В той экзальтированной даме
с больными вздутыми ногами,
где вены синими узлами
как перегрузок отпечатки,
чей смех визгливо-неопрятен
и разговор, увы, не внятен,
и прошлое, что не без пятен,
для всех невелика загадка,
и чьи накрашенные губы
так много извлекают звуков
в поспешности бездарно-грубой
все выплеснуть перед разлукой -
я вдруг узнала балерину,
что в незапамятные лета
плыла Одеттою невинной
в триумфе старого балета,
что мне принцессою казалась,
сверкая белизной наряда,
и требовалась только малость
ей превратиться в миф, наяду,
в легенду, новое преданье,
чтоб вдохновлять поэтов сотни
и в ореоле обожанья
сиять с мольбертов и полотен.
Тогда я, девочной наивной,
следила, затаив дыханье,
за той нездешной балериной,
воздушно-неземным созданьем.
Казалось, что еще немного -
и сцена тоже вознесется,
и у небесного порога
слеза воторженно прольется.
Но уж никак не старой клячей,
что без особо громких стонов
все ж сопереживанье клянчит
в глазах растерянных знакомых;
нет, не такой седой старухой
с нелепо выстриженной челкой,
что, туговатая на ухо,
горюет где-то втихомолку;
нет, не такой унылой клячей
с ногами старой акробатки,
чтоб душу потянуло плакать
над жизни пошлою загадкой.
