Клуб любителей исторической прозы

А вот и Ровец зловещий, будто земли рубец бугровеет. Сколько там народу без погребения навалено в голодные лихие годы. Кто считал?
Подкатали к Фёдорову дому, работу Матрёне привезли. Скоро Нюрка прибежала помогать птицу щипать да потрошить.
Наталья Тимофеевна подошла уже к столу, выпив и захмелев, повторяла надоедливо:
- Я нынче как барыня, как барыня….
Фёдор, раскрасневшись от выпитого и съеденного, никому и всем разъяснял:
- Я это место давно приметил. Чучелья только выстави, они, как грачи, прут….
И Саблин Алексей, хмельной, счастливый, вскидывал руки над столом:
- А я щёлк – осечка, щёлк – осечка…. Да-туды-твою-растуды!
Фёдор покосился на него, не обиделся ли:
- Что ж, бывает, ружьё-то старинное, пистонное.
Егорке тоже поднесли. Он выпил, и голова пошла кругом. Душно стало за столом, а все сидящие какие-то смешные. Вышел на улицу, подышать свежим воздухом.
Степанида Коровина перед домом трясёт в зыбке ребёночка. Это внук, Кривой Марьи сын. Улыбается дитю широким ртом. Из-под платка выбиваются седые пряди.
Бесперечь выглядывает из окна сама Марья, тревожится – как бы бабка не уснула. Посматривает одним глазом, второй-то шмель прокусил. Больше всех детей жалеет она последыша.
И Степанида и её дочь для Егорки старухи. Не помнит их другими. Ему кажется, они и на свет появились такими – седой да кривой.
Неподалёку копошатся в траве Чернецовы девчонки, белобрысые, вертлявые. Всё поглядывают на Степаниду – не даст ли с дитём поводиться.
Про Степаниду Коровину слышал Егорка такое. Летом 1919 года после жарких боёв в здешних местах подобрала она красного командира в полубеспамятстве. В простреленных ногах уж антонов огонь зачинался. Сволокла в избу. Вечером в бане обтрепала об него берёзовый веник, а гноящиеся раны расковыряла и барсучьим салом не жалеюче смазала. Вдвоём с Кривой Марьей в дом занесли, стали ждать.
День-два минуло, открыл глаза парень, хворь пошла на убыль, пить–есть стал. Назвался Борисом Извековым. Хотела Степанида обженить его на своей дочери, да не удалось - приехала издалека мать выздоравливающего, забрала под свою опёку. А у Марьи, люди говорили, был от красного командира ребёночек, в голодный год помер.
Извеков теперь всей округе известный – служит председателем Петровского сельского Совета. Районное начальство наезжает, с ним за ручку здоровается.
Степанида на народе радуется:
- Разогнул спину Борька. Марейка, дура кривая, быстро замуж выскочила, а он забыть её не хочет – до сей поры холостякует.
Одноногий Архип Журавлёв, сосед Степаниды, разложил на лавке перед домом изделия своих рук – веретёна, скалки, толкушки, весёлки, рубели, ложки и прочую домашнюю утварь. Когда-то вырезал себе из деревяшки ногу взамен оставленной под Перекопом и пристрастился к столярству. Даже станок ножной смастерил – кругляши точить. Народ собрался – посмотреть, оценить, поторговаться или просто поболтать – день-то погожий, а работы все переделаны. Приладилась в горнице перед раскрытым окном Нюра Журавлёва, балагурит через палисадник с товарками. Посмеивается и Архип, оттаивая от хмелька. Про них говорят, хорошо живут, дружно.
Егорка подсел в тенёк, послушать, отчего народ весел.
- Ой, да ты никак выпимши? – заметили бабы. – Вот она, безотцовщина.
Егорка старался держаться солидно:
- Отец в войну погиб. Мы с мамкой два голода пережили, теперь уже никто не нужен.
- Несмышлёный ты, Егор, - сказал Архип, задрал гачу и выбил о деревяшку самодельную трубку. – Отец завсегда нужон.

Егорке иной раз завидовали сверстники: «У тебя отца нет – некому драться». Это было правдой – его ни разу не пороли. Мать всегда была к нему ласкова. Бывало, положит его голову к себе на колени, выскребает ногтями перхоть или расчёсывает его вихры костяным гребешком. Егорка млеет от удовольствия.
И всё-таки отец ему, конечно, был нужен. Отсутствие мужской опёки и защиты не по годам взрослило его, выделяло среди сверстников.
Однажды нашёл в лесу маленького козлёнка, принёс домой, поил молоком из рожка, оберегал от собак. Осенью козлёнок убежал в лес, а зимой, должно быть, изголодавшись, приходил к ним на подворье, удивляя даже бывалых людей.
Другой раз отнял он у мальчишек забитого камнями совёнка. Выхоженный, он прижился в стайке, куда на следующее лето прилетел с подругой, ловил мышей проворнее кошки, а однажды заклевал хорька, повадившегося в курятник.
Защита и помощь слабому от мудрого и сильного – это как раз то, что ему самому не хватало в жизни.
Между тем, народ продолжает судачить. Архип шутку отпустил:
- Цыган вот тоже приучал лошадь терпеть без овса и сена, а она бестолковая копыта отбросила.
Бабы громко смеются, и Егорка, ничего не поняв, за компанию.
Скорым шагом подошёл председатель колхоза Семён Фёдорович Гагарин. За двое минувших суток он не спал и почти не ел. Щёки запали, белки глаз пожелтели, словно он заболел лихорадкой. Не сегодня-завтра ставить скот на зимовку, а коровники не готовы. Земля горит у него под ногами, но остановился, поздоровался, закурил.  
- Ну что, Семён Фёдорович, переведёшь меня в конюхи? – пряча улыбку в усах, спросил Архип, - а то совсем  обезножу.
- Ишь, настырный какой, - председатель невесело рассмеялся. – Рискуешь ты без ноги-то на лошадь взбираться?
- Без риска век не испытаешь счастья.
- Не поздно ли за счастьем гоняться стал? Счастье - это когда ты молодой, когда ходишь со свободными плечами и никому не кланяешься – ни дождю, ни ветру, ни солнцу. А потом, на шею семья, на плечи работа, в голову заботы.
- А тем, кто молодость в батрачестве прожил, без своего угла, тем как же? Кто не ел, не пил досыта, девок всласть не обнимал? Бессчастный народ выходит?
- И этот шабалдай туда же, - подала из окошка голос Нюра Журавлиха. - Девок ему подавай.
Бабы прыснули в кулаки, а Архип крякнул досадливо и прикрикнул на жену:
- Тебя только, дурья башка, тут не слыхали.
- Чего лается? Никак рехнулся! – Нюра в сердцах хлопнула створкой окна и скрылась в горнице.
Председатель был двадцатипятитысячником, присланным партией из города, для строительства социализма в деревне. Знал, что народ интересует любые подробности о его прежней жизни. Размял и закурил новую папироску.
- Мой дед, Иван Захарович, когда мама поступала вопреки его желанию, до того всегда ругался, гримасничая, выкручиваясь туловищем, что нам с братом казалось – рехнулся старый. Мама говорила, что в молодости перевидала всяких–привсяких чудищ в облике человеческом, успокаивала – блажит дедушка. Кто рехнулся, таких сроду-роду не приведись встретить. Жить с ним бок о бок – мука смертельная.
Народ с председателем согласился, заулыбался, закивал.
Архип сказал:
- Дураков в особых домах держут и к нормальным людям не пускают. Извёлся ты, Семён Фёдорович, с лица спал. Пожалел бы себя-то чуток, отдохнул – всех делов не переделать, всем не угодишь.
- Это верно. Как меж двух огней живу. Помню, карапузом задумал кататься на льдине. Залез с шестом, толкаюсь. А она – хряп! – и пополам, расходится под ногами. Я орать. С берега кричат: «Прыгай на одну!» Я бух на одну половину, шест потерял, да меня баграми вытянули. Вспомнил почему? Работа моя такая: стою на двух льдина - району надо угодить и народу потрафить, а они, как те льдины, в разные стороны….

Семён Фёдорович и Егорке понравился. Хороший мужик, подумал, глядя на него любовно. На телогрейке у председателя не хватало пуговиц, выдраны «с мясом», да и не привык он застёгиваться, всегда ходил нараспашку.
Из ворот вышла Нюра Журавлиха, накинулась на мужа:
- Ты пошто, старый, меня срамишь принародно? Ирод!
- Што да пошто… Зубатиться с тобой не собираюсь, - спасовал одноногий перед хозяйкой.
Ещё один человек подвернул к Журавлёву дому. Диковатый взгляд, копна рыжих волос, на висках выцветших от седины. Баландин Василий Петрович, по-уличному – Краснёнок. В Гражданскую войну чуть не до смерти был порот колчаковцами, и с той поры возомнил себя народным заступником, критиковал любую власть во всяком её проявлении. Местной оппозицией называл его Гагарин и избегал с ним дискуссий. Председателев изводитель, называли его селяне и всячески поощряли, подзуживали, надеясь – дураку проститься.
- Агитацию проводим?
- Тоже работа, - хмуро отозвался Гагарин, высматривая пути отступления.
- Ну, дак конечно, начальство оно завсегда языком гораздо. Нет, говорю, среди вашего брата охотников до ручного труда. Вот раньше как бывало….
Как бывало раньше, Егорка не услышал. Мать показалась в воротах Фёдорова дома, машет рукой, зовёт:
- Дык ты чё? Ну-к, в тепло, гусёнок краснолапчатый.
И не холодно совсем - октябрьское солнце прогревает. Но Егорка не спорит, сразу подчиняется, потому что не хочет, чтоб все видели, какая мать пьяная.
За столом тоже только её и слыхать. Всё бы ничего, кабы мать не нахваливала Нюрку самым грубым образом: и красавица-то она писаная, и чистотка, и рукодельница, и доброты редкостной – нищенку не пропустит, чем-нибудь наделит. А здорова - сроду не чихнёт. Износу ей не будет, даже если каждый год по ребёночку выкатывать будет.
Алексей и Нюрка сидели растерянно-загадочные, а Фёдор хмурился и отворачивался.
Нюрка, проводив своего солдата, цвела и пела, ожидая новой встречи. А мать, должно быть, кляня себя за пьяную откровенность, хмурилась и ворчала.
- Ишь дверью-то хлопает, - обращалась она к Егорке.
- А всегда так у бесстыжих, - поддакивал тот. - Когда виноваты, не каются, а пуще голову задирают.
Нюрка терпела, терпела и рассердилась на них.
А мать с оскорблённой ехидцей урезонивала:
- Вот скажу, скажу Алексею, какая ты есть.
Хоть молода Нюрка ещё, Наталья Тимофеевна иной раз пускалась с ней в откровенности. Мало ли у вдовы невзгод, о которых хочется рассказать, чтобы на сердце полегчало. А теперь, как отрезало. В одной избе живут, как свекровь со сношкой. Алексей приезжает, будто солнце встаёт – мать добреет, Нюрка притихает.
Егорка замечал - Нюрка рядом с Алексеем сама не своя становится. Ладонь на шею положит – не унырнёт, плечи руками окружит и на грудях пальцы сцепит – не выпростается, с поцелуем сунется – губ не уберёт. Ровно ко всему этому относилась.
Егорка привязался к Алексею за его рассказы. Умел он находить какие-то удивительные слова и рисовать ими из обыденной жизни увлекательные и запоминающиеся картины, порой страшные….
… - Мужикам покос в тягость - от зари до зари литовками машут; бабам да ребятишкам в радость - на ягодниках пасутся, грибы собирают, и от дела не отлынивают - сено ворошат, согребают, скирдуют. Люблю я, грешный, деревенскую жизнь! Мальчишкой рос в большой семье последышем, капризным, норовным. Любил поуросить, чтоб своего добиться. Порастеряли мама с тятей детей своих в лихие годы – в войну да голод. Как один остался, построжал. Раньше без материного веления щепоть зерна курям не брошу, а потом всё хозяйство на меня легло.

Но это после. А сначала был мор. Тиф и голод унесли моих сестрёнок и братовьёв. Отец выжил тогда, хоть и надорвался. Слава Богу, до второго голода не дожил, А матери не повезло. Меня-то в армии кормили, а ей сполна довелось лиха хлебнуть. Летом жара на корню спалила зелень, зимой холода – болота аж до дна промёрзли. Почти вся рыба погибла, и скот, который не прирезали, пал. Люди с воды, будто с жиру пухли. Я видел….
А потом был урожайный год. Да разве без колхозов, без тракторов так быстро смогли бы подняться? Как ни надрывались единоличники, а угнаться за техникой – кишка тонка. Тогда последние в колхозы ринулись, с глухих кордонов переезжали, не нужна стала агитация.
Куркулями их прежде звали, а они бедней бедноты стали. Как говорится, ветер в кармане, да вошь на аркане. Повылазили из своих болот в лаптях, рубахи и портки из мешковины. Не хотели, говорят, в батраках ходить у Советской власти, да голодная смерть страшнее.
Отцова сестра тётка Глаша с ними была. Увидала родных, слезами залилась, как девчонка - не чаяла когда-нибудь из лесов выбраться, опостылело жить. А сынок её от радости пьяный, уж парень взрослый, совладать с собой не может – людей увидел, спасение почувствовал.
Но не так-то просто их в колхозе встретили. Не таков стал народ. Судачат, что с них взять, кроме лишних ртов? Тётка-то Глаша рассказывала, до голода-то полна конюшня лошадей была, пара волов, три коровы-ведёрницы, овец столько, что как придут с выгона, во дворе тесно, а кур, утей, гусей никто и не считал никогда – росли и множились, как вольная трава. Куда всё пропало? За один год будто языком слизало. Эх, волюшка-воля, была нажива, осталась недоля.
Повалились лесовики в ноги, стали колхозников просить, примите, мол, в коллектив. Просили, плакались, потом ругать и угрожать стали – спалим, мол, вас: нам терять нечего.
Приняли – куда их девать. Теперь в единоличестве никто не живёт.
Алексей, забыв меж пальцев погасшую папироску, вспоминал о белых ягнятах, прыгавших на завалинку в утреннюю теплынь, о зарослях лопуха, что вплотную подбился под плетень. О камышовых мётлах, где ночь и день скрипят болотные пичужки, о празднике Троицы, когда они ходили с бабушкой Любой на кладбище помянуть родных и собирали богородскую траву, которую сушили вместе с вениками под крышей амбара.
Он рассказывал о том, как красиво резвятся и валяются в росных травах лошади, и как добрыми глазами любуется на них колхозный жеребец, обычно строгий и кусачий.
В эти дни Нюрка открылась, что Алексей Саблин не просто нравится ей, а всерьёз она решила связать с ним свою судьбу. И Наталья Тимофеевна торжественно закляла дочь не упустить его, поскольку он добрый, умный и работящий, каким был её Кузьма Васильевич. Подучивала Нюрку не шибко выказывать свою любовь, поскольку парни гоняются за теми девушками, какие держут себя в достоинстве, не милуются с ними допрежь свадьбы, хотя и не скрывают к ним своего расположения.
Ещё одно достоинство Алексея Саблина ценила Наталья Тимофеевна – то, что не было у него за душой ни кола, ни двора, а главное – близких родственников. Это, по её разумению, приведёт Алексея в их дом, и станет он ей добрым сыном, а она ему ласковой матерью.
Егорке такие её разговоры не совсем нравились, но иные вести отвлекли внимание и взбудоражили душу. Фёдору как-то удалось достать младшему брату справку об окончании петровской семилетки. Дело было за направлением на курсы трактористов.
Упёрся  председатель Гагарин:
- Охотниц да охотников выдумывать себе биографию уж слишком развелось.
Нюрка вызвалась похлопотать за брата. Ушла в контору, неся на губах улыбочку, за которой читалось желание заигрывать, смущать, побеждать. Вернулась возмущённая.

- Анчутка приезжая. Говорит, брат твой в заготконторе трудится и к колхозу никакого отношения не имеет. А мне - вы пошто, Анюта, в комсомол не вступаете? Вся молодёжь нынче на фермы подалась. А ты, говорит, отсталый элемент, у плиты пристроилась. И как начал шпынять по идейной части. Да мне этот комсомол с его фермами – легче рыбную кость проглотить. Ну, я ему тоже сказала! Что тружусь в столовой не меньше его, а пользы от меня может и больше. Что Конституция для всего народа, стало быть, и для меня, и право трудиться, где хочу, я имею. Не дал, косорыл немытый!
Нюрка говорила и поглядывала на брата, будто бы он виноват во всех её бедах.
Мать тяжело вздохнула:
- Простофили мы – так нам и надо. Теперь верх у того, кто грамотный. Вот ты, Нюрка, не выучилась, чего в жизни добьёшься? Одна дорога – замуж пристроиться. Хоть трезвый был, председатель-то? Во хмелю, говорят, что хочешь намелю.
- Трезвый. Тебе, мамка, в Совет надо идти. Поклонись зятьку своему несостоявшемуся – ты вдовая, Егорка сирота – должен помочь, он ведь власть.
- А то не видать ему, - она кивнула на Егорку, - курсов, как своих ушей немытых.
- Да, поднялся Борька. Кто бы мог подумать? Не повезло Саньке. Ведь так любил и до сих пор холостует – небось, помнит.
Нюрка ещё вспомнила:
- В правлении судачат, в Волчанке свара пошла. Авдюшка запил, его с председателей хотят скинуть, шумят буденовцы. А он – вы хоть все полопайтесь от криков своих, а места не ослабоню. Запёрся в конторе, пьёт, печать не отдаёт. Извеков к нему ездил – не пустил. Теперь, говорит, тобой, Кутепов, органы займутся. Во как!
- Дела, - сказала Наталья Тимофеевна, думая о своём. – Побегу к Фёдору, может что присоветует.
Незадолго до отъезда на курсы Егорка выпросил у Фёдора ружьё и коня.
Лес потерял наряд и далеко просматривался. Золотой лист опал, высох, вымок и потемнел. Дичи никакой, и Егорка заскучал. Сидел он в седле, как на лавочке, свесив ноги на одну сторону, забыв ружьё на коленях.
Откуда он взялся – с лобастой острой мордой и впалыми боками, серый с седыми подпалинами волк? Серко осел на задние ноги, в беспокойстве перебирая передними - храп и тонкое ржание сотрясали бока.
Егорка обмер – минута была критическая. Мысли табуном неслись через голову, выталкиваемые громким стуком сердца. Сейчас Серко, испугавшись, рванёт в бега и сбросит седока, так нелепо сидящего в седле, прямо в волчьи зубы.
Но лошадка была с норовом. Тряхнув гривой, кося чёрными зрачками, Серко пошёл в атаку на своего извечного врага, и тот, оскалившись в ответ, кинулся прочь и вскоре скрылся.
Вытирая липкий пот со лба, Егорка обнаружил, что в руках у него заряженное ружьё.

Троицкие уроки

Все познать - и не пасть душою,
Смело за правду бороться с тьмою,
Вот, человек, твоя судьба.
Помни отныне: жизнь - борьба.
(Я. Райнис)

На Октябрьскую выпал снег. Завалил мир до самой макушки, но не наглухо. Не успело солнце прорвать тучи, а уж проклюнулся капель с крыш. Под глубоким, по колен, белым ковром захлюпала грязь.
- Аманыват зима, - судачили мужики. – На тёплую землю лёг снег-то. А в болотах теперь, коль не растает, на всю зиму ловушки – лёд-то чутошный.
У Натальи Тимофеевны морщины разбегались от глаз к вискам, к впалым щекам. Она добрым, по-детски открытым взглядом поглядывала на Егорку, то и дело поправляя белый в синий горошек платок на голове, и как-то нараспев говорила:
- О-хо-хох! В чём же ты поедешь? В валенках сыро, а сапоги худы.
- Ничего, - успокаивал Фёдор мать. – Доехать только, там его в казённое обуют….
- Ты там смотри, рот не разевай, - наставляла Нюрка брата. – Чай не деревня. И Лёньку найди обязательно, слышишь?
Она растянула за спиной платок на раскинутых руках, будто крылья расправила. Егорка повернул к ней голову, ожидая - что же передать Алексею. Но платок опал: птица сложила свои крылья – где-то теперь её сокол?
Заскочил попрощаться с Леночкой. Девочка ласковым котёнком  прыгнула на руки и уткнулась курносым личиком в дядькину шею. Закрыла глазки, будто уснула, лишь туго натянулись чёрные бровки, выдавая напряжение. Тяжёлый вздох, потрясший маленькое тельце, едва не вышиб из Егорки слезу. Сдержался.
Матрёна вытерла руки о висевший на крюку рушник, сдёрнула косынку, тряхнула головой, разметав по плечам тяжёлые волосы. Всё это делалось с умыслом, ведь никому не секрет, что Егорка влюблён в жену старшего брата. Взяла его за плечи, перекрестила двумя перстами и крепко поцеловала в губы.
А уж Фёдор торопит. У него есть ещё дела в Троицке – надо застать начальство на местах.
Всё, кажется, простились и поехали. Душа переполнена теплом шершавых материнских ладоней, вкусом Матрёниных губ, запахом Леночкиных волос, а в спину долго смотрит Петровская колокольня. От жалости к себе Егорка надрывно вздохнул.
- Что нюни распустил? – раздался невесёлый Фёдоров голос. – Собирался, собирался, как ехать – забоялся. Дома бабы всё утро носами хлюпали – у меня из-за них голова разболелась. Тут ты….
Егорка молчал. Фёдор продолжил:
- Запомни брат, человеку для счастья нужно столько же радостей, сколько и невзгод.
Егорка покосился на брата. Тот сидел в профиль, невозмутимый, рано поседевший, светлоглазый, очень похожий на мать. Фёдор прикурил, выпустил густой шар дыма, причмокнул губами, подгоняя лошадь.
- Ах вы, ироды! Ах, мокроносы! Вот я вам! – седой, сутулый старик тряс над головой палкой, гоняясь за мальчишками, забравшимися в его сад. Одного даже изловчился поймать и на виду у всей улицы притащил за ухо домой. Отец его тут же выпорол, а старик одобрил:
- Учи чадо, покуда поперёк лавки лежит: вытянется вдоль – поздно будет. Истину говорю.
Этим воспоминанием начинается сознательная жизнь Андрея Яковлевича Масленникова. Прошли годы, и на смену детскому озорству пришли новые увлечения.
Андрейка выучился играть на гармошке. После успешного окончания  сельской школы,  поступил в педагогическое училище.
Вот дома удивятся, думал Андрей, возвращаясь в родные места в должности заведующего начальной школы. И не беда, что отроду нет и восемнадцати лет – в ту пору взрослели скоро. Земляков он действительно удивил и порадовал - свой, доморощенный начальник. На любом сельском празднике не было гостя желаннее Андрюши–гармониста. И школа при нём пошла в гору, смышленым и пробивным оказался её новый заведующий.
Как-то пригласил в райком партии завотделом Горелов Иван Иванович и начал разговор издалека:
- Помню деда своего…. За столом командовала мать, но хлебом занимался только дед. Он брал его заскорузлыми пальцами осторожно, не терпел, когда каравай клали верхнею коркой вниз: «Вас-то никто не кувыркает». Не любил, когда хлеб резали уступами, крошили, не доедали или обращались с ним не уважительно. Свирепел, когда видел брошенные куски. Помню его рассуждения: «В жизни сперва идёт главное, а за ним второстепенное, сперва щи, а потом каша, сперва мужик, а потом баба. Хлеб – всему голова, а остальное – придаточки….»

Масленников слушал Горелова и гадал, к чему это. Тот вдруг без всякого перехода и резюме своим словам, спросил:
- В партию когда вступил?
- В двадцать третьем.
- Годы твои молодые, а стаж уже приличный, и опыт работы с людьми есть….
Андрей от неожиданности запунцевел.
А Горелов закончил:
- Есть мнение взять тебя в райком инструктором. Так сказать, на главное направление – в сельхоз отдел пойдёшь.
Заметив, что Масленников собирается возразить, Иван Иванович прихлопнул по столу ладошкой, словно отрезал:
- Учти – это приказ партии, как мобилизация на фронт. Теперь он пролёг через село, которое мы должны отвоевать у кулака-частника и поставить на социалистические рельсы. Материалы последнего Пленума изучал? Партией взят твёрдый курс на всеобщую коллективизацию сельского хозяйства. Пролетариат нам шлёт двадцать пять тысяч помощников, но и свои кадры на местах надо ковать….
Так, с напутствия завотделом Горелова определилась дальнейшая судьба Андрея Масленникова.
Карьера складывалась удачно. Пусть товарищи его убелены сединой, огружены жизненным опытом и боевыми наградами. Зато у него – образование, молодой задор и несомненный талант общественного деятеля. Он – организатор первого в районе колхоза имени Семёна Будённого.
Коллеги завистливо подначивали:
- Да угостили его там крепко. Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на триста вёрст.
Когда пришёл запрос на обучение в партийной школе, ни у кого не возникло сомнений, что единственным кандидатом является Андрей Масленников. Таков и был ответ райкома в область. Неприятности поджидали инструктора с другой стороны. Заупрямилась жена Александра. Подхватив на руки, как щит, маленькую Капку, заявила:
- Мы с тобой поедим.
- Извини, это не предусмотрено, - сухо сказал Масленников.
- Ага! Бросаешь нас, а я вот к начальству твоему пойду – запляшешь.
- Дура – начальство и посылает. Через три года вернусь, знаешь, как заживём…. Партийная школа – это прямой путь в секретари. Шурочка, район нам тесен будет, что область – на Москву замахнёмся!
- Я к маме уеду….
- Ну и правильно - в семье-то веселей.
- Только не думай, что я тебя ждать буду: за Борьку Извекова замуж пойду – до сих пор ждёт и вздыхает.
- Да катись хоть сейчас! – Андрей в сердцах швырнул чемодан под стол, сел на стул, обхватив голову руками.
- И уеду. А тебя, разведенного, быстро из партии-то выпрут.
Настало время Александре собирать чемодан. Андрей зло косился на жену. За годы замужества Санька безвозвратно утратила девичью свежесть. После родов похудела, потемнела кожей, а глаза загорелись какой-то глубинной силой и болью, стали ещё прекрасней, быть может, то было единственное, что осталось от прежней привлекательности.
- Буду я тебя ждать, как же, буду я ждать, – повторяла словно заклинание Александра, кидая в чемодан свои и Капкины вещи. – Ишь ты, гимназист выискался.
По щекам её катились слёзы, но голос был твёрдый.
- Пойми, Саня, не могу я отказаться: дисциплина у нас строгая – вмиг с инструкторов попрут.

- Мне хоть какой. Хоть простой, хоть начальник. Хоть без рук, хоть лысый, но чтоб мужик рядом был. А нет – так никакой не нужен. Уеду к Борьке.
- Знаешь, ты кто? – хрипло выдавил он из себя и задумался, не найдя подходящего слова. Ну, не «контрой» же её назвать, в самом деле.
- Дура я, что польстилась на тебя! – резко бросила она.
Что ж, видно так устроен человек, - уныло думал Масленников, понимая, что сдался, что не пересилил жену, и страшась предстоящего объяснения в райкоме. - Хочет он того или нет, рядом с его настоящим, притаившись, словно тень, незримо ходит прошлое и давит его своими путами.
На следующий день лишь Масленников показался в приёмной, секретарша Зоя, мельком взглянув на него, спросила:
- Что, жена, гложет?
- А ты откуда знаешь?
- Глаза вас, мужиков пришибленных, выдают.
Она усмехнулась, одёрнула рукава платья и кивнула на дверь.
Кабинет секретаря райкома партии удивлял Масленникова провинциальной заурядностью. Выцветшая карта на стене, мутный графин с водой, шкафчик с растерзанными папками, счёты на столе.
Сам Пётр Ильич Стародубцев подписывал какие-то бумаги, водрузив очки на кончик носа. Выглядел он нездоровым: унылое лицо отливало желтизной – видимо, разыгралась застарелая язва. Секретарь райкома всегда убаюкивающее действовал на Масленникова своим серым костюмом, невыразительным лицом мелкого чиновника, отсутствующим взглядом безжизненных глаз и ватным голосом:
- Каждый человек друг другу друг, а ты, Андрей Яковлевич, сам себе враг. Либо ты едешь, либо не едешь, но манатки собирай в любом случае - не тебе объяснять, что такое партийная дисциплина.
Масленников не помнил, как выскочил из райкома со своим чёрным портфелем подмышкой, как шёл по улице быстрой, семенящей походкой, глядя перед собой, не замечая никого. Домой прилетел мрачнее тучи.
- Либо – либо, вот как стоит вопрос.
Но опять не был понят.
- Плевать, - дёрнула плечом Александра, - Едем в деревню, в колхозе будем работать.
- Что!? На партию?! Плевать?! – Масленников задохнулся от ярости, но вдруг сел, устало махнул рукой. – Глупая ты баба. Ни хрена-то не видишь дальше своего носа.
А однажды вошёл, вытер платком лысину, присел к столу. По тому, как подрагивали мешочки щёк, жена поняла – что-то стряслось.
Начал он раздумчиво:
- Не дала ты мне, Александра, жить праведно, буду жить грешником.
А потом грохнул по столу кулаком:
- А ну, марш за бутылкой!
Выпив, повалился в кровать и спал, как в детстве, счастливо и крепко.
Ещё в первые годы становления КПСС, как руководящей и направляющей силы общества, полюбилось народу расхожее выражение о том, что легче в партийную номенклатуру попасть, чем потом от неё отбрыкаться - организация цепко держала свои кадры. Тому пример и судьба Андрея Масленников.
Не надумал ещё бывший педагог, в какую из школ подать документы, как случился вызов в обком партии и новое назначение. Поехал бывший Увельский инструктор в город Троицк председателем потребкооперации.
И всё складывалось, как нельзя лучше. Жену устроил на курсы советских продавцов. Нянькою к маленькой Капитолине приехал из Петровки Егорка Агарков.
Схитрил, правда, Масленников - как мог, задержал его приезд. И получилось, как задумал. Курсы механизаторов укомплектовали, и уже учёба шла полным ходом, когда тот приехал. А на вечернем отделении – рабфаке – как всегда недобор. Туда и устроил Масленников шурина. Пусть без общежития, формы и питания, и публика посолидней, но учиться можно, а документы те же самые.

Днём Егорка с Капкою сидел, а вечером, когда возвращалась Александра, надевал на валенки коньки, и бежал по укатанному снегу на учёбу.
Колька Кузьмин по кличке Корсак был худым и щуплым настолько, что в свои девятнадцать лет казался пацаном - подростком. На вид никто не решался дать ему более пятнадцати лет. Лицом, правда, измождённым и щетинистым, на тридцатилетнего тянул, да подводили руки-ноги тонкие, неразвитая грудь.
Узкий нос и подбородок как-то острили всё лицо, делая похожим на лисью мордочку. Маленькие глазки болезненно щурились, словно боялись дневного света. Пегие, чуть рыжеватые волосы постоянно были влажными.
Атаманил над шпаной не силой своей, а храбростью отчаянной, умом, конечно, и ещё одним качеством – «закатывался» он. Бывало, где не по его иль сладить не мог, вдруг затрясётся, глаза закатит, окрасятся кровавой пеной побелевшие губы. Тут уж берегись! Как вихрь срывается с места, кидается на всех без разбору, и нож будто из руки его вырастает – попробуй, выбей!
Вязался он с настоящими ворами, а шпаной руководил так, для собственного удовольствия. Сам беспризорничал, не отвык ещё от вольной жизни. Тогда и заработал эту свою уважительную болезнь – упал находу с поезда и долго лежал под насыпью в беспамятстве.
Собирались под вечер, обычно у пивных. Если были деньги, пили пиво иль вино на разлив. Поджидали пьяненьких, которых можно обобрать, задирались к прохожим. Играли в «очко», став в кружок.
Мимо проскочил Егорка, прижимая под локтём сумку на ремне. Корсак даже не взглянул, сдавая карту, лишь кивнул вслед головой:
- Зига, изладь….
За Егоркой метнулся низкорослый чернявый паренёк, без шапки, с копной густых цыганских кудрей, в руке крюк из толстой проволоки.
Приём прост и эффектен. Крюком за коньки – рраз! – и незадачливый бегун на снегу. Два движения ножом и коньки твои. А хочешь – валенки сдёргивай.
Что-то звякнуло под ногой, и ещё раз. Егорка резко затормозил, и Зига ткнулся ему в грудь.
- Ты чё? – Егорка удивлялся лишь несколько мгновений, а потом, поняв всё, ахнул цыганёнка в ухо. Тот кубарем полетел в сугроб. Неподалёку взвыли его дружки, засвистели, заулюлюкали, бросились в погоню.
- Стой, деревенщина!
Егорка перескочил с тротуара на дорогу. Вжик, вжик! – резали коньки заледенелый снег – попробуй, догони. Но Егорка не был бы самим собой, если б убежал так просто, без оглядки. Подпустив преследователей поближе, он резко остановился и двинул переднего по зубам.
Бежали за ним долго, задыхаясь, хрипя, изрыгая ругательства. Егорка лишь посмеивался и легко скрылся от шпаны. Страх пришёл позже, когда увидел своих преследователей, шнырявших по двору училища. А потом и они его увидели. То одна, то другая рожа вдруг возникала из темноты, прильнув к заледенелому стеклу – улыбаются, пальцами тычут, глухо матерятся за окном. Теперь не убежит!
Седой и старый преподаватель старался их не замечать, говорил, говорил, тыча указкой по плакатам. А Егорке стало не до цилиндров и поршней. Сердце скоблит страх, руки трясутся от едва скрываемого волнения, а мысль лихорадочно ищет пути спасения.
Сосед по парте, недавно демобилизованный красноармеец, подтолкнул в локоть, кивнул на окна:
- Тебя пасут? Я эту шпану знаю. Корсак у них коноводит. Забьют до смерти или ножом пырнут. Для них – плёвое дело. Меня пока не трогали, но я пустой не хожу.
Помолчал и вновь склонился к Егоркиному уху:
- Хочешь, тебе одолжу эту штуку? Но, прости, связываться с ними не буду….

«Этой штукой» оказался трёхгранный винтовочный штык, который бывший красноармеец таскал в поле длинной шинели.
- Ты коньки-то не пяль, - поучал он, - упадёшь, уже не подымишься. И выходи один: в толпе сразу нож сунут. А одного увидят, захотят покуражиться. Тут ты их пугани, и дай Бог ноги…. Ну, удачи.
Егорка, как и советовали, вышел один, но коньки нацепил: если вырвется, то уже не догонят – проверено. Шпана толкалась у ворот, под светом фонаря. Давно замёрзли, но злость держала. Разом замерли, увидев Егорку.
«Одиннадцать, - насчитал он. – Мне бы и троих за глаза». Подкатывал мелкими шажками, пряча за спиной руку со штыком. У ворот посторонились, будто пропуская.
- Зига, врежь, - приказал Корсак.
Цыганёнок шагнул вперёд, ухмыляясь. Кто-то, хрупнув снегом, подстелился сзади под ноги. «Этот счас даст по сопатке, а через того лететь мне и кувыркаться», - успел подумать Егорка и ткнул Зигу штыком. Заднего лягнул острым коньком в лицо.
- Рр-разойдись, падла! – взвизгнул Корсак, и все шарахнулись в стороны.
В руке атамана сверкнул нож. Но Егорка, толкнув кого-то в сугроб, выскочил на дорогу и, что было духу, понёсся прочь. Раза два он оглянулся - Корсак бежал за ним, далеко обогнав дружков. Велик был соблазн врезать атаману в лисью морду, но пересилил страх.
После того вечера Егорка пропустил несколько занятий, а когда вновь решился посещать рабфак, то добирался кружным путём. Не знал, что ухищрения были напрасны, что Корсака тем вечером в очередной раз порезали, и до Рождества он провалялся в больнице.
Капка – девчушка шустрая, своевольная, но – молодец! – не плакса. Если водиться с ней, кормить, ругать, то все нервы испортишь. А если просто играть, придумывая разные сюжеты, то не заметишь, как день прошёл.
К примеру, после обеда ей спать надо – не уложишь. Егорка на хитрость – давай в прятки играть. Давай. Она затаится и молчит, он не торопится найти, глядишь – спит в укромном уголке.
Нет, в деревне не так ростят ребятишек. Там – вольному воля. Где, когда спит, что ест – порой одному Богу известно. В городе ребёнка одного не пустишь на улицу – задавят машиной, иль скрадут злые люди, а то сам заплутает.
До вечера нянькается Егорка, а там родители приходят. Бежит тогда на рабфак иль дома остаётся книжки читать, если занятий нет. Сестра сразу на кухню, посудой гремит, моет, готовит. Масленников с дочерью играет. А то развернёт «хромку» и песни поёт. Голос у него пронзительный и чистый. Игре на гармошке Егорку обучает:
- Учись, шуряк, диплом получишь – подарю тебе «хромку».
Егорка улыбается стеснительно. Не жалеет он, что не попал на дневные курсы - у Масленниковых сытней, теплей, уютней. Пол горницы устилает ковёр - никогда такого не видал - то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетёный из цветного шпагата. Круглый стол покрывает голубая скатерть с опушкой по краям, которая шевелилась от малейшего дуновения. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали цветастые скатёрочки и салфетки. И от их пестроты в квартире было весело, как на июньском лугу.
Андрей Яковлевич балует его подарками. Коньки купил на учёбу да на каток в городской парк бегать. Комбинезон достал, в которых «дневники» щеголяют. Денег на кино даёт.
- Учись, Егор, учись. Есть по кому головастым быть. Вон сестра у тебя - три класса церковной школы да курсы продавцов, а посмотришь, будто всю жизнь за прилавком простояла. План есть, недостачи нет. И себя не обидит. Конечно, деловая хватка у Александры Кузьминичны есть, крепкая, крестьянская - копейка мимо рук не проплывёт – но и работать же надо и соображать. Учись, Егор.
Александра цвела от похвал мужа.
В выходные дни после завтрака Масленников предлагал:
- А не закатиться ли нам в баню, Егор?