Я бессмертен, пока я не умер.
(А. Тарковский).
Мело, мело по всей земле,
Во всех пределах…
(А. Пастернак)
Мы с мамой идем по засыпанной снегом улице, одетые в черные длинные пальто. Я очень горжусь, что у меня такое же пальто, как и у мамы. Снег липкими мерзлыми пальцами пробирается нам за воротники, а ноги вязнут в белой каше, но мама торопится, тащит меня за собой, сильно сжимает мою красную от холода руку.
Я устала и не понимаю, куда это мы так несемся, и начинаю ныть, но мама и не собирается сжалиться надо мной. Потому что мы бежим, мы испуганно несемся непонятно от чего. Мне ведь никто так и не объяснил от чего или от кого мы бежим. Мама молчит и длинными, прыгающими шагами идет и волочит меня за собой.
«Скорее, собирайся!», – сказала она немного раньше. И не дав мне это сделать, схватила меня и выволокла на улицу. На улице кружили огромные зловещие снежинки, похожие на пауков, а их тени окружали мои ноги, обутые в легкие ботинки, как будто хотели съесть их, а потом съесть и меня. И эти тени, как мне казалось, были даже больше самих снежинок.
На улице было непривычно сумрачно из-за низких туч, напирающих друг на друга где-то над нашими головами.
«Ну, поторопись! Ну, скорее же! Нам нужно уходить, а не то нас могут убить!»
А несколько минут мама сказала мне, что если мы не выберемся, мы можем еще и замерзнуть насмерть. Она это сказала, чтобы я перестала ныть и капризничать, но я еще маленькая, я не понимаю. Я не понимаю, как это – замерзнуть насмерть. Бежать, бежать и потом вдруг замерзнуть?
Я спросила маму: «Мам, а как это? И что потом будет?»
И мама раздраженно и одновременно пугливо и горько, как будто делала какое-то признание, ответила: «А потом мы умрем. Поэтому поторопись и прекрати скандалить!»
Но я все равно упираюсь и не желаю высоко поднимать ноги, чтобы быстрее идти, наоборот, я тараню снег и оставляю за собой две маленькие дорожки, они напоминают мне русла иссохшихся рек-близняшек.
Я снова спрашиваю: «Ну, хорошо, мы умрем. А дальше что?
Мама оглядывается на меня, смотрит мне в лицо: «Что, что, да ничего!»
«Не может быть, чтобы ничего, - думаю я. Я вообще не понимаю, как можно умереть. И что это такое – умереть. И я обижаюсь, оттого, что мне никто не может объяснить.
Мы бежим, а потом торопимся, а потом просто идем, а потом устало волочимся по улице, конец которой прячется от нас в снегопаде. Огромные снежинки заглядывают мне в лицо и пытаются испугать меня злобными гримасами, своими взъерошенными белыми перьями, но я не боюсь – я слишком устала.
А впереди мы вдруг замечаем небольшое старинное здание с тяжелыми двустворчатыми деревянными дверьми. Нам нужно отдохнуть и мы идем туда.
«Какой странный дом. Что это за дом? Мама, ну, мама!» - сразу спрашиваю я.
«Это театр», – тихо произносит мама, и я вижу небольшую деревянную сцену и ряды стульев.
И даже мама, кажется, немного удивилась. Я даже до сих пор не могу решить, а настоящий ли это театр, реальный ли или он где-то у меня внутри, как сон?
Я знаю современные театры с их рядами кресел, просторными, оборудованными техникой помещениями, наушниками, иногда даже 3D-очками. И разве в нашем современном мире мог сохраниться такой театр, в котором мы очутились? Мы слышим, как на крышу падают комки слипшихся в воздухе снежинок, видим, как за пыльным стеклом рассохшегося окна пролетают бесчисленные хлопья вперемешку с собственными тенями. Мы чувствуем, как теплый свет единственной люстры разогревает наши носы и щеки. Может быть, мы спим?
Я оглядываю маленький зал и думаю об актрисах, которые когда-то читали здесь свои монологи. Мне тоже захотелось прочитать. Я отхожу от застывшей мамы и беру один из грубых деревянных стульев, расставленных вдоль стены. Я по скрипучим половицам добираюсь со стулом до самой середины сцены, где немного раздумываю, ставлю стул и забираюсь на него.
Мама как будто просыпается, она снова начинает волноваться и торопить меня, но я не слушаюсь – я хочу что-нибудь прочитать, потому что именно в этот момент я понимаю, что я хочу стать только актрисой и никем больше. Актрисы – прекрасные, внеземные существа, они постоянно играют. Конечно, я знала, что в основном после спектакля актрисы становятся совершенно обычными женщинами, но я буду другой – я не буду смывать макияж и становится обычной, я буду всегда актрисой.
Я пытаюсь сказать это маме, но она меня не слушает.
«А, ну слезай и пошли! Неужели ты не понимаешь, что нам нужно бежать? Что мы в опасности?
Я на стуле, приняв позу, вытянувшись в струну, читаю все, что только могу вспомнить. Пою песни про мир, дружбу, любовь – все, что слышала когда-то. Запинаюсь и краснею, как будто сейчас уже все стулья передо мной заполнены зрителями.
«А ну пошли! Ты что хочешь здесь остаться? Хочешь, чтобы тебя убили?»
Да какая же глупая моя мама! Ну почему она не может понять, что в будущем я стану актрисой? Она будет приходить в театр и гордится мной, а я буду на сцене плакать или смеяться, танцевать или петь, говорить или молчать. Это все намного важнее, чем смерть.
Я очень стараюсь и чувствую, как мои руки потеют. Я пытаюсь делать какие-нибудь движения в такт моим словам, но у меня не выходит. А еще я замечаю, что у меня какой-то слишком уж писклявый голос, но я стараюсь успокоить себя: « Я вырасту и это пройдет».
Снежинки за окном, пролетая, слушают меня, а не маму. Я это точно знаю, потому что мама говорит ерунду и боится непонятно чего. Моля мама кричит мне и легонько всхлипывает, она пытается поймать меня за руку, но я, пританцовывая на раскачивающемся стуле, уворачиваюсь.
«Да пошли! Пошли, пожалуйста! Милая, доченька!», - просит она меня, всхлипывая, блестящими глазами впиваясь в мое лицо.
Я буду! Я знаю! Ты не знаешь, что будет через минуту, час, день! Ты боишься этого ничего, боишься, что оно придет и заберет тебя. А я знаю, что будет через пять, десять, двадцать лет – я буду играть в театре, и зрители будут дарить мне цветы!
Мы вылетаем из здания на улицу. Снег сразу обступает нас – он соскучился. Но я по-прежнему его не боюсь. Эти пауки-снежинки вовсе не страшные. Я, еле поспевая за мамой, принимаюсь рассказывать, смотрящим на меня, хлопьям о том, что когда-нибудь, когда они снова будут падать к нам на землю, они в ярком солнечном проеме окна заметят меня и сидящих передо мной зрителей. Тогда они должны будут обязательно догадаться, что это - мой театр.