http://grafomanam.net/forums/14/2037
Вообще говоря, мне больше импонирует, когда статья, у которой в название вынесен некий термин, об этом термине нечто важное читателю рассказывает. И потому, открыв статью Елены Рышковой о версификации, я надеялся узнать для себя нечто новое по поводу этого литературного явления. Однако, как ни странно, ничего вообще не нашел из объявленного в заголовке. Буквально ничего.
Процитирую автора:
« Знаете ли Вы, дорогой читатель, что такое версификация и с чем её едят? Нет? Ничего страшного, ибо в русском языке полно её синонимов - графомания, стихоплётство, сочинение виршей и так далее, и такое прочее. Но нынче стало неинтересно говорить графомания, куда изящнее звучит версификация. По французски, как ей и полагается. Русский аналог нас уже не устраивает, не тот компот.
И несётся слово это лёгкокрылой чайкой по литературоведческим морям прямо к бурному истоку поэзии. А по мне - ничего лучше стихоплётства и не придумаешь. Но это по мне»…
Кроме того, что по версии Елены Рышковой в литературных морях чайки носятся от моря к источникам (бурным), ничего нового мне узнать не удалось. Орнитология вместо литературоведения. Тоже, конечно, интересно, но как-то недостаточно… Потому, подумалось мне, надо бы несколько «углУбить» (с). Иначе альбатрос критики будет гонять чаек туда-сюда, но все это мало будет похоже на какой-то литературный анализ.
Для заинтересованных сообщу значение слова по словарю: «ВЕРСИФИКА́ЦИЯ (лат. versificatio от versus — "стихотворный, выспренний" и facio — "делаю") — стихосложение (отсюда также — ви́рши). В отношении других видов искусства это слово употребляется в ироническом смысле: надуманная, ложная возвышенность, выспренность, излишняя витиеватость стиля, усложнение простых и ясных форм».
Однако, сегодня этим значением термин не исчерпывается (значения из других областей я не трогаю), и его то и дело применяют для того, чтобы обозначить следующую тенденцию в искусстве: СОЗДАНИЕ ВЕРСИЙ, замусоливание темы, описание одного и того же события по следам имеющегося уже стихотворения (в литературе), но с собственной стилевой и смысловой трактовкой, мало отличающейся от исходного текста идеей и задачей, но пытающейся рассказать обо всем «своими словами».
Кроме того, под определение версификации подпадает и еще одна тенденция, которая тоже представляет собой достаточно заметное литературное явление – это явление «самоповтора» у автора, который слегка «исписался», и не столько рождает новое, сколько на разные лады перепевает старое – опять-таки, речь идет о создании «версий».
«Несловарность» этих определений, с одной стороны, делает их употребление рискованным, так как вполне можно нарваться на возмущение искусствоведа, который резонно будет требовать соответствия «легитимной» трактовке. С другой стороны, язык наш реагирует на современные тенденции, и для новых определений выбирает чаще всего нечто из имеющейся «копилки», в особенности если изначальное значение термина имеет тенденцию к устареванию. Так что шепотом можно. Авось со временем и это значение занесут в пристойный словарь.
Однако, имеет смысл пройтись далее по собственно статье, которая обещала раскрыть нам значение термина, а на деле оказалась спором между двумя взглядами на два стихотворения. Отметим, во взглядах на одно из стихотворений критики совпали. А вот в оценке второго полностью разошлись.
К счастью, Елена Рышкова поступила совершенно профессионально, приведя для читателя исходные тексты обоих стихотворений, что дает внимательному читателю возможность самостоятельно составить представление о произведениях и соглашаться или спорить с критиком уже на вполне законной основе. Однако, дальнейший текст статьи меня, если честно, разочаровал. Понятно, что Елене понравилось одно стихотворение, но не понравилось второе. Понятно, кстати, почему – критик пишет, что оба стихотворения дают широкую почву для психоанализа – как автора, так и критика, и, добавлю от себя, для психоанализа «критика критика». Опять-таки, не стану сам психоанализ проводить, но попробую все же определить причины, породившие столь разные мнения в отношении стихотворений.
Позиция В. Топорова, с которой не согласна Е. Рышкова, отражает взгляд человека, который на литературу смотрит в первую очередь не через призму собственного «я», но именно «от литературы» - от понимания того, как создается образ, как он работает, что делает с читателем. Елена Рышкова, к сожалению, впадает в грех персонализации критериев и попытки вывести собственные взгляды и предпочтения на общественный уровень. В чем это проявляется? Давайте посмотрим:
« Второй стих, как определил Виктор Топоров – сказ. Этакий отчёт преступника о бытовом убийстве. Ни гротеска, доведённого до абсурда, ни абсурда, доведённого до гротеска, я тут не увидела. Скучно, обыденно, примитивно. Автор попытался сыграть на эмоциях криминального ужастика, использовав для этого практически все приёмы «ужасных» детективов. Но я не испугалась. Видела, читала, не страшно и не верю. Уже привыкла к таким историям. Надоело их слушать.»
Понимаете, о чем я говорю? Это самое «я тут не увидела» и является для Елены Рышковой главным критерием в оценке стихотворения – с одной стороны, хорошо, что критик умеет быть субъективным, но с другой… Хорошо бы удерживаться в таких случаях от определений типа «скучно, обыденно, примитивно». Ибо данное мнение легко оспорить, особенно в ключе приведенных аргументов.
Напомню кое-что. Например, стихотворение И. Бродского «Любовная песнь Иванова». Или его же «Приглашение к путешествию». Могу добавить сюда «ролевую» поэзию Александра Галича (например, «Разговор в вагоне-ресторане» или «Плач Дарьи Коломийцевой по поводу запоя ее супруга Клима Петровича») и Владимира Высоцкого («Это был воскресный день, и я не лазил по карманам»). А также и многих других, кто с большим или меньшим успехом умел прописать в своем произведении определенный психологический тип своего времени. Этот литературный жанр известен и своими абсолютными высотами (как, например, в творчестве Бальзака), и провалами – тоже бывает, куда ж без того. Но для определений нужно все-таки хотя бы наметить законы жанра: читателю не лишне понимать, что именно критик в подобном произведении считает удачей, а что провалом. И тогда он сможет согласиться с определением типа «Автору не удалось выйти на следующий уровень обобщения и стих болтается пустой обманкой на поверхности белого листа бумаги» – либо отвергнуть его с несогласием.
Что является основой в ролевом жанре? Что более всего в нем важно для читателя? Прежде всего, документальная точность, делающая описываемый персонаж «типичным представителем» своего времени, своей социальной группы, своего психотипа и т.п. Удалось ли это автору обруганного стихотворения Наташе Романовой? Конечно, удалось. Лексика, внутренняя логика поведения и реакций, сюжет, канва – все это совершенно на месте и совершенно точно характеризует и ситуацию, и действующее лицо – лирическую антигероиню стихотворения. Более того, такого рода стихи зачастую «закрывают тему» - становятся своего рода «формулой», в которую можно подставлять значения, определяя персонажей, так или иначе подпадающих под описанный психотип. И здесь это автору удалось – удалось в полной мере.
Отличие представленного стихотворения Наташи Романовой от «телевизора», который отвлекает критика от анализа, в том и состоит, что произведение почти гротескными, но мощными мазками, рисует угадываемую фигуру – достоверную и жуткую в своей достоверности. А вот отстраненное ее восприятие через призму телевизора – это уже личное дело критика. Как он (она) относится к выхолащиванию морали и нравственной бесовщине в определенном типе людей России – это ее дело. Не пугает? «Не торкает?» Ну, что ж.
Напомню стихотворение Александра Ш. Левина «Про Жору Мартьянца». Его же «Как задохали мурылика». (www.levin.rinet.ru) – Левин в подобном жанре более ироничен, более отстранен, но тут уж у каждого свой стиль, господа. Кто-то описывает стремится к точной документалистике (но все-таки на уровне искусства – почти жанровой живописи), а кто-то создает шарж. Каждому свое. Главное, чтобы талантливо.
Ну и о втором стихотворении, которое критик считает эталонным («Потому что, во-первых, захватывающе красиво и динамично сделано, во-вторых, у неё из насилия рождается жизнь, а мы подсознательно знаем, что так на самом деле и происходит». Воля ваша, уважаемый читатель, но как раз романтизация насилия (пусть даже сделанная умелой рукой Елены Крюковой) – это сплошной Голливуд. Немного декораций в античном стиле, легкая лексическая эклектика со смешением времен, несколько деталей в стиле того же кинематографа – и вот готовое «римское» стихотворение. С такой же (на мой сугубо личный взгляд) исторической достоверностью, которой отличаются фильмы про Астерикса и Обеликса. Иное дело, что это стихотворение можно рассматривать, как своего рода «психологический предохранитель» для жертв насилия – дескать, чего там, подумаешь! Зато жизнь зародится! Но меня – очевидно в связи с гендерными особенностями – подобного рода утешение не утешает…
Надеюсь, что разбор представленной критической статьи может оказаться полезен кому-то, кто собирается в критике сравнивать поэтов и проводить между ними своего рода «соревнование» - кто лучше. Полезно в таком случае четко очертить собственные критерии оценки, иначе несложно попасть в ловушку своих же определений: описав одно стихотворение, как «телевизор», критик описывает второе, как «кино». Но если в первом (при всей его чернухе и негативе) присутствует жесткая правда, да еще и с явной авторской позицией неприятия этой правды, то во втором случае у меня ничего кроме пожатия плеч не возникает. «Бык-от-телеги», косящий «Альтаиром» и даже «Сириус-глазом» остается в памяти образом, скажем прямо, спорным. А прочая ситуация оставляет чувство надуманности и малого знакомства с историей. Хотя, повторимся, это мнение субъективное уже. Может, кому-то и нравится? Кстати, в «нижнем жанре» для подобного рода стихотворений тоже есть аналогии, но они чаще «народные» - «С оборванцем подрался матрос», например. Или явная стилизация того же Высоцкого: «В развеселый розовый восход»…
Вот как-то так.
