вода – всё трубней.
пламя – всё сырей.
по складочке осанку душат брюки.
терпение гниёт, как сельдерей,
под лапой перемёртвого хирурга.
в набитой паролоном голове
взрывается непаханное небо.
а мир идёт по досточке – левей,
левее, …-веее…
ветер треплет нервы.
редеет дождь.
в проплешинах перо
из жар-крыла мадонны тянет, тянет…
и воздух, в аспиринное бедро
врезается с надеждой, что – титаник.
***
… одним говорили: выйди, заткнись и выйди!
а другим теребили пульсик: не уходи!
а первым окна акали алфавитно,
а вторым же – сжимали ветер до духоты.
а первым – бросали под ноги батут и женщин,
дааа, первым вводили ангелов натощак…
вторым же на веки клали отборный жемчуг
и стражей-личинок, падчеричек дождя, к
заре сороковой, и первых – в зонтах-беретах,
с фальшивой памятью, выплюнутой в пески…
… кого спросить бы: а можно, я буду третьей?
раскинь, мария, на картах.
давай, раскинь.
***
поставь от мыслей прочный файервол.
введи под локоть толстую иголку
бесстрашия.
и спи.
… но лунный волк
кусает в степь черешневого волка,
но бродит близорукий динозавр –
пупырчато-клубничный – в сизой водке,
но дикобраз-крыжовник то глаза
царапает, то новые колготки,
но день-и-нощно варится компот
с вкраплениями мышек и гашишек –
и каждый пьёт, и слишком каждый пьёт,
похваливая рвотно, эту жижу.
но каждый год – пока что каждый год –
под перевой напольной тощей шавки
твой файервол гуляет, словно кот:
«ты рад, что сам-то третьего не счавкал?»
«ты рад бы счавкать, божеский десерт,
убожество уныния?..»
– без толку.
ты спишь, а мысли ходят, словно смерть
в желудке поскользнувшегося волка.
***
… у поликлиники воют собаки, и пьяницы пьют компот.
у подворотен сидят маньяки и клянчат на проездной.
солнце стучится в тугие окна, словно бесстыжий бот.
те, что уходят, стучатся в сердце облачком, как блесной.
видишь, что ходит, как стайка камбал, руку увидев, грудь,
чувствуешь тремор безумной зебры, кровью политой в раз…
те, что уходят, наверно, вряд ли, милая детка, врут.
те, что уходят, не просят даже, чтобы их кто-то спас:
носят в кармане подол мадонны и говорящий свет
моря в татушках искристых заек, пляшущих под луной…
те, что уходят, дудят нежнейше в ворох небесных флейт –
в ворох волос на висках вспотевших, возле щеки льняной.
тянутся пальчики – тридцать третий, тридцать четвёртый, со…
те, что уходят, вернутся если – только на цы-поч-ках –
мягким птенцом на бессонной ветке слишком совистых сов,
мультиком детским на абадонных тёмных, как жизнь, очках,
тёплой пушинкой, жуком в компоте, ливнем под аспирин,
швейной машинкой, синяк ничтожный тычущей из угла…
те, что уходят, приходят в гости не поговорить:
те, что приходят, вернулись трогать башенки из стекла –
в каждом бесстрашии, в каждом страхе, и в каждом третьем сне
(милуют третьих), в прозрачных трубах, в перекидном огне-
мостике, по которому часть ушла
за вековую тишь в грозовую шаль на песчаных швах…
***
… на непаханных швах твоя голова держится,
на песчаных таблетках, на мухах и пауках.
и петух в тебе третий готовится, центрабежится
на нечиненных опереточных каблуках.
то ломается, то мается, то мигренится…
то десертишься, то рассердишься, то – на дно…
затвердела, поди, почти уже, как вареньице,
отсырела уже, как порох или рядно.
всё бы – лучшего, всё бы – свежего, всё бы – третьего,
потрагичнее, пожарптичнее, по-небей…
вот и рвёшь красиво – веселково-винегреточно,
изгоняя с площади нищих и голубей.
вот и тонешь в аспириново-сладком мороке,
и дождишь, как на покойника – с четверга…
… чья ж там ложечка мнёт облачко белым творогом,
тебе тычет, талдыча: всё чепуха, –
лапы хирурга-времени только хищные,
повар в эдемском лагере только щедр…
третьи же слишком зряшные, слишком лишние,
да и кому пристало – из князей – в жертв?
те, что уходят, смотрят: поверит? выдержит?
кровоточит небо-роженица грозы.
молнии ударяют по крышам китежей
и в сигаретно-водочный магазин.
утром узнается счёт.
а пока что холодом
веет в столовой, и, шустрые, как зверьки,
в окна сигают к нищим, шутам и воландам
противмигренные кислые пузырьки…