Памяти всех безвинно погибших
в этом проклятом январе 1990 г. посвящается.
Бешено, с гиканьем, свистами
мчится эпоха вперед.
Ей ли, теперь ли выискивать
смыслы? Ведь время не ждет...
Рельсом впечатана намертво
в землю - усталый сустав -
каждой молекулой, атомом
чувствую этот состав.
1
Стучится поэма, грызется лисицей.
А я ей: “Молчите, поэма, молчите!”
Молчите, поэты, заткнитесь, поэты.
От вас эти беды, и козни, и недуг.
Кричали, орали на каждом подворье:
“Язык умирает!” А вышло-то - горе.
И небо кровавыми плачет дождями.
И, бурю пожавши, вы плачете сами.
2
Каменного Кирова
тащат с пьедестала.
В многолюдном городе
много меньше стало.
И опять Историю
судят - не рассудят.
Только кто же с каменных
спрашивает, люди?
Может, успокоимся?
Может, поостынем?
Пощадим Историю:
Клио, все ж, богиня.
Все равно не вычеркнуть
прошлого страницы,
и в скрижалях каменных
наша жизнь струится,
наши раны, горести,
наши пораженья...
Не судите памятник!
Не смешите Время!
3
Как описать погром, скажи?
Была я в этом доме,
где содрогались этажи,
а деловитые мужи
вотще искали ломик.
А милицейские чины
торчат неподалеку.
Они - защитники страны.
Они не чувствуют вины,
не двинутся до срока.
А там с решеньем не спешат,
и отдыхают перья.
Все думают: как совместят
свободу с топотом солдат?
А вы крепитесь, двери!
Горят на улицах костры.
В пещерном ли я веке?
И тучи, тучи авары*.
И словно в щели комары
забились человеки...
4
Опять контейнеры громят.
А я смотрю на это.
“Эдэбият-инджасанэт”**
под мышкой у студента.
Он вовсе не сердит, не пьян,
неспешен и спокоен.
Ногой ломает чемодан
и бьет тарелки, воин.
В своей уверен правоте
он око рвет за око.
А что виновники не те –
та мысль, увы, далёко.
Позор несчастным дуракам!
Чего, скажите, ждали?
И вот летит их жалкий хлам
кому-то под педали.
О нет, не месть – священный долг.
Бескровно, благочинно...
И гул дневной, обычный смолк.
Погромщик и невинность...
А я сдержать не в силах дрожь,
ногой качая дочку,
пытаюсь втиснуть эту ложь
в сознанье по кусочкам...
5
Мой южный, недужный, охаянный город!
Как ты почернел, и оброс, и оборван.
И в черные дыры бредовых идей
вливаются крики твоих площадей.
Безлюдье настало, бесправье, бессудье.
Неужто мы все - только рока орудье,
и нас захлестнет приливная волна,
мазутом измазав души письмена?
Пришли в запустенье и термы, и театр,
и храмы по камешкам в сотнях хибар.
О, римлянин, плачь! Тебе хочется плакать,
хоть миром доволен суровый вандал.
Прощай же, мой город! Во сне я увижу
тебя благодушным и прежним, иным.
Прощай! Неужели тебя ненавижу?
О, Время! Что сделало с домом моим?
6
- Да здравствует быт!
- Почему?
- Извините, не кажется ль вам,
все талдычит о быте?
О быте кипит взбудораженный чайник.
А быт - это “быть”, это жизнь, это частность,
касанье всего, и таинственность плоти...
- А таинство духа?
- Попробуйте врозь их!
Ведь быту присущ реализм и конкретность.
Он здесь и всегда. Он и вечность и веник.
- Ну, это загнули! Пошло словоблудье...
- Да нет, славословье. Мы люди, не судьи...
Я в быте люблю вдохновенье покоя,
и детские игры, и нечто такое...
- Но это еще и морока, и слякоть,
и так надоело, что хочется плакать...
- Нет, лучше срываться с разбега, с насеста,
бросаться в пучину, хлебнуть неизвестность
и, пренебрегая и домом и миром,
всем тем, что нам мило, лишь мнится унылым,
все выше и выше, все дальше и дальше
вперед, в революцию?!
- Слово без фальши!
- Ужасное и окаянное слово!
Прыжки на батуде!
- Прощайте.
- Ну, что вы?
7
1-й голос: - ЦК штурмуют!
2-й голос: - Батюшки-светы!
3-й голос: - Не верьте слухам.
Просто пикеты.
1-й голос: - Зовут к оружью.
Идем сражаться.
2-й голос: - Кому это нужно?
Остыньте, братцы!
3-й голос: - Да что вы, право?
Шаги к свободе...
2-й голос (с иронией):
- Умрем со славой!
Все в старом роде...
А ну - суд Линча?
Теперь - на красных?
3-й голос: - Да оглянитесь!
Все так прекрасно!
Самосознанье
растет и грозно.
2-й голос: - Ведь рухнет зданье
и будет поздно.
1-й голос: - Эх, болтолОги!
И не устали?
За нашу гордость
не жалко стали,
за нашу совесть,
за земли предков.
А вы квохчИте,
как две наседки.
2-й голос: - Ох, эти земли!
Да будь все прахом!
Погибнуть с целью?
А жизнь не птаха.
Вспорхнет - и нету.
Пиши пропало.
Кому-то крови,
как видно, мало...
8
А я тут вовсе не причем.
Я на полу лежала.
И пуля тронула плечо,
когда я чуть привстала.
И было мне не страшно, нет!
Так не могло случиться!
Кому был нужен этот бред?
Кто мог так ошибиться?
Ах, пуля-дура, что тебе
до девочки, до мамы?
Подвластна ты самой себе,
по-своему упряма.
И ты здесь вовсе не при чем.
Летишь по злой указке.
А справедливость и добро
прописаны лишь в сказках...
9
Разворотила пуля
мою живую плоть.
Хоть дура она, дура,
да умным не помочь.
“Смещенный центр” - сказала
сегодня медсестра.
В палате тихо стало.
Лишь плакала зурна.
Минутки, вы - песчинки,
минутки - лепестки.
Осталось ли слезинки
на дне моей тоски?
Осталось ли надежды
на радость, на покой?
Я вижу сон:
я прежний,
я с вами
я живой.
10
Четыре пули прозапас,
четыре пули.
Играю с ночью в преферанс,
а ночь-то - шулер.
Она коварна и хитра.
Она при деле.
Белеет месяц, словно шрам,
на черном теле.
Ночь - уголовница, гюрза,
злодейка- ночка,
черна, как вишенки-глаза
у младшей дочки.
Четыре пули для себя,
жены и дочек.
Связала накрепко судьба
нас в узелочек.
Сосед увез жену, а тот,
другой - развелся,
Мне ж клясть себя, что идиот,
что не отрекся?
На мне проставлено клеймо.
Овца дрянная.
И у родни торчу бельмом.
Я вне их стаи.
О, дай мне, Боже, пережить
весь этот ужас!
Иль убежать за рубежи?
Кому я нужен?
Такая ночь. Такая тишь.
Тоска такая.
Но вот и гул и даже, слышь,
собаки лают.
Эх, что сказал бы мой ата?
Да нет на свете...
Ну, берегитесь, сволота!
Ах, дети, дети...
11
Он изменился, этот город:
он весь утратами прополот,
он перестроен, перекроен,
он чинен и благопристоен.
Глазеют вставленные стекла
уже на вывески иные,
и выглядят свежо и мокро
залатанные мостовые.
Подчищен, вымыт, принаряжен
невестой во вторичном браке,
он далеко не так отважен,
как Пенелопа на Итаке.
Вся в озабоченности новой,
а в глубине запрятан ужас,
чтоб кто-то не сказал ни слова
о прежнем и несчастном муже.
Как будто не было здесь битвы
и не лились потоки крови,
а раздавались лишь молитвы
о благоденствии и воле.
Метались крики, словно птицы,
а птицы - как и не бывали,
и лозунги, устав браниться,
потом на стенах оседали.
А вот и битая посуда.
Здесь кто-то уезжал навеки.
Скажи мне, Господи, откуда
такая злоба в человеке?
Ну а потом - иные речи,
иные вывески и нравы.
Мир прошлый далеко-далече.
Мир нынешний - в своем он праве.
Скажите мне, как называлась
та улица, что я любила?
Куда тот памятник девался?
Чья разворочена могила?
Но что пристала я к прохожим,
всегда спешащим оголтело?
Ты только подскажи мне, Боже,
что с памятью моей поделать?
12
Не вместится в поэму душа.
Да, наверное, это не надо.
Без поэзии будем решать,
что же делать с запущенным садом?
Что же делать с безумной страной,
что своих сыновей пожирает?
Что же делать с проклятой душой,
что всю правду до времени знает?
Баку. Февраль 1990 г.
* Аварой называют бакинскую шантрапу
** “Эдэбият-инджасанэт” в переводе с азербайджанского означает “Литература и искусство» - Прим. автора
