трудно, что интрига есть ложь,
а дело поэзии – истина.
А.Н. Островский
В нашей жизни правда всегда
торжествует,
но жизни часто не хватает.
С.М.Эйзенштейн
Л А Б И Р И Н Т
(поэма)
В Х О Д
В разбуженном парке
гуляла женщина-блондинка.
Под туфлями ее
старая пластинка асфальта
шуршала – музыка кончилась...
Ее звали О с е н ь.
Студенты – по имени.
Поэты – по имени-отчеству.
После лета
за ней бережно ухаживали
прохожие,
бедняжка Осень изнашивала
последнее пальтецо из рогожи...
Гуляла осень,
рассыпая брызги холодных смешков,
учила тополь играть на кларнете...
Но кто-то из посторонних
заметил тягостное умиранье шагов…
Это падали листья,
или брошенные в почтовый ящик письма,
или...
кто-то оставил цветы на могиле
того, кого уж не ждём,
и подсмотрел украдкой
как над плитою гладкой
волосы стали дождём ...
Помоги мне, Осень,
заплакать,
запрокинув лицо в просинь,
а вам – ахать,
входя в обручальное Садовое кольцо.
Оставьте, шелестеть губами,
прощаясь с луной и звездами.
Случается между нами
осень – п о з д н я я.
___
Поздней осенью
город мрачен,
опустошен.
Встречные лица,
как брошенные дачи,
дождь прошел
бабьим плачем,
будто, сорок жен –
навзрыд,
и не пускают вперед,
а Она зовет,
блондинка-осень,
тянет желтыми пальцами
за ариаднину нить...
Пусти, пить
со скитальцами
в день сороковин друга,
или ... дай холодную руку,
я покажу тебе
л а б и р и н т!
Ч а с т ь п е р в а я
А Л Л Е Г Р О
Жизнь коротка –
винт!
Вкручиваюсь, в растаю –
в землю –
в шар из двух половин,
чтобы первая-шестая
части света
сцепились на одном хребте.
Б у д у щ е е – это
не круги по воде.
Это – когда врастают!
___
Мне в детстве внушали,
что я – херувим,
настойчиво леденцом пичкали,
потом толкнули
одного – в лабиринт,
искать выход, чиркая спичками.
Г Е Р Б А Р И Й
А Р К А Д И Я –
любовное порхание кисти Буше,
ласточки-мысли
гладят крыльями по душе,
ночами зачитываюсь книгою –
визави...
Мы с Романтикой неполадили
в первой любви –
круто,
будто, в ветреную непогодь
Она явилась в тоге Брута –
уколоть
лезвием
холодным
в грудь.
З а б у д ь...
И я забуду, если смогу,
кисть рябины,
раздавленную на снегу,
если варвар,
если хочется не чувств, а лавров
дикорастущих,
и вечнозеленых долин,
и встречи с каким-нибудь
М и н о т а в р о м,
раз уж попал в лабиринт.
Б Е Г О Н И Я –
кружевные бабочки
взвились с розеток тубероз -
Гектор Берлиоз
сметает с клавишей
цветочную пыльцу...
Вчера встретил товарища
и ударил по лицу –
хлёстко,
за то, что он – мой тёзка,
и в окно,
как в мировой океан,
кричал вам,
хриплым голосом,
раскачивая на люстре стеклярус:
«...парус, порвали парус -
каюсь ...»
Бегония?
Нет, беготня,
плутанье похожее на бегство,
и леденец,
оставшийся у меня от детства,
растаял,
когда переплывал
зловонные струи дешевых вин,
прорывался через завал,
и видел тоже самое –
лабиринт.
В Е Р О Н И К А –
похоже на имя любимое -
пронзительно,
и Афродита в руках Праксителя
прекрасная не богиня –
женщина,
такими они выпадают из звёзд,
как жребий,
мгновенно отразившись
в зеркальном стекле.
Близкими – в заоблачном небе,
далекими – на земле.
Т а к и м и –
в тепле
они меня воскрешали,
и чудилась ясной, как плакат,
ровная, большая
в райский сад
дорога, по которой бегу, минуя Бога,
потом сбиваюсь и не могу...
Когда остается совсем немного!
Вероника,
трава-амазонка карельской глуши,
напиши,
как подросла без меня,
с кем ночами повенчана,
кого уговаривала: «Остыньте», –
в заросли заманя?
Я играю в другую женщину,
вот уже три дня
мы в одном лабиринте.
Г О Д Е Ц И Я –
поезд братьев Люмьер
давит зрительный зал,
с Бруклинского моста
падает человек-невидимка,
новинка –
кинозвезда
очаровательная Мерилин...
Лабиринт –
спрут ХХ века,
а человек – это
звучит поразительно гордо!-
Ищите, спасайте человека!
Это Он – орган
чудопроизводящей машины.
Это Он
разрушает террикон
безжизненной породы – моды,
и достигает вершины.
Годеция –
цветок-вулкан!
Я также выплёскивался,
увядал, чтобы расцвесть,
и смысл жизни, как туман,
разгонял в честь
праздника Наслаждений,
или жертвовал, как Гений,
или странствовал, как Магеллан,
в часы мучительных сновидений...
Где кончается каменный плен,
приблизительно,
пусть не точно?!
Боготворю и проклинаю тебя
Роден,
за то что вырубил из меня
Мыслителя –
давно, заочно.
Г Е Р Б А Р И Й –
тридцать лет
засыхали в книге
растенья-закладки,
тридцать лет
в распадке: чувства, мысли –
сладкие слова набухали, кисли,
и из былья вырастал Флинт,
диктуя разбой под флагом ночи,
и все дальше-дальше
за мной почерк
уходил в неизвестное –
в л а б и р и н т.
Ч а с т ь в т о р а я
А Л Л Е Г Р Е Т Т О
Ночь темна, как душа Лауры
облаченная в ледерин.
Город – спящий орган.
Утро...
К черту, лирику!
Л а б и р и н т…
Невоспетой листвы ворох,
метет по Ожегову,
по Далю.
Гибель радости в разговорах.
Драма жизни – сказать не дали.
Не подписанная в печать
отлетает поэма с клёна.
Скоро –
намертво замолчать –
тело – в землю,
а душу – в гору!
___
Меня учили: с горы видней
серый мир принимать за розовый.
Гул прошел по толпе камней:
«Он из бронзы!»
Только небо стригут стрижи,
и пора от любви лечиться,
и стучаться в ту дверь,
где жизнь – ожидание
о ч е в и д ц а.
С А М О Ц В Е Т Ы
Б И Р Ю З А –
красотой нареченная грёза,
уходящая грусть,
милосердные сёстры:
Берёза и Русь.
Грусть.
Бескровное небо Флоренции,
и попирая высь,
сходит на землю мадонна с младенцем.
«Мама, остановись!
Дальше вся жизнь! –
С кривотолками улиц...»
Умбра, ультрамарин –
бездна цветов и соцветий.
Волнуюсь.
Пробую – лабиринт.
Мне рисовать твои волосы инеем,
небо – твои глаза.
Это печальное, личное, синее,
вечное...
Бирюза ...
Помни ...
(коль выросли на безбожии) –
верь! –
на твоем веку
самое близкое – это, прохожее,
небо через Оку.
Небо –
не море берлинской лазури,
худшую из Марин
гнавшее по Европе, босую,
в сумерки – в лабиринт.
Небо –
не в сталь,
где Атлантика окала
говором волжских стай
волн,
как песчинку, смывая Набокова
с русского языка.
Грусть-бирюза
не уместится в перстне,
в серьгах не осинит.
Только глаза,
да протяжные песни
в месте, где грудь теснит.
Вот разорвет
и на музыку выльется.
Кажется, в путь сберусь?!
Мне на две жизни
даны две кормилицы –
сёстры: Берёза и Русь.
Я Н Т А Р Ь –
затонувшая в воске свеча.
Чайковский,
сумерки на рояле.
Рихтер вечность в меня вмещал –
брали за руки
и ваяли.
И прозрачная, как янтарь,
ручка женская вопрошала:
«Ну, ударь меня, ну, ударь!»
Мне мешала
та податливость бытия,
где не понят я не ясен
фразой каслинского литья:
- Бить не буду.
Убить? – согласен!
Брызги солнца – до рези глаз,
принимаю как вызов.
Двушки –
медь летит в автомат:
- Я Вас ...
И кончаюсь. Ведь дальше – Пушкин!
Дальше – правильность
кварт и квинт,
и любовь, как наука.
Скука!
Начинается лабиринт
из себя извлеченных звуков.
Все случилось еще до нас!
Верность слову?
Какая верность?!
Желтый камень, как желтый глаз
затаивший глухую древность.
«Ну, ударь меня, ну, ударь», –
губы двигались неохотно.
На ладонь положил янтарь,
ты расплакалась: «Мне щекотно...»
О Л И В И Н –
бутылочной славы осколки:
Есенин, Куприн..,
«зелень колючая»...
С кем то мы встретимся Завтра,
чей медный ключик
откроет врата в лабиринт?
Время в пути
и Оно мой случайный соавтор!
Мир возвестит
о десятом рождении Фет –
лепетом трав,
ароматами праздного леса.
Муза, как птаха,
которую мучит поэт.
Или, как месса,
пришедшая мукой от Баха.
Мне так легко уходить
в идиллический лес
с грозных картин
исключительно мрачного быта.
Нужно забыть (обязательно),
чтобы воскрес
кто-нибудь из совершенно забытых.
Память тепла,
остывавшая в лаве лавин,
преддрагоценность
регалий Российской короны…
Как хорошо,
что я встретил в пути оливин,
не загляделся на пир,
где ликуют вороны.
В том мире Анненский
тихо молил тишины,
и потрясал
неисполненным замыслом Корин.
Мне не хватало:
покоя,
уюта,
жены.
Так объясняется
необъяснимое горе.
Жизнь – это повод
на праздник будить мертвеца.
Жизнь – без конца,
истекла только малая доля.
Чёрная птица
махнула крылом у лица.
Капля свинца –
это смерть отпустили на волю!
Р У Б И Н –
драгоценной крови полоска,
Владимира Маяковского
щекой к подушке,
смотрели спящим в колонном зале –
наглядный урок:
«Как стать послушным».
Скушно,
в гости ходить к врагам
по причине плохого зренья.
Куда веселей
разрядить наган –
в себя,
или выстрелить стихотворенье!
Я тоже спал,
или я был сон:
Меня вели коридором серым,
и конвоир с восковым лицом
мне в спину тыкался револьвером.
И освещая подлунный мрак,
из чёрной вены хлестала сила...
Лизнуло солнце седьмой барак –
дверьми язык себе прикусило...
Не спи,
испытанный ночью страх.
Комочек сердца,
и в чистом поле
горит гранёный рубин костра.
Глазами кажутся мне уголья.
Кому горит:
говорит... молчит...
Откуда это тепло сочится?
И ветер треплет слова: «Ищи,
о ч е в и д ц а!»
___
Любовь – в высоту.
Жизнь – в длину.
Гуляй душа! – через три версты
сверну в притихшую глубину –
к р е с т ы –
знаки сложения.
Похвалюсь,
не крестом, что к груди носили –
высшей верою в крест,
как в плюс
жизни к судьбе России!
С ольховой кисти
стекает желчь
листвы,
тягучая, как сметана.
Чужая осень, ее б поджечь
рукою раннего Левитана.
«Проснись, упрямая,
Саша... Саш», –
в сырой земле, как пчела без жала,
мать крутилась, глаза зажав.
Горе портило пейзаж.
Раздражало!
Красавец мрамор.
Близнец – гранит.
Ночь украинского лабрадора.
Даты,
улицы ...
Лабиринт –
мёртвым тоже построен город!
Лабиринт... В голове Шопен.
Ах, оставьте меня, покиньте,
я не в ы х о д ищу,
а плен – в лабиринте.
Я за камнем читаю знак.
И когда наступает полночь:
Одиночество плюс Пастернак.
Вдохновение плюс Шостакович.
___
Самоцвет-рассвет –
смесь грузинских вин.
Будущий день - тост
«За здоровье!»
А лабиринт –
прошлое, как погост…
Мертвое дерево.
В сердце – дробь.
Чувствую, светом пьян,
как моя голубая кровь
тянется вверх – к ветвям.
Все настойчивее гремит
пульс правоты пустой,
так и кажется, лабиринт
зашелестит листвой...
СВЕТЛАЯ ГАЛЕРЕЯ
К о м н а т а.
Звездный сугроб одеяла.
Ты уже разбудила вещи.
У зеркала силуэт идеала –
это моя женщина!!!
Белые плечи, под снегом – лёд,
ясная и простая.
Мне б одеть ее в переплёт.
Только коснусь – растает.
Я замерзаю,
кричу: «Горим!»
Квартиросъемщики, домовладельцы,
Эта комната – лабиринт.
Кто здесь? –
Тени и погорельцы.
Здесь я с книгой в руках забыт,
здесь меня бесконечно мало!
И уже понукает быт
исказившимся идеалом.
Здесь живет эконом-гном
в тридевятом своем царстве...
Что там нового – за окном –
в потерявшем меня пространстве?!
У л и ц а –
шумный бездомный мир
созданный для прогулок.
Кажется, с сундучком Велимир
Хлебников свернул в переулок
с книгой на З а в т р а.
Беги за ним...
Жажда стихов смертельна!
А за окном, метельно
раскручивался белый бинт,
и люди – по одиночке,
артельно
пропадали в город.
Нет, в л а б и р и н т...