Глава I
Жили они весело. Изо дня в день, как под копирку, радовались данному. И были счастливы.
Данное для них определяли свыше, там решали, что, когда и сколько нужно выдать. И народ всегда сходился во мнение, что данное сверху было определено правильно. Не зря ведь они туда, наверх попали. Значит, знают лучше. И недовольных верхами практически не было.
Практически. Но были и индивиды, яркие, сильные, умные, а главное – волевые. Жили они как все, да нет, чаще всего они были даже чем-то хуже или гораздо хуже среднего. И эти индивиды ярко выделялись из общей серой массы. Они то точно знали, что верхи гнилые, убогие и бесполезные. Ведут народ в никуда. Только деньги зарабатывают, и все.
И иногда они собирались на кухне за большим столом. Злые, уставшие, недовольные. Потом хозяин вставал и говорил – «ну что ребят, давайте, раз уж собрались, выпьем по одной за…». Дальше шло первое, что приходило в голову. И водка лилась, все громче и громче она звенела в людях, крик и гам подымала, и все чаще сквозь мат и грубость слышалось: «бунт нужен ребята, срочно, бунт!». Строились планы, обсуждалась будущая политика, а потом кто-то, как бы невзначай говорил – «эх, представляете, как потом заживем то!» Стол на минуту замолкал, все закрывали глаза, и тихо по их лицам расплывалась глупая пьяная улыбка. А потом с новой, дикой яростью все начинали кричать, что, как и когда надо делать. Они знали наверняка. Гул не умолкал часами, до тех пор, пока кому-нибудь, например Петровичу, не становилось плохо от выпитого, и все подымали его, провожали, доводили до дома, говорили на прощанье – «вот сегодня особенно хорошо посидели. Да, Петрович?» Петрович в ответ бормотал что-то невразумительное, и шел спать. А потом вдруг зазвонит телефон, кому какая-нибудь Зина, говорит, с подругой тут сижу одна, скучаю. А кому-то сразу начнет звонить жена. Как назло. Вот как будто чувствует, да? И кто-то поедет домой к жене, несколько человек весело, с сальными шуточками поедут к Зине, а остальные, те, кому никто так и не позвонил, выпьют три-четыре рюмки сверху, и, шатаясь, побредут домой.
И все они, встав с утра, будут снова довольны своей жизнью в которой они никогда не смогут ничего изменить, будут снова готовы быть «ниже среднего».
В этом и был единственный смысл этих сходок. Верхи об этом знали, поэтому всегда, как бы невзначай, перед самой сходкой, предлагали одному из них спиртное за полцены. Индивиды посмеивались, и, приговаривая «вот идиоты то, а!», брали сразу на всех и на все имеющиеся деньги. За это сходившиеся считали верхи не только идиотами, но при этом, еще и сволочами, которые спаивают народ. Однако пить им это не мешало, наоборот, благодаря льготной цене они пили еще больше. А верхи гордились своей идеей. Еще бы – сразу двух зайцев убили: и денег заработали, и недовольных нет.
Эти, ну, которые сходились, и были самыми большими бунтовщиками в их селении. Нет, конечно всем иногда чего-то не хватало. Но тихо, под вечер. А с утра все снова боялись перемен.
Верхи тоже боялись перемен. Один из самых главных – Афанасий Михайлович, – заведовал наверху только одним – чтобы не было никаких перемен. Зачем знал только он, и еще пару самых самых что ни на есть главных. Остальным и знать было необязательно.
А как случись что – бегом к Афанасий Михайловичу. Он то уж знает, как разобраться.
Сегодня был как раз такой день. Гонец бежал, ранним утром, бежал уже больше часа – надо было сперва собрать двадцать шесть справок, прежде чем бежать к Афанасию Михайловичу, наконец то залетел в его четырехэтажный дом, оттолкнув дворецкого побежал в спальню. Ногой открыл дверь, и остановился на пороге, тяжело дыша, надеясь, что сейчас Афанасий Михайлович сам проснется и обратит на него внимание.
Так и случилось. Посмотрев на гонце недовольным взглядом, Афанасий Михайлович неторопливо встал с кровати.
– Чего тебе?
– Беда, Афанасий Михайлович, беда. Еще один появился.
– Есть за что?
– Пока нет. Афанасий Михайлович, что же мы делать то будем?!
– Ждать.
И гонец мгновенно успокоился. Сразу почувствовал – все под контролем. Он знает что делает. И перемен точно не случится. Гонец и сам не понимал, какая ему разница – случаться перемены или нет, да и вообще, был не слишком умен, чтобы понимать, что же эти перемены такое. Но, все на кого он работал, боялись их как огня. И он боялся за компанию.
– Тебя как звать то, парень?
– Алешка.
– Вот что, Алешка, на время этого дела ты будешь ко мне прикреплен. Для начала, сбегай на кухню и принеси мне завтрак.
Гонец, обрадованный таким известием, побежал на кухню. Еще бы, возможность оказать услугу, пусть самую пустяковую, самому Афанасию Михайловичу – это же верный шанс продвинуться по службе! Одна эта возможность принести ему завтрак может круто изменить всю его жизнь.
Не вовремя все это, подумал Афанасий Михайловичу. Работать ему приходилось несколько дней в месяц. И всегда эта работа сваливалась на него в самое неподходящее время. А сегодня был самый, что ни на есть, неподходящий день. Еще бы, вчера чуть сына из дома не выгнал. Мальчишка ведь еще, четырнадцать лет, а уже рыпается, характер пытается проявлять.
Поймали его за сигаретой. Наблюдатель заметил, доложил, пришлось повысить, премию дать. Афанасий сына к себе позвал. А эта малолетняя скотина сначала врала, а потом, с невероятной наглостью, заявила – хочу курить, и буду курить! Два зуба выбил ему Афанасий Михайлович, ногой пару раз пнул. Потом врача сразу конечно вызвал.
Разозлил его сын. И испугал в то же время. В его глазах он увидел то, с чем всю сознательную жизнь боролся. И поступил так, как считал нужным поступать всегда – ломать, жестко, без разговоров, без объяснений. Не бывает двух правд, и двух равносильных мнений. Либо все прогибаешь под себя, либо признаешь, что всю жизнь провел неправильно. Без компромиссов.
Афанасий Михайлович шел с этим по жизни, и именно это сделало его особенным, позволило из самых низов подняться так высоко.
И вечер у него был тяжелый. Надо было сразу, быстро и жестко наказать тех, кто осмелился продавать сигареты его несовершеннолетнему сыну. А дальше… Допросы, приговоры. Не официальные конечно. Но куда более реальные, чем любые официальные. Ведь для любого серьезного дела судебный приговор был предрешен еще задолго до того, как эти дела начинали слушаться официально.
Все было сделано в тот же вечер. Чтобы другим было неповадно. И дело тут совершенно не в том, что несовершеннолетнему продали сигареты. Нет, верхи это наоборот поощряли. Ну как поощряли.…Ведь фактически не препятствовать тому, что ты сам постоянно официально объявляешь аморальным и незаконным, это и есть поощрение.
Их собственные исследования показали, что больше девяноста процентов тех, кто курит, начали курить до восемнадцати лет. И вряд ли многие из них начали бы травить себя никотином, будь они немного постарше, поумнее. Следовательно, стоит лишь ограничить доступ молодняка к сигаретам, и курильщиков через несколько лет станет во много раз меньше.
Пресечь продажу сигарет несовершеннолетним было элементарно просто. И очень невыгодно. Но низы об этом, слава богу, даже не догадывались. А провести столь простую параллель с водкой мозгов у них не хватало. К большой радости Афанасия Михайловича.
В свое время ситуация с алкоголем окончательно вышла из-под контроля. Постоянные ночные драки, избиения, разгул подросткового беспредела, вандализм, изнасилования… Продажа алкоголя просто перестала себя окупать. Тогда верхи и решили ограничить продажу крепкого алкоголя после одиннадцати часов. Сделать это на их небольшой центральной территории было делом крайне простым. Первого попавшегося оштрафовали, второго лишили лицензии, третьему дали условный срок. И все, сейчас простой алкаш может хоть удавиться перед прилавком, водки в позднее время он все равно не получит. Ситуация более менее выровнялась.
Сделать то же и с табаком было несложным, но в конце концов курить или не курить это личное дело каждого, остальным это жить по большому счету не мешает. Может быть, верхи и должны были сделать все возможное, чтобы эта отрава не попадала в руки подростков, но…разве стоит ради этих сомнительных идеалов терять столько денег?
С проституцией ситуация была схожая. Крайне глупо это все было, говорить об очередных рейдах, мерах борьбы, когда открыв любую газету можно было найти с десяток объявлений об «эскорт услугах».
Но из общей серой массы никто никогда и не задумывался о том, что попустительство в отношение табака и проституции, это банальное желание срубить еще немного денег. Не укладывалось это в их тесные мирки с доброй, пекущейся о них властью. В крайнем случае, они верили, что те, кто сидит у самых истоков власти делает все, что может, но те, кто пониже, просто не выполняют эти поручения так, как надо.
Афанасий Михайлович так и сидел на кровати, погруженный в собственные думы, сидел уже очень долго. Наконец он заметил, что все это Алешка стоял рядом, молча, с покорной и радостной улыбкой, тихо, боясь пошевелиться, держа в руках уже изрядно поостывший завтрак. «Хороший парень, - подумал Афанасий Михайлович, – далеко пойдет».
– Алешка, давай ко мне сюда свои справки. Посмотрим кто тебя ко мне направил. И сходи за другим завтраком. Сейчас, поем, и сходим, посмотрим, что у вас там за гений объявился.
Глава II
Сама жизнь в селении была построена на пережитках прошлого. Подмазана, подкрашена. Это была архаичная структура, подправленная косметическим ремонтом. Лишь для того, чтобы радовать глаз стороннего наблюдателя. Ремонт этот был сделан из понятий и законов дальних стран, стран с непонятным, и до сих неизвестным укладом. А основа осталась неизменной. Нет, что-то конечно изменилось. Но власть осталось той же, непоколебимой, монументальной.
Власть и не могла измениться. Скорее не должна. Была неразрывно связана с народом, росла из него, и благосклонно кидала ему лишь те пожитки и привилегии, за которые народ был готов умереть.
Но люди остались такими же. И до тех пор, пока у них был хоть кусок хлеба, и притесняли и убивали далеко не каждого второго, они были довольны. Умирать за что-то большее они не торопились. Все эти долгие годы ничто так и смогло их изменить, сдвинуть с места. Странные, молчаливые. И очень ленивые. Инициатива для них была всего лишь словом, право – странным и непонятным понятием, а терпение так и осталось образом жизни.
Афанасий Михайлович за свою жизнь прошел очень долгий путь. Он не был из касты тех, кому все дано по определению. Нет, он бился, кровью и потом пробивал себе дорогу, не останавливался ни перед чем. И он очень хорошо помнил того мальчика, молодого, наивного, с робкой стеснительной улыбкой, искрящимся взглядом, душой, наполненной самыми чистыми и светлыми идеалами. Мальчика, который только начинал свой путь наверх. Сейчас от этого юноши совсем ничего не осталось, с каждым шагом наверх что-то в нем умирало, уступало место тому, что куда более необходимо для настоящего продвиженца.
И когда он только пришел, народ был для него родным понятием, тем, ради чего и стоило работать, а не абстрактным месивом из далеких и непонятных людей, совершенно чуждых ему во всех аспектах жизни. Но отстаивать их права, пытаться сделать их жизнь лучше на поверку оказалось совершенно пустым занятием. Бесполезным. Одиноким. Не нужным никому, даже им самим. Вот если бы за них пришли и сделали, было бы неплохо. А так – нет, спасибо, мы воздержимся.
С тех пор как он пришел гайки только закручивались. Богатые стали непомерно богатыми, а бедные стали еще беднее и безнадежнее. Случайно выданные народу частички самоуправления были срублены под корень. Пошлины росли, их брали за все что можно, в совершенно непомерном, необоснованном количестве. И никто никогда не требовал обоснования.
Поначалу Афанасий Михайлович ждал реакции. Обреченная уверенность в том, что люди не потерпят такого произвола, мешала ему спать по ночам, пугала. Революция, бунт. Но проходило время, и даже горстки демонстрантов не появилось на улицах. Страх сменился удивлением. И, по собственной глупости, Афанасий Михайлович, тогда еще будучи просто Афоней, случайно обмолвился о своем удивлении своему начальнику. В ответ начальник, старый, седовласый, один из самых влиятельных и грамотных людей селения, рассмеялся и подошел к нему. Его слова он запомнил на всю жизнь.
– Ты же у нас совершенно особенный. Из народа пробился. Вот поэтому, Афоня, ты народ пока и не понимаешь. Поработаешь немного там, где тебя действительно научат понимать низы.
И Афанасий Михайлович со своей уютной и перспективной работы, пусть и на самом первом этаже, но самого главного здания, был переведен на работу туда, где его действительно научили понимать низы. На этой работе он окончательно вышел из народа, и ушел очень далеко. Как раз туда Афанасий Михайлович и Алешка не торопясь осматривая селение, сейчас шли.
Глава III
Силовой Орган Власти. Над названием конечно иногда посмеивались. Но некоторая двусмысленность была очень уместна, все-таки орган был ориентирован непосредственно на народ, через него власть, так сказать, общалась с самыми неугодными элементами самых низов.
У СОВ было много прав. А как же иначе? Весь принцип их работы заключался в том, чтобы ограничить права других людей, в частности за счет своего абсолютного права на любое действие. И сработало безотказно.
Люди боялись. Каждый человек в форме уже давно вызывал чувство страха, некоторого опасения за собственную безопасность. Забавно в результате получилось, гарант безопасности стал самой большой возможной опасностью их селения. И это было абсолютно оправдано. Ну какой идиот решиться на хоть мало-мальски преступное деяние, если в случае поимки с ним могут сделать все что угодно?
В первый же день работы здесь Афанасий Михайлович сразу понял, почему его отправили именно сюда.
Боевое крещение. Сразу для двоих людей. Душная комната, облезлые потолки, холод и сигаретный дым. Ощущение абсолютной беспомощности, оторванности от вселенной, в которой есть правила и разумные порядки. Ты сидишь совершенно один, в углу, скованный наручниками, и по прихоти человека в форме, сидящего напротив тебя, ты можешь быть избит, изнасилован, можешь остаться инвалидом, или вовсе сдохнуть прямо здесь в луже собственной мочи и крови. И даже крикнуть «помогите» некому.
Их было двое. Раскиданные по разным углам жизни. Афоня в одном углу, которого привели смотреть и молчать. И совсем молодой парень в противоположенном, пойманный за мелкое хулиганство. Парень старался держаться как можно уверенный, весь его вид выражал спокойствие, подошедшего к нему офицера он встретил целой тирадой дерзких и самоуверенных требований. Первая же оплеуха выбила из него весь героизм, а после второго удара он уже плакал, пытался что-то сказать, но не мог связать ни одного слова, а потом просто согнулся на стуле и скулил как щенок.
На крик в комнату зашло еще пару человек. Дальнейшее Афоня помнил плохо. Они окружили его, периодические тычки и легкие оплеухи сопровождали рассказами о том, что именно на него повесят, сколько дадут, и какая веселая жизнь его ждет ближайшие лет двадцать. Все это они делали весело, с шутками, небрежно куря, дополняя свой рассказ все более устрашающими деталями. Афоня вжался в угол, закрыл глаза, постоянно повторял про себя «скорее бы это кончилось, скорее бы это кончилось….».
Парень просто сходил с ума, он ползал на коленях от одного к другом, рыдал, умолять его отпустить, целовал им ноги, чем вызывал еще большее веселье. И с каждым новым витком рассказа, с каждым очередным пинком его помешательство становилось все сильнее. Потом Афоня услышал, как один из них достал что-то из-за пазухи, и сказал:
– Ну что, давай мы тебе поможем. Поверь, так тебе будет гораздо проще. И примут тебя на зоне сразу.
Афоня услышал сдавленный крик и открыл глаза. Парень валялся на полу, бился в судорогах, его рвало. Один из зашедших разочарованно покачал головой.
– Это ты перестарался. Убери его отсюда, пока все не изгадил. Мы пойдем.
Оставшись один, офицер не торопясь докурил сигарету, потом поднял мелкого хулигана с пола и посадил на стул, снял с него наручники, оплеухами и стаканом воды привел его в чувство.
– Я тебя сейчас отсюда выведу. А ты беги сразу домой, и ползай на коленях перед родителями, извиняйся за то, какой скотиной вырос. Расскажешь кому-нибудь о том, что здесь было, тебе же будет хуже. А попадешься еще раз, пройдешь через все, что мы тебе недавно обещали.
Парнишку сгребли в охапку, идти он не мог, его еле выволокли из кабинета.
О том, насколько это оправдано, можно было спорить бесконечно. Но его больше здесь не видели. Законов он больше не нарушал. И сломал жизнь никому, из мирных обывателей, и себе тоже.
Может быть такой вариант был не лучшим. Может быть, деятельность этого органа не всегда укладывалась во все нормы морали. Но это опять лишь глупые идеалистические размышление. Реальность была такова: неоткуда было взять столь монументального контроля, который бы без перегибов и нарушений осуществлял свои функции в лучше, чем СОВ. А такой контроль был необходим.
Свое первое испытание он, как ему сказали потом служивые, прошел отлично. В коллектив он влился быстро. И поначалу с удивлением присматривался к людям, которые здесь работали.
У них было абсолютное ощущение власти, они и не могли усомниться в своем собственном праве на каждый выбитый наркушнику зуб, на каждую изнасилованную проститутку, на каждую сломанную во время допроса кость, на каждую вымученную взятку. И них было право. У остальных его не было
Да, конечно, им, работающим здесь без всяких рамок, сложно было в них удержаться вне этих стен. Иногда случались не самые приятные происшествия. Но, Силовой Орган Власти был один. И идти жаловаться в СОВ на СОВ было занятием бесцельным, и даже опасным. Все об этом знали. Поэтому инциденты практически не всплывали. На каждое происшествие, о котором узнавал рядовой обыватель, приходилось десять, никому не известных.
За первый год работы он слышал об очень многих происшествиях. Избиениях, взятках, незаконном присвоении сотрудниками незаконно нажитого имущества и многих других. Нет, конечно, такое не было развито повсеместно, нет, такое просто иногда случалось. И информация об этом изредка просачивалась в массы. Особой реакции не было. Ведь всякое иногда случается.
Тогда Афанасий Михайлович наконец понял, почему его направили именно сюда. Здесь он понял, что обиженные, обделенные люди настолько свыклись со своим безнадежным положением, что им гораздо проще перетерпеть все что угодно, чем биться за себя, а тем, кто лишь слышит об аморальных действиях властей, либо даже не может поверить, что совсем рядом с ними, в их тихих мирках происходит нечто подобное, либо для спокойствия им всегда хватит надежды, что с ними этого просто никогда не случиться.
Одни побояться добиваться собственных прав, а другие не посчитают нужным. И все считают это разумным. Наконец Афанасий Михайлович понял, что низы не в состояние самостоятельно провести черту того, насколько разумно то, что происходит в верхах, насколько оправдано любое решение властей, насколько ужасно и бесправно то, что происходит совсем рядом с ними. Они даже не могут провести черту собственной бедности и убожества, линию, очутившись за которой не по своей вине, ты просто обязан выйти на улицу, с гневом, со злостью, требовать, чтобы в жизни было хоть что-то стоящее.
Эту черту за них проводит власть. И предела этой черты практически нет. Главное гнуть постепенно, не торопясь, подводя под самые бесправные и наглые действия серию из разумных оснований.
Осознание нахлынуло внезапно. И Афоня начал меняться. Ведь сложно было удержаться, когда народ практически кричал: делайте с нами что хотите, сами определяйте нашу жизнь, то, что нам дано, то, что мы можем сделать. А мы самоустранились.
Афанасий Михайлович и Алешка шли по улицам их селения, тихим, грязным, обшарпанным. И чем ближе они подходили к зданию СОВ, тем меньше становилось случайных прохожих. Наконец они подошли к этому уродливому, серому зданию, очень старой постройки, которое ни разу и не пытались перестроить. Снаружи оно поражало убожеством, облезлыми стенами. Проходная была ни чем не лучше, и первый этаж своим видом вызывал лишь отвращение. Но, чем дальше ты продвигался по кабинетам, тем больше тебя поражали нарастающий уровень роскоши, богатства, а последний кабинет Афанасия Михайловича вообще был, пожалуй, самым шикарным местом работы в их селении.
На проходной Афанасий Михайлович пристально вгляделся в глаза каждому, и с удовольствием заметил в них прежнее почтение и прежний страх. Его встретил аврал, впрочем, так было везде, куда бы он ни приходил, все сразу задергались, засуетились, забегали, каждый, отдав честь и постояв перед ним, вытянувшись по струнке, сразу бежал звонить своему начальнику, а потом принимался на всякий случай приводить свои дела в порядок.
А Алешка улыбался как дурак. Его несомненно радовало то, что люди, которые могли просто уничтожить его, были гораздо выше по любому параметру, сейчас стояли перед ним, дергались от страха. И все это лишь от вида человека, у которого он только что был дома, которому приносил завтрак, с которым работал. Алешка уже пришел к выводу, что это самый счастливый и значительный день его жизни.
Афанасий Михайлович поднимался по лестнице, периодически награждая кивком головы или незначительными вопросами каждого встреченного знакомого. Шел в свой бывший кабинет, к своему приемнику, которого он так долго готовил, воспитывал, вбивал ему в голову нужные убеждения и понятия, старался сделать похожим на себя самого.
– Добрый вечер, Михаил Викторович. Высокие гости всегда неожиданно? – Афанасий Михайлович без стука зашел в дверь, оставив Алешку снаружи. Он оглядел свой бывший кабинет. Картина на стене, обои, шторы, безделушки на столе, ламинат – все это поменялось. Остальное осталось прежним. Так было всегда – приход нового начальника сопровождался значительными изменениями внешнего вида, но суть оставалось неизменной. Тот же селектор, та же мебель, тот же портрет главы, даже дела и бумаги были на том же месте.
– Ну что вы, Афанасий Михайлович, вам у нас всегда рады. И вы что-то реже стали заходить, – весь вид бывшего подчиненного выражал радушие, он вскочил с места чтобы поздороваться, потом почтительно посадил высокого гостя, сел напротив, заказал кофе, – знаете, я всегда очень рад вашим визитам. И подчиненные сразу начинают бегать вдвое быстрее. Даже и не знаю как вам это удалось, меня, наверное, даже вполовину так никогда не станут уважать. Чем обязан?
– Ну что же вы так сразу. Может быть я просто зашел проведать старого друга. Дела у вас, смотрю, на столе лежат. Не возражаете?
– Конечно же нет, Афанасий Михайлович, – Михаил Викторович снова вскочил с места, чтобы подать две папки, лежащие, у него на столе, в руки бывшему главе СОВ. Афанасий Михайлович стал не торопясь изучать содержимое дел.
– Интересное заявление. И написано с чувством. Значит, стоял в подъезде курил, пил, мусорил, на вежливую просьбу девушки, поднимающейся к себе домой, перестать мусорить, схватил ее, ударил головой об стену, попытался изнасиловать. На крики выбежала мать, которую он избил, сломал два ребра и выбил зуб. Знаешь, я пока работал пониже, таких заявлений не одну тысячу прочитал. И сейчас мне очень интересно, какого черта это заявление лежит у тебя на столе?! – Афанасий Михайлович гневно кинул дело в сторону своего протеже.
– Понимаете, его отец…
– Я прекрасно знаю кто его отец. Думаешь, я идиот? – Афанасий Михайлович был в ярости, он встал со своего место, он кричал и медленно надвигался на удивленного руководителя, – я прекрасно знаю всех, кто работает в главном здании. Но эта личность в списке тех, кого я должен обязательно знать, была одной из последних. Ясно?
– При всем уважении, я считаю, что мое ведомство вполне сможет…
– Твое ведомство? Оно ни разу не твое, ты понял?! Мне сейчас стоит только позвонить, и через пару дней ты уже сам начнешь периодически писать сюда заявления. Тебе понятно?!
– Афанасий Михайлович, я и не думал…
– Заткнись, сядь, и запоминай. Если такое еще раз повториться, ты здесь и дня не протянешь. А я обязательно узнаю. Ты сам не понимаешь, что беспредел разводишь? Его отец еще не настолько высоко взлетел, чтобы сынок мог безнаказанно себе такое позволить. Ясно?
– Да, Афанасий Михайлович, я все понял.
– Вот и отлично. Вторую папку даже смотреть не буду. Надеюсь, ты понял мою мысль. Я понимаю, сложно сразу провести черту, и понять, кому отказывать, но твоя первая попытка была неудачной. А я, в общем-то, просто зашел узнать, где Сильвестр.
– Он сегодня дежурит у альтернативной сцены, Афанасий Михайлович.
Афанасий Михайлович развернулся и пошел к выходу. Открыв дверь, он обернулся, и с улыбкой сказал напоследок:
– Перед тем, как дать делу ход, деньги верни. Он, конечно, ничего сделать не сможет в любом случае. Но слухи у нас быстро распространяются. Второй раз могут просто не принести.
Спускаясь по лестнице, он усмехнулся: «Совсем как в старые добрые времена. Приятно, наконец-то могу давать нагоняй главам».
– Ну что, Алешка, пойдем, за нашим лучшим наблюдателем.
Глава 4
Несмотря на кажущуюся важность Силового органа Власти, в создании нужного настроения в низах, в удержании их под контролем, он играл далеко не главную роль. Все-таки очень малая часть народа с ним непосредственно пересекалась.
А главное – это сцены. Они не правили обществом. Они его создавали, Подминали под себя, задавали цели, стремления, интересы. С раннего возраста воспитывая в людях самое простое, всем довольное, понятливое быдло, с четко заданным вектором простых желаний.
В свое время Афанасий Михайлович приложил руку к их созданию. Это было его первым участием в серьезном, ответственном проекте. Именно при нем сцены тайно сделали полностью подотчетными СОВ. И сейчас он с удовольствием осматривал результаты своего труда.
Во всем городе было всего восемь сцен. Городок у них был небольшой, поэтому их хватало, но стратегически важный, поэтому ко всему, что на них показывали, относились крайне ответственно.
Само создание их на поверку оказалось делом очень простым. До неприличия простым. Надо было лишь разбить людей на группы по возрастам, выбрать для каждой группы самый банальный интерес, и все.
Самой ответственной сценой была сцена для подростков. Именно здесь закладывался надежный фундамент будущей однобокости. Лейтмотивом через нее проходило две вещи – секс и деньги. Как и через всю последующую жизнь выращенного перед этой сценой поколения. Для успеха нужно было несколько взаимозаменяемых вещей – любая красивая сексуальная девушка в откровенном одеянии, любой смазливый, непомерно богатый молодой парень, любой атрибут гламурной, невероятно денежной, недостижимой для простых смертных жизни. На все это накладывалось музыка, тексты, сценарии. Любые. Совершенно не важно, что именно. Чем проще, чем глупее, тем лучше.
С теми, кто постарше, было сложнее. Угодить им было уже не так просто. Основа была та же. Но девушки были одеты куда откровеннее. А у денег была большая и суровая предыстория. И уже были истории о неразделенной любви и плохих парнях, разбавленные легкими комедийными постановками. Ну и, конечно же, очень важен был сальный, черный юмор, построенный на мате и пошлости. Все это щедро сдабривалось алкоголем, пускаемым по рядам. Публика была счастлива.
Совершенно отдельной кастой были люди за пятьдесят. Здесь главным было построить сценарий на правильных вещах. Например, на любви к родине. Такие постановки штамповались пачками, а просмотры всегда стоили дорого. Главным в них были восемнадцатилетние мальчики, которые мучаясь, умирали за родину. А все остальное было неважным. Такое шло на ура. И поставить очень просто, и эффект значительный. Ну и еще несколько идей. Очень важным была четкость – плохие и хорошие. Все должно быть строго разделено. Неудавшиеся браки, любовные треугольники, коварные убийства, предательства, главные герои, которым постоянно мешают мучающиеся от неразделенной любви или зависти злодеи, любовь, которая в конце побеждает все. На этот костяк насаживался любой текст, ставились любые актеры. Старушки плакали.
Афанасий Михайлович шел к своей любимой сцене. Она была единственной, отличающейся по внешнему виду от всех остальных. И все, что на ней показывалось, не было серым, однообразным и убогим. Нет, на ней блистал простой идиотизм. Здесь не было сексуальных, танцующих девушек. Вместо них на сцену выходили обдолбанные мужики, все в наколках, в черном, орали что-то про смерть, мрак и наркоту. Смысл в общем-то был так же неважен, главным был внешний вид – максимально черный, отталкивающий и брутальный. Ломали гитару, пили, дрались прямо на сцене. Постановки тоже сильно отличались – бессмысленность и убогость жизни была основой, на которую накладывались презрение к простым обывателем, ненависть к обыденному или гламурному образу жизни. Проводившим здесь время людям для счастья было достаточно дать ощущение собственной абсолютной уникальности. Поэтому на ней с ненавистью хаили все, что показывалось на других сценах, а на всех остальных смеялись над этой, гордо называющей себя альтернативной. Задумка была проста – дать идиотам ощущение того, что они отличаются от остальной серой массы, дать серой массе ощущения того, что остальные идиоты.
Наблюдателей здесь было больше, чем у других сцен. Все-таки возможность возникновения ненужных инцидентов, ненужных разговоров, ненужных мыслей здесь была немного выше, чем у остальных сцен. Но, альтернативная сцена была крайне необходима. Потому что если уж человек решает свернуть со стандартной и проторенной дорожки, лучше поймать его на полдороге, и дать другой, заранее известный и подконтрольный путь, чем оставить наедине с собственным мнением.
Такое здесь практиковалось очень давно, и было крайне эффективно: власть всегда должна скрыто создавать небольшую оппозицию самой себе, которую легко и просто держать под контролем. Такое подобие альтернативе создавалось везде – в политике, в газетах, в информации. Игра в свободу выбора пользовалось большим успехом у населения.
Афанасий Михайлович не торопясь подошел к толпе, оставив Алешку в стороне от сцены. Толпа его не знала, очень многие истинные руководители и не показывались на публике. Толпа расступалась, сторонилась, подозрительно косилась, чувствовала не своего. Статусы давно установились, общество было крайне строго и потрясающе незримо поделено на касты, что нарушение этого порядка вызывало у людей изумление. Все это было настолько незаметно, что если бы рядового обывателя низов спросили, когда он последний раз разговаривал с кем-либо, не принадлежащим к его касте, он бы задумался, вместо того, чтобы сразу дать очевидный ответ.
Афанасий Михайлович невозмутимо сел на одном из последних рядов. Он знал куда смотреть, знал, как их вычислять. Просто сидел и ждал, когда в одном из мест сцены начнутся бурные разговоры, какие-либо дискуссии. Наблюдатель обязательно будет там. Слушать, подбивать на незаконные темы. Незаметно, исподтишка. Потом вновь сольется с ленивой толпой, в ожидании новой дискуссией.
Он сидел и ждал, ждал очень долго. «С каждым разом все дольше и дольше приходиться ждать споров», – подумал Афанасий Михайлович, испытав при этом смешанные чувства. На исходе третьего часа его терпение наконец было вознаграждено, из дальнего угла сцены послышались громкие голоса, в куче людей мелькнуло лицо Сильвестра. Подойдя поближе и сделав ему едва заметный знак, Афанасий Михайлович пошел прочь. Даже от присутствия рядом с этим местом ему делалось дурно.
– Сильвестр, новое дело. Снова гений. Ты знаешь что делать, собери группу. Через три дня жду отчет. Вот адрес, – и протянув бумажку с адресом безмолвному наблюдателю, Афанасий Михайлович пошел домой, на заслуженный трехдневный отдых.