговорили. О наших
отечественных товарах, которые совершенно никудышного качества (тут она
проявила завидные для молоденькой хозяйки познания), и еще, кажется, о погоде.
С тех пор мы вроде как подружились, и, если возникала какая необходимость, вроде той же горчицы или соли, или еще какой мелочи, без стеснения заходили друг к другу. Еще чуть позже они пригласили меня на чаепитие, во время которого мы с соседом, разговорившись, выпили по пузырьку собственноручно изготовленной мною из подручных средств спиртовой настойки, а его супруга - бокал красного (в отличие от бледного и желтого, полезного, объяснила она, для здоровья) чаю. На ближайший праздник я пригласил их с ответным визитом, и мы тоже очень хорошо посидели.
Они дружно и, как мне показалось, искренне, рассказывали о себе, о своих,
как они их называли, предках, о круге университетского общения (оба сразу же поступили в наш университет и учились на одном факультете и курсе, но в
разных группах). Их гуманитарные пристрастия отдавали явной незрелостью ума и души (да и откуда бы взяться зрелости), но многие высказывания показались мне любопытными и, в известной степени, не лишенными смысла.
По старым своим связям имея доступ в наши научные и творческие интеллигентские круги высокого полета (среди моих друзей была, в основном, профессура, среди знакомых - знаменитые артисты, и космонавты; и вообще, кого только не было), я несколько раз брал их с собой на мероприятия, так скажем, не для всех, и мне грело сердце их восторженное отношение к тому, что там происходило.
Короче, несколько странная наша дружба (глубокого старика с совсем еще
молодыми людьми) крепла с каждым днем, и вскоре мы уже просто не могли
обходиться друг без друга. Приходя с занятий, они первым делом заходили ко мне, чтобы расспросить о моем самочувствии и при надобности помочь (старые мои болячки, бывало, обострялись), или, если все у меня было в порядке, просто поболтать и доложить о своих новостях. На празднованиях моих многочисленных памятных дат они были непременными и желанными гостями. Аналогично, я приглашался на все, что праздновалось у них. Я ссужал бедных, вечно нуждающихся студентов съэкономленной пищей; степень откровенности между нами со временем достигла такого уровня, что мне доверялось самое интимное, и я, уж извините, был осведомлен о регулярности ее месячных не хуже, чем муж.
Множество раз они, вместе или по очереди, заводили со мной беседу о будущем ребенке, и я всячески приветствовал их решимость родить. Более того,
на склоне лет все еще оставаясь бездетным холостяком, торопил, намереваясь перед смертью успеть понянчить чужое дитя. По каким-то причинам зачатие все никак не происходило, хотя они мне говорили, что старались всерьез. Походы к известным профессорам медицины, куда я их отсылал (сначала ее, а потом и его) успеха не приносили; в один голос те говорили, что у обоих все в полном порядке и нужно терпеливо ждать. Я сильно переживал это вынужденное ожидание, кажется, гораздо сильнее, чем они сами.
Так прошло почти пять лет. Они уже заканчивали университет, оба писали
дипломные работы и рассуждали о будущем месте приложения своих сил
(наверняка, отдалимся, думал я, и меня это заранее мучило), когда, вместе с очередным острым приступом и связанной с ним полуторамесячной принудительной отлежкой, терпение мое лопнуло.
Дело в том, что в бытность мою..., ну, неважно..., я познакомился с одним
интересным человеком. Обстоятельства мои тогда были чрезвычайно запутанные и сложные, а про него мне сказали, что единственный, кто сможет помочь. И действительно, помог; практически безвыходная ситуация разрешилась сама собой. Его черные, с поволокой глаза, и то, как качественно он все это проделал, произвели на меня неизгладимое впечатление; тем не менее, больше я к нему не обращался, поскольку... поскольку, скажем так, не было острой необходимости. Сейчас же решил, что таковая возникла. Привыкший действовать быстро и решительно, я в пять минут убедил молодежь, и уже через полчаса мы были у него на приеме (благо недалеко, в соседнем крыле нашего дома).
Я был удивлен, можно сказать, даже ошарашен, снова увидев перед собой
этого типа. Казалось, он нисколько не изменился по сравнению с тем, каким я его помнил; создавалось упорное ощущение, что годы над ним не властны. Кратко изложив нашу просьбу, я ушел в коридор, потому могу только догадываться о его действиях. Спустя час он вышел, и, глядя мне прямо в глаза, сказал... Эти его слова я буду помнить вечно, всегда, независимо от того, где окажусь после смерти. Вот они:
- Этот ребенок - сущее исчадие ада. Я сделал все, что смог, чтобы что-то
исправить. Но... не все в моих силах. Решайте. От вас зависит, быть ему... или
как...
Помню, в душе у меня разыгралась настоящая буря. Два голоса: один хриплый, гневный и страшный, второй – музыкальный, убеждающий и молящий, наперебой говорили мне что-то, чего я никак не мог понять, причем один требовал, угрожал и настаивал, другой кротко взывал и плакал. Единственное, что я уловил, так это общий смысл требований одного - сказать «да», и плача другого – сказать «нет». Мозг мой бешено работал и раскалялся добела, а язык не поворачивался сказать ни то, ни другое. Последнее, что я помню, перед
тем как упасть в обморок, это внезапно возникшее во мне невыносимо тоскливое чувство от неизбежной потери и, сразу следом, чувство дикого, на физическом уровне, неприятия такого решения. Видимо, находясь уже на пределе
психического срыва (а может, и перейдя этот предел), я таки прошептал «да», поскольку через месяц, когда сам только-только очухался, моя торжествующая соседка объявила о наконец-то состояшемся долгожданном зачатии.
Во все время ее беременности я пребывал в жутких сомнениях. Был даже
момент в начале, когда хотел принудить сделать аборт (сделать это было
довольно легко, поскольку оба супруга всецело мне доверяли, а найти предлог и
подговорить профессора-гинеколога не составляло труда), но потом подумал,
и положился на волю Всевышнего. В конце концов, думал я, все мы люди, все
ошибаемся, и этот черноглазый ведьмака - не исключение.
Ребята получили свои дипломы. В связи с предстоящим рождением ребенка, его оставили на кафедре, а она с достоинством носила свое ставшее уже очень большим пузо. В отсутствие мужа я выгуливал будущую роженицу в нашем парке, развлекал, ублажал, потакал капризам, при малейшем недомогании вызывал докторов – все сплошь профессора, словом, несмотря на собственные проблемы со здоровьем, всячески помогал. Вечерами сидели вместе, чаевничали; разговаривали, преимущественно, о надвигающемся событии и строили планы. В будущем нашем жизнеустройстве мне отводилась очень важная роль: я должен был взять на себя заботы по присмотру за матерью и ее чадом, а главное, по системному его, чада, воспитанию, которое начнется сразу же после того, как перестанет спать сутками. С этой целью я уже давно собирал и штудировал разные умные мысли и изречения.
Роды прошли удачно. Профессора улыбались и поздравляли нас, родственников, практически неотлучно торчащих у палаты, с отличным ребенком: некрупный, рост и вес чуть ниже нормы; спортивных пропорций, и с небольшой пока лысинкой посреди жиденьких светлых волосиков. И очень активный парень, радостно удивлялись они, сосет – просто блеск!
Когда забирали, собралась чуть не вся наличная профессура больницы, море улыбок и каждому от меня отдельная благодарность. Сломав некоторое
неуверенное сопротивление родителей, я настоял, чтобы мальчика назвали
Иосифом. (Был вариант Володя, но Иосиф - всегда так считал - лучше).
С первого взгляда я влюбился в младенца. В чертах его крошечного, гладкого личика находил несомненное сходство с великой и обожаемой мною исторической личностью. Мне мечталось, как, выросший у меня на руках и воспитанный исключительно мною, он шагнет далеко-далеко, преобразует страну, а потом и весь мир. Железной пятою пройдет по земле, и она покорится, никуда не денется. И уже скоро новый порядок и новое мироустройство дадут нам свои плоды: в дружной семье народов, подчиненных единой, могучей, неколебимой, истинно имперской воле, где кастовая, продуманная и мудрая иерархия всегда во главе угла, где Вождь и Учитель вполне заменит, на сегодня, к сожалению, незаменимую, религию и глупого бога, а предназначением Школы станет непрерывное воспроизведение Руководящих Учеников, вот там, в этой счастливой, тяжело и трудно работающей семье, создающей богатства отнюдь не для всех, будут вырабатываться людские навыки безусловного подчинения в следующей за нынешней исторической формации, я называю ее, грядущую, Цивилизацией Титанов. Совсем по Библии, где в допотопное время Титаны – сыновья гневного бога, спускались с небес для совокуплений с землянами; только здесь им - в отличие, местным - никуда не надо спускаться – беспредельная, чисто небесная власть под рукой.
Нянча и тетешкая маленького Йосю, прижимая к себе его теплое тельце,
бесконечно подмывая и пеленая, я испытывал такую бешеную, всепоглощающую,
поистине, отцовскую радость, что ни одно чувство, ни одна эмоция, до того
испытанная мною в жизни, с ней не сравнится. Мальчик отвечал мне, похоже, самой сердечной привязанностью: улыбался при моем появлении (причем совсем не так, как родителям, гораздо искренней), дружески пукал и пускал сопли.
Рос он на удивление быстро. Вскоре, в зимних условиях, мы с ним, закутанным в одеяльце и в тачечке, уже не только гуляли по парку, но и выходили к нашему внутреннему ручью, где, согласно выбранной мною системе религиозно-физического воспитания, я окунал его, голенького, в студеную воду. Если б узнали родители, думаю, убили б; а так, Йоська креп, закалялся и совершенно почти ничем не болел. Так же, но уже круглогодично, я обливал его у нас в туалете холодной водой, он при этом только смешно так, по-борцовски, хакал и прикрывал свои миленькие голубые глазенки. Может, кстати, поэтому первое связное слово, какое он произнес, было : «мочить...». Случилось это при мне; не очень поняв, но тут же вспомнив предсказание ведьмаки, я тогда внутренне содрогнулся. Подбежал, взял его маленькую головку в свои руки и заглянул в глаза. Ребенок открыл их пошире – оттуда как дохнуло холодом, - пристально посмотрел в мои, и четко и ясно, как бы обращаясь ко мне, дополнил с нажимом : «... в сортирах!». –«Почему же в сортирах?», - спросил я его, криво улыбаясь и с ужасом ожидая ответ. Он промолчал; снова безмятежное личико и по-детски неосмысленное выражение глаз.
С первого же, можно сказать, почти самостоятельного выхода в общество (то
есть, он играл с малышами на детской площадке, а я, всегда готовый придти
на помощь, впервые не стоял рядом, а наблюдал издали) он приобрел в нем безусловный авторитет. Не спрашивая, брал, или, если не давали, отнимал
чужие игрушки, не обращал ровным счетом никакого внимания на ответные плачи и рев. Преодолевая горячее желание подойти, разобраться в очередном конфликте, отшлепать, в конце концов, я ломал руки и удерживал себя на месте. Вместо меня подходили родители или родственники обиженных, и..., спустя минуту, отходили, не солоно хлебавши. Йоська намертво вцеплялся в понравившегося ему, к примеру, индийского слоника, или какого-нибудь там китайского божка, сжимаясь в комочек, чаще всего, лежа, прижимал к животу и, не поддаваясь ни на какие уговоры, только бешено зыркал глазами. Один папаша, весьма, надо сказать, солидного вида, и в самолично связаном галстуке, после тщетных словесных призывов, раз попробовал что-то отнять у него силой. Недолгая борьба (во время которой извивающийся, как червяк, Йоська висел у того на руках и, изо всех сил дрыгая ногами, заехал таки пару раз под ребра) закончилась победой моего подопечного. Потрясая в воздухе до крови прокушенным пальцем, с бранью в адрес «змееныша», сопровождаемый ответным и злобным йоськиным «мочить», мужчина, ростом под метр девяносто и весом под сто с лишним килограммов, забрал свое орущее чадо и ретировался с поля боя. Тогда, в знак солидарности, все наблюдавшие за поединком взрослые позабирали своих детей, и на опустевшей площадке воцарил малолетний будущий хозяин «двора», нимало, кстати, не смущенный таким поворотом событий.
Да, вернусь на минутку к йоськиным папе и маме. Моим очаровательным соседям, тем временем, было не до сына. Муж прижился на своей кафедре, был принят в аспирантуру, туда же по окончании послеродового отпуска взяли и его умную жену. Оба ассистировали, увлеченно писали кандидатские и понемногу начинали преподавать. Таким образом, в воспитательном плане у меня были развязаны руки, что соответствовало нашей предварительной договоренности.
Полностью передоверенный мне Йоська хотя и очень внимательно меня слушал, зато совершенно не слушался. Заставить сделать его что-то не по-своему было невозможно. Впрочем, моя воспитательная метода от этого ничуть не страдала; до поры до времени я втолковывал ему только те вещи, которые, как считал и видел, сообразны его возрасту и дикой натуре, то есть, всего-навсего, задавал направление, расставлял ориентиры, а также знаки могущих быть совершенными им впоследствии поступков. В этом мне помогали соратники по давно созданному мною тайному «Обществу друзей стазма» (небольшая, но далеко не всем понятная шифровка). Йоська с младых ногтей присутствовал на всех наших сборищах. Седые люди, с моей подачи, признавая малыша за несомненного будущего, и, обязательно, автократического, лидера страны и мира, приветствуя в нем такового, дружно вставали и всерьез (это я настоял) отдавали честь при его проходе в президиум. Он же, невозмутимая маленькая бестия, принимал почести как сами собой разумеющиеся, и лениво-царственным взмахом руки разрешал им садиться только после того, как садился сам, по правую руку от меня. Ковыряя в носу, слушал выступления по мало кому понятному насущному политическому моменту (в стране всеполнейший бардак, разброд и шатания, наглый, подлый грабеж и, в результате, обнищание трудящихся масс; никто не знает, что будет дальше, мало того – не хочет знать), вникал в предложения по моментам организационному и подготовительному (мы упорно расширяли сферу нашего влияния), забавно и важно кивал головенкой, в смысле согласия с чем-то, и мотал – в смысле несогласия. В возникающие споры никогда не встревал, но в тех случаях, когда подымался крик, - такое бывало часто, - недовольно морщился, а пару раз даже удалял крикунов с заседания (особым, только ему одному свойственным презрительным жестом).
Прошло еще сколько-то лет. С каждым годом я чувствовал себя все хуже и хуже, один раз чуть совсем не помер. Удержало одно - сознание, что Йося еще не готов.
Он забросил игрушки, ему стало скучно; и наши занятия приобрели весьма целенаправленный характер. Привлекая знающих профессоров из числа
сочувствующих движению, я образовывал своего внука (теперь для себя и других
я называл его только так), руководствуясь не общеобразовательной, как вы
понимаете, программой (я получил согласие родителей на то, чтобы Йося не
ходил в школу, а занимался на дому), а только в двух специфических областях, именно: психолого-политологической (где нас интересовало все, связанное с управлением человеком, от самых низменных, так сказать, животных, его
инстинктов, могущих пойти в дело, до высших, сознательных и, даже, в некотором роде, нравственных) и практической разведывательно-диверсионной, где от природы шустрый Йоська делал особенно большие успехи (хотя, конечно, не обходилось и без проколов). И там, и там профессура была довольна, если не сказать больше - в восторге.
И вот, наступил, как говорится, этот торжественный день. Собравшийся на
устроенную мной (тайную от внука) встречу консилиум специалистов-профессоров подтвердил: несмотря на мололетний возраст, Йося теперь уже не только прирожденный, но и законченный диктатор левого толка. В высшей, прямо таки нечеловеческой, степени развиты, и теперь подлежат только шлифовке временем, такие необходимейшие подлинному диктатору главные качества, как: дьявольские хитрость и ум; неимоверные жестокость и прозорливость; умение отойти на шаг, чтобы сделать два вперед; и, помимо этих главных, еще двадцать два второстепенных.
Церемонию коронации – по-другому и быть не могло - я назначил на 21января сего года. А 5марта, так я решил, должно было стать датой моей смерти.
Заранее скажу: коронация не состоялась. По причине того, что накануне
Йоську арестовали.
Глупая-преглупая страна! С совершенно идиотической конституцией, мерзейшей системой государственного устройства и дурацкими законами, позволяющими на основании вымышленных, ну просто смехотворных, обвинений схватить за руку пацана-малолетку и инкриминировать ему преступление, которое он наверняка не совершал, хотя бы потому, что из юности своей физически не мог успеть. Ведь так подумать, одни детские шалости, ничего серьезного! И замочил-то – горе какое! - всего ничего...
Всему виной этот злосчастный маленький шрамик на лбу, который Йоська
заработал еще до своего рождения, и совершенно безумный полицейский эксперт, с черными-пречерными, ведьминскими такими глазищами, утверждавший, что именно он и есть тот преступник, который во время оно отравил старичков, причем, неизвестно из каких побуждений. Друг мой, следователь, ехидно посмеивался, а я про себя думал. - Ну и что из того, что давний тот фоторобот ныне полностью соответствует йоськиной внешности?.. Это бывает, мало ли похожих психов. Что с того, что сам Йоська мгновенно признался в совершении убийства с отягчающими обстоятельствами?.. Значит, пытали мальчишку, изверги! И что, в конце концов, кому, что его родители отреклись от собственного сына?.. Известно ведь... педерасты, гнилая интеллигенция!
Суд проходил, как будто в насмешку, именно 21января, но следующего года.
(Все это время я бегал по инстанциям в надежде убедить, отстоять. Ничего не
помогало, даже мои влиятельные друзья не брались мне помочь. – «Государственное дело», - важно говорили они. Как будто смерть двух никчемных помешанных, давно отживших свое и потому, в целях укрепления боевого духа
товарищества, приговоренных нашим Обществом (как мы все, хором, ловили в парке и умерщвляли ту кошку, при помощи которой приговор приводился в исполнение – это умора!), играет в зверином настоящем страны хоть сколько-нибудь существенную роль). Прокурор (профессор местного права), требовал смертной казни, лучший наш адвокат (тоже профессор), нанятый мною за яблоко и кусок свинячьей печенки, не соглашался; судья-профессор больше пыжился, а Йоська ползал перед судом на брюхе и выглядел буквально убитым.
Судебный вердикт гласил:
п.1 принудительное пожизненное заключение в общей нашей для всех
государственной психиатрической больнице специального назначения.
п.2 принудительное, пожизненное же, переименование осужденного Иосифа
в заключенного с двойной кличкой: «Змей - Исчадие Ада».
Согласитесь, явная-явная путаница! Жуткая-жуткая судебная ошибка! П.1 –
это еще черт бы с ним! Но по п.2: не могу умереть спокойно, пока не добьюсь справедливости. Короче, советуюсь с друзьями и подаю апелляцию, а также
на пересмотр конституции и существа дела.
Дата: 5 марта следующего г. Подпись: Авт.
P.S. В Верховный, Конституционный и Европейский наши Суды
Справка-приложение к ходатайству тайного «Общ. др. стазма» о
помиловании з/к Змея И.А.
«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог...»
(Кн. Бытия, гл.3)
«И был он дьявольски хорош собою, а Ева (наша страна – Авт.) божественно хороша. И влюбились друг в друга, и зачали детей. Дети выросли и родили своих детей. И те, в свою очередь, выросли, и... И так пошло»
(Кн. Бытия – Авт.)