Ян Бруштейн - один из немногих поэтов, за знакомство с которым я от души благодарна самиздату. Ян у меня в избранном; каждое его новое стихотворение я непременно читаю по нескольку раз, чтоб через месяц-другой встретиться с ним же в тех небольших, но чрезвычайно значимых для меня подборках-блоках, которые сам автор компонует для читателя из своего избранного. Эти циклы собраны так удачно, что каждое отдельное стихотворение выглядит неотъемлемой частью единого целого, объдиненного общей идеей и настроением; впечатление от каждого произведения лишь усиливается соседством с предыдущим и последующим благодаря своеобразному тематическому резонансу, и вся подборка выглядит небольшой поэмой, написанной на одном дыхании, из которой, как говориться, слова не выкинешь, а тем паче - стиха. Поэтому предложение редактора составить небольшую подборку из пяти самых моих любимых стихотворений, сопроводив их небольшим на 10 строк вступлением, сперва меня очень обрадовали, но потом показалoсь невыполнимым: самых-самых куда больше пяти; тематически и стилистически они неоднородны и мои безуспешные попытки их объединить напоминают попытку старых испанских зодчих построить христианскую церковь из несостыкующихся между собой блоков языческих храмов, мечетей и синагог, когда-либо стоявших в той местности. Да и что, кроме общих и красивых слов скажешь в 10 строчках репрезентативного текста?

    Намучившись, я решила все мое "самое-самое" из Яна Бруштейна разбросать по 5 условным тематическим полочкам с этикетками "Севера", "Семейное", "Географическая россыпь", "Символическое" и "Место речи"; стихи для подборки отбирать, опираясь скорее на их различие между собой и характерность для автора, а не степень моей к этим стихам любви, а о "самых самых" и о содержании полок в целом писать, не оглядываясь на пределы разрешенного объема.

    Итак, "Севера" , Первой эта полка была бы хотя бы потому, что знакомство мое с творчеством Яна начиналось с "Планеты Сибирь", поданной им на конкурс "Точка разлома",где мне довелось "жюрить". На траурно-черном фоне любовных трагедий и надуманных армагедонов строки, "Где вспахивает белое пространство Над каждой переписанной строкой Упряжка золотых моих собак", "И рыба Бийск с раскосыми глазами, Шаманы с расписными голосами И бубнами из шкур нетопырей Уходят в подпространство, как в запой" полыхали экзотичной яркой радугой,  а интонация описания смертельной  опасности выделялась сдержанностью и даже некоторой отстраненностью. И при этом чувствовалось: все коллизии стихотворения пережиты автором лично; метафоры, какими бы романтичными или неожиданными они ни казались, тщательно обдуманны и скорее всего соответствуют собственным впечатлениям. В этом весь Ян: полное отсутствие умышленной аффектации и почти непременное личное участие в описываемом. Даже самые остро-социальные стихотворения Яна Бруштейна автобиографичны; простая, негромкая подача  трагедии и собственная реакция на нее; при этом ни призывов к отмщению, ни обобщений.

    Но именно от этой безыскусной простоты и сдержанности интонации - мороз по коже; им веришь больше,  чем горестному воплю.

    И в том сличае, когда речь идет о портрете случайно встреченного незнакомца, автор непременно присутствует, как участник разыгрываемой сценки. При этом подробности и детали подобраны и описаны так мастерски, а характеры, даже второстепенные, настолько психологически верны, что трудно усомниться в реалистичности картинки; все видишь, как воочию. И всегда остается ощущение, что за незатейливой зарисовкой стоит нечто большее, неназванное, о чем можно говорить долго и горячо. Взять хотя бы маленький, на мой взгляд, шедевр "Плацкартное" .

    Истеричная исповедь бывшего каторжанина перед случайными попутчиками; неприкрытый страх "злой тетки" перед цыкающим сквозь зубы  "душегубом"; облегченное оживление пассажиров, когда обозленный на жизнь разбойник убрался наконец-то из поезда на очередной остановке; мама пацана, пожалевшая, как водится на Руси "несчастненького", пусть и приблатненного, пусть даже сына полицая. Все достоверно до мелочей, до сушенной тарани, которой приходится стучать о грязный стол вагона; в обычной жизни впечатления о подобных встречах  обычно выветриваются из памяти сразу по их окончании. А чувство - как после прочтения серьезного романа о человеческой судьбе несправедливо изломанной историей, о неоднозначности человеческих взаимоотношений, о невозможности судить кого-то по впечатлению...

    Вторая полка воображаемого избранного, досталась бы скорее всего стихотворениям на семейную и еврейскую тему. Для того, чтоб писать о своей семье так, как пишет Ян Бруштейн, нужен не только огромный талант, но и определенное мужествo: мама, папа, бабушка, дедушка - это то, что свято. О них и в своем узком кругу говоришь, старательно выбирая слова, особенно, когда речь о мелких обидах или недостатках. А уж если говорить при посторонних, причем необязательно еврейской национальности. С неевреями как-то предпочтительнее говорить об Осипе Мандельштаме, о Борисе Пастернаке, об Иосифе Бродском; о Льве Ландау, о Карле Марксе, об Иисусе Христе, на худой конец. Одним словом о тех, кого их гениальность хоть как-то оборонит от скарбезной ухмылки, напоминающей о бесконечной череде "абгамов" из еврейских анекдотов. К ним не прилипнет  презрительно-шипящее словечко "Жид", рядом с ними и себя чувствуешь несколько уверенней. Бруштейновский "Маленький сапожник дедушка Абрам" очень далек от этой славной блистательной когорты выдающихся линостей. Он, прошедший две серьезные войны, так и не стал мифическим героем без страха и упрека: он панически боится фининспектора, он нервно вздрагивает по ночам, да и ростом не удался, доставая разве что до плеча собственной жене. Да и борется он не за абстрактные прекрасные идеалы, а за выживание своего маленького внука Янички. Этот запуганный маленький человечек - беззащитен и пронзительно трогателен; его и жалеешь и любишь. Любишь искренне и непосредственно, потому хотя бы, что благодаря точным деталькам и штришкам, на тебя нахлынули воспоминания о собственных добрых бабушках и дедушках с их бесконечной воркотней-скороговоркой о курочках, бульончиках и прочей вкуснятиной, от которой в детстве было не отбиться, с их вечной занятостью хозяйством и посиделками рядом со швейной машинкой, на которой вечно что-то строчилось и перешивалось; чаще всего одежда твоих старших сестер и братишек для тебя же. Атмосфера старой еврейской семьи передана безукоризненно; детская лексика прекрасно отражает восприятие ребенка, для которого непонятный фининспектор - сродни серому волку из сказки; но взрослый читатель, рассматривающий эту живую поэтическую фотографию, хорошо понимает обоснованность страхов маленького сапожника и от души сочувствует ему. Опираясь на автобиографические стихотворения  Яна  можно, по сути, читать лекции под названием: "От Котовского до этой". Чуть ли не все основные вехи истории страны прошлись кровавым гребнем по его семейству. Тут и Колыма, и блокада Ленинграда, и отец случайно выживший в годы войны, и даже внезапное пост-перестроечное движение евреев к своим
полузабытым иудейским корням.

     Интонация стихотворения о брате - совсем иная, хоть и речь идет о той же искренней любви к до боли близкому человеку: и по крови, и по пережитому в юности. И от того, что в какой-то момент дороги братьев разошлись очень резко эта любовь нисколько не уменьшилась; в каждой строчке чувствуется и восхищение мужеством человека, обитающего там, где ракеты ежедневно летят во дворы мирных жителей, и готовность мирно осмыслить, понять и принять во многом непривычные, чуждые, казалось бы обычаи и желание в негативе увидеть то высокое, что
за этим негативом стоит:

    Эти строки романтичны, но патетика их изрядно "заземлена" легкой иронией автора; очень серьезное сказано как бы не всерьез; читая стихотворение все время хочется улыбнуться.  Ирония, юмор в поэзии Бруштейна встречаются не часто, но шутка каждая бьет редко но метко. Так, к примеру, неожиданная забавная реминисценция на блоковскую "незнакомку" мгновенно превратила более чем популярный нынче образ женщины-ведьмы в реальную живую женщину, а само стихотворение  “женщина, похожая на дым” (для меня лично) сразу вырвалось из бесконечного перепева булгаковских маргарит как нечто личностное и запоминающееся.
.
    На условной третьей полке у меня "географическая россыпь". Географические названия в стихах Яна встречаются на каждом шагу: тут и Петербуг, и Пятигорск, и Херсон, и даже Флоренция.  Причем в каждом стихотворении автору удается схватить и передать своеобразную ауру мест, о которых пишет. Более всего меня потрясло это именно в стихотворении о Флоренции. Мне очень близка та острая тоска по незнакомым мне пространствам, но откуда у автора. никогда по его же словам не бывшего в этом прекрасном городе то праздничное ощущение необычной легкости и светлой радости, не покидавшей меня до самого вечера того потрясающего зимнего дня, когда я ходила по мостовым этого сказочного итальянского города? Откуда это прозрение?

    Для Яна Бруштейна Флоренция - символ, а умение создавать образы, обобщающие его этические или политические представления и понятия - еще одна грань его поэтического таланта. Его авторскую манеру довольно трудно загнать в какую-то одну жанровую клетку; Ян Бруштей при некотором своем желании, превосходно плавает в любом литературном течении, будь то реализм, символизм или даже сюрреализм. Любителя двух последних литературных направлений ждет немало находок: от мерцающего различными подтекстами и скрытыми за метафорами, смыслами «ныряющего с моста» до яркого, предельно ясного «Зубы войны» .

     И, на закуску, несколько слов о «Месте речи». Этой сугубо литературной теме у Яна посвящены не так уж много стихотворений; но вскользь мысли о неразрывной цепочке «я и поэзия» всречаются повсеместно, и по серьезности интонации этих замечаний, «место речи» в его собственной жизни довольно велико и значительно. «Самый близкий во языцех» " неразрывно связывает его с той землей, на которой Ян родился; привычка «лелеять» рифмы сопровождают поэта от его «лохматого тринадцатилетия» до сегодняшнего дня. И мне не верится ни горькому образу крысолова, ни трагическому утверждению из того же стихотворения «эхо»,  о том, что

Я по своему опыту знаю, что раз выйдя на страничку Яна Бруштейна, к ней неизменно возвращаешься, хотя бы потому, что «вода» поэзии в ней не мертвая, а живая.

    Трудно человеку быть одному, об этом в свое время во всеуслышание заявил Владимир Маяковский в сложные годы становления нового государства, называвшегося «Союз…». Союзы (артели, кооперативы, колхозы, объединения и так далее) тогда стали явлением повсеместным, необходимым и невероятно востребованным. Не прошло и столетия, как гигантская империя с громким названием канула в Лету, а вместе с ним и всевозможные объединения. А те, что остались, приобрели статус добровольных союзов, призванных защищать интересы их членов.
    Время перемен – мое время. Не только китайцы могут похвастаться сложными историческими кульбитами, но и мое поколение шестидесятых, когда люди в один момент меняли родину, мировоззрение, убеждения, профессии, эпоху и тысячелетие. Но творческий человек, где бы он ни находился, всегда остается творческим человеком: ему жизненно необходима оценка окружающих людей, он не может писать в пустоту. А настоящему творцу, - с высоким уровнем грамотности, отточенным профессионализмом и умением сказать то, что будет интересно всем, а не только ему, - особенно остро необходимо получить признание, чтобы понять – нужно ли кому-то его творчество, или он ошибается в своих умениях и надеждах. Одной из таких сладких надежд любого писателя является союз писателей (как он думает, - «корифеев, профессионалов, гениев и небожителей»). У каждой медали есть две стороны. Одна – положительная и вторая, в нашем случае, тоже, скорее всего, …положительная. Вот только для кого? Для союза или для писателя? В этой статье я хочу взять на себя смелость попробовать проанализировать такое современное социальное явление, как «писатель и союз писателей» и разобраться в его необходимости: для кого конкретно, в какой отрезок времени, и когда эта необходимость теряет смысл.
    Личность творит историю, это факт непреложный. Яркая личность всегда собирает вокруг себя сторонников и поклонников, чтобы добиться определенных целей. И если эти цели – общие, то и личность, и ее свита, и союзники - достигают небывалых успехов. Если вернуться к началу строительства канувшего в Лету великого государства, союз писателей на тот момент работал на одну большую цель – создание и утверждение новой советской литературы. А если учесть, что все-таки писатели – народ грамотный, интеллигентный и тонко чувствующий, то цель эта была действительно справедливой. Правда, хватило всего двух десятилетий, чтобы Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» создал блестящую картину превращения союза писателей в общество функционеров с четко обозначенными привилегиями. Но, не будем забывать, что это всего лишь один взгляд на явление, потому что были и другие события  - издавались книги Грина и Паустовского, на всю страну гремел голос Маяковского, а после войны Роберт Рождественский и Белла Ахмадуллина собирали огромные залы поклонников поэзии. Собрания сочинений советских писателей были непременным атрибутом книжных полок каждой интеллигентной семьи, а быть грамотным и хорошо знать свой язык было действительно модным. Более того, писатель имел время и материальную возможность для написания своего романа, это было его дело, его «творческая работа и необходимость». И это - тоже союз писателей, союз при сильном государстве, когда выделялись средства, поощрялись таланты, проводились семинары литераторов и работал литературный институт. 
    Сегодня молодой литератор, поучаствовав в различных местечковых молодежных семинарах, издав за небольшие деньги тоненький сборничек в бумажной обложке, напечатавшись несколько раз в институтской многотиражке, обращается в союз писателей, потому что ищет поддержки. И поддержка молодому литератору действительно категорически необходима. Должны, обязательно должны встретиться на его пути люди, которые смогут грамотно, критически отнестись к его раннему творчеству, помочь научиться писать еще лучше, если это творчество того стоит, и – самое главное – помочь опубликоваться в более серьезных изданиях, чтобы почувствовать себя увереннее и двигаться дальше. Все равно, как показывает мой опыт работы с молодыми авторами, со временем происходит естественный отсев: остаются те, кто продолжают учиться и не могут не писать, с творческими способностями и болезненно обостренным восприятием мира, позволяющим «слышать неслышимое и видеть невидимое».    
    Мне в свое время очень повезло, потому что на моем пути такие люди встретились, но – не в союзе писателей. Туда я вступила позже, после публикаций, журналистской работы и издания тощего сборничка за свой счет. Впрочем, с моей стороны никогда не было упования только на союз писателей, поэтому параллельно была журналистская практика, обучение в аспирантуре и работа на молодежных семинарах в качестве супервайзера, как модно сейчас говорить. И я благодарна этим годам – они мне дали большой писательский опыт. Но – что интересно, - как писатель, я не продвинулась, так и осталась малоизвестной «знаменитостью», прославившейся «хвалебными» критическими статьями, работой с молодежью и неплохими стихами, которые иногда печатались в малотиражной газете местного союза. Доходило даже до абсурда. Когда за мной закрепилась «слава» поэта и критика, мою прозу удалось напечатать в журнале того же местного союза только под чужой фамилией – как молодого неизвестного автора. Впрочем, это можно понять - таким образом, отсекались попытки занять место в другой писательской категории, где были свои «гении». Во всяком случае, не хочу сегодня лукавить – вся моя активность в союзе, как и активность многих достаточно талантливых авторов, была направлена на то, чтобы как-то печататься, издаваться, учиться, находить партнеров и друзей и, самое главное – получать во всем этом помощь от союза. Но сейчас, спустя много лет, я понимаю, что во всем этом было много личной вражды, расталкивания локтями, недоверия друг к другу и, не побоюсь этого слова, лицемерия. Вот они, две стороны медали! Мы все – творческие личности – собираясь вместе, становились большой интеллектуальной силой, когда руководители союза задумывали фестивали, издавали журналы, организовывали всевозможные семинары и находили на это средства. Вот тогда это и был союз, и в такой работе конкуренции не было, места хватало всем. Но, когда такая работа заканчивалась – опять же, по вине руководителей союза, - мы, большинство писателей, уходили в сторону, устав от бесполезной конкуренции, и оставались люди, для которых сопричастность к союзу всегда была и будет пропуском в издательства и коридоры власти, где можно было бы найти спонсорскую помощь. Наверное, это состояние души – быть при деле и регалиях. Но не все способны в таком состоянии творить, потому что, как сказал великий классик, творчество суеты не терпит. 
    Так нужен ли сегодня писателю союз писателей? Я этим вопросом серьезно задалась после очередных выборов председателя – тщательно спланированных в тех же коридорах власти и поставивших на это место человека, возможно и уважаемого, но лично мне совершенно неизвестного. Возможно, я не права, и мое отношение к данному событию предвзятое. Возможно, он – гений. Но за пятнадцать лет членства в союзе я привыкла к определенным традициям, и одной из этих традиций было правило прислушиваться к мнению большинства уважаемых и грамотных людей. Писатель – свободный человек, членство в союзе не обязывает его принимать новые, навязанные извне правила. И он сам решает, выбирать или не выбирать незнакомого человека, платить взносы или не платить, быть в этом союзе или не быть. Но у меня сейчас сложилось впечатление, что в самом союзе писателей этими вопросами давно не задаются. Талант и профессионализм – не главное, главное – умение быть послушным, правильно чествовать первых, выполнять новые правила и следовать писательской конъюнктуре – новых «не пущать», талантливых, но непокорных отбросить, активных похвалить и дать медаль. Можно не одну. И каждому функционеру найдется дело в этой хорошо отлаженной бюрократической структуре, главное – не спорить. И корабль – плывет. А нужен ли он, такой корабль?
    Моя мечта о союзе писателей – не пустое место, потому что на моей памяти такой союз был – с фестивалями, общением, изданием газет и журналов, спонсорской помощью и защитой «своих». Была грамотная редактура, было общение с коллегами на уровне всей страны. Сегодня я уверена, что такие писательские союзы где-то существуют. Возможно, это лично мне не повезло, и мои человеческие качества и писательские способности не вписываются в определение «местного таланта». Но почему-то и те, кого я уважала и уважаю, как грамотных и состоявшихся писателей, тоже «живут и творят» за «границами» так называемого союза. И, конечно, возникает закономерный вопрос: «А зачем тогда писателю союз писателей? Только для того, чтобы платить взносы и участвовать в пустых заседаниях?». Вопрос меркантильный, но, с моей точки зрения, справедливый.
    Если отбросить мои личные приключения и предпочтения как писателя и не проводить параллелей, я смогла бы ответить, что современному писателю, на самом деле, очень нужен союз писателей. Прежде всего – как место общения и встреч творческих людей, где рады каждому, где можно перебрать изданные книги коллег, сесть к компьютеру и написать статью, куда можно прийти в любой момент – за моральной поддержкой, хотя бы. А почему бы не пофантазировать? Ну, например, о том, что такой союз существует. И членство в нем скорее формальное. И обязательно в нем есть молодежная секция – тоже чисто формальная, потому что прийти в него может любой студент или школьник и просто оставить рукопись. И есть писатели-педагоги, которым интересно заниматься с молодежью, и они занимаются. Опять же – по велению души. И правительство с его министерствами вдруг становится почему-то заинтересованным в поддержке писательского мастерства, и помогает фестивалями, журналами, газетами, путевками на семинары, премиями, изданиями. Для правительства это деньги не просто малые, а очень малые. Читая эти утопические строки, меня могут спросить, а как же писательская конкуренция? Я спрошу в ответ: а в чем? В чем может быть конкуренция, если критерий грамотности и писательского мастерства будет высоким? Конкурировать-то будет не с кем! Впрочем, я, наверное, пишу о фантастическом времени всеобщей грамотности, когда ни у кого не возникнет мысли написать рассказ или стих с грамматическими ошибками и убогим словарным запасом. А вездесущие графоманы, коим несть числа? Вот тут я бы ответила, что нужно еще разобраться в самом явлении графомании. Что это – навязчивая болезненная фобия или все-таки желание сказать миру что-то особенное? Да и, в конце концов, в таком союзе, наверное, будут грамотные редакторы, которому ни один воинствующий графоман не сможет, потрясая купленными дипломами и медальками, втюхнуть какую-нибудь «лунную ночь» или «мою жисть». Меня спросят: а если за деньги? Отвечу. Чтобы заработать приличные деньги, тоже нужна определенная грамотность, хотя бы житейская. И такой человек никогда не выставит себя на всеобщее посмешище. У него, извините, – есть мозги. 
    Ну, и последнее. Мой жизненный опыт показал, что среди пишущих людей есть разные уровни мастерства, и эти люди взаимодействуют между собой. Нет ведь людей с одинаковой планкой восприятия, мы не запрограммированные роботы. Кто-то, общаясь с корифеями, начинает писать лучше, кто-то не дотягивает, но даже в этом случае у него есть читатели. Кто-то с удовольствием читает и воспринимает авангард, а кому-то нравится хорошо написанный короткий рассказ о женской судьбе. И это тоже литература. Главное – чтобы только грамотная, без штампов, брутальности, навязчивых идей и враждебности к товарищу по цеху – состоит он в этом цехе или нет. А возможности роста есть всегда, было бы желание.    
    Так нужен ли сегодня писателю союз писателей?...

       Нечастая радость в последнее время – появление на портале авторов элитного уровня.
Рекомендую – Макс Халатов.
       Человек, в полном смысле владеющий пером – ясная красота изложения, свежая метафоричность, завораживающий ритм… Впрочем, всё это в большей мере относится к его микророману «Канва». Очень рекомендую.
       А здесь мы ограничены объемом, поэтому – «Творческая командировка»
О чем?
Процитирую автора:
«Писатель подобен моллюску – тот всё в своей жизни стремится отложить новым слоем перламутра раковины»…

    От этих мыслей его отвлекло открытие, что он промочил ноги. Да и темнело. Прогулку нужно было завершать.
    Хозяйка встретила его уже начавшим остывать ужином. Приношения восприняла благожелательно. Все уже было прибрано. Лишние вещи она сложила за диван, несколько отодвинув его от стены, и завесив покрывалом. Но для стола, на котором уже было накрыто, и который Сергей Михайлович предполагал впоследствии использовать для работы, оставалось достаточно места. Увидев на нем внушительного вида фужеры, подумал, что решение не брать сухое, было правильным. После двух-трех скромных тостов: за хозяйку, за неожиданную встречу, проходивших в пропорции ее полфужера на один его глоток, Светлана разрумянилась и повеселела. Улыбка ее, однако, обнаружила массу цветмета во рту. Заговорила о скуке местной жизни, о понаехавших, о высоком начальстве: «неужели не знают?», и о заговоре Запада. Сергей Михайлович деликатно поддакивал, позволив себе некоторое сомнение лишь в последнем случае, да и то относительно масштабов.
    По какому-то, кажется, даже кулинарному поводу, помянул Пруста (к которому с давних пор испытывал скорее благоговение, нежели любовь). Та  живо откликнулась, упомянув «Куклу», и явно имея в виду Болеслава Пруса. Пруст в этих краях был, по-видимому, не в чести.
    Совсем разгорячившись, Светлана села, закинув ногу на ногу. Взглянув на ее вроде ненароком выставленное округлое колено, обтянутое люто ненавидимыми им колготками с люрексом, Сергей Михайлович ощутил угрюмое: «ни за какие коврижки». Стал благодарить, расшаркиваться, и смущенно намекать на «окончание банкета», противоречиво ссылаясь одновременно на усталость от суматошного дня, и на необходимость поработать. Ушла неохотно, и даже сделала в дверях какое-то нерасшифрованное им движение бровями. Провожать не предлагал, и дверь за ней закрыл с облегчением.
    Ни о какой работе после такого дня и думать не хотелось. Улегшись, поворочался, предполагая, что спаться в непривычном месте будет плохо. Однако, отвлек себя мыслями о замечательных завтрашних прогулках, и крепко проспал всю ночь.

    Утром, еще только устраиваясь для работы, Сергей Михайлович задумался над перипетиями сюжета новой повести. А беспокоила его романтическая линия. Как ни странно, собственный опыт такого рода у него, несмотря на долгое уже холостячество, был небольшой. Обжегшись еще в молодости на Асе, и помыкавшись впоследствии без жилья, стал ценить одинокую и спокойную жизнь. Хотя совсем уж без женского внимания никогда не оставался. Однако женщина, остающаяся у него хотя бы на вторую ночь, уже вызывала в нем чувство опасливой настороженности. Любя свой, привычный распорядок, Сергей Михайлович с удовольствием предоставлял им похозяйствовать у себя, но не хозяйничать. Да и к бурной личной жизни не стремился никогда, подозревая в ней ущерб творческой. Кроме того, еще в раннем холостячестве своем с удивлением обнаружил: стремишься к женщине в подспудно-эгоистическом стремлении нечто получить, а потом обнаруживаешь, что  даже самая легковесная интрижка что-то уносит с собой, чего-то лишает…
    А в новой, почти уже написанной, повести ему никак не давался «ударный момент». Повторять страсти-мордасти повести предыдущей не хотелось, а все напрашивающиеся варианты выходили пресными. Та его повесть «Вихрь», имевшая небурный, но приятный успех, далась ему гораздо легче. Все подробности его собственного романа с Эвелиной, редактором малотиражного корпоративного издания, встреченной им довольно случайно, были живы. Их он и использовал, слегка отчистив от несуразности бытовых подробностей…
    И обнаружилось, что Сергей Михайлович, порой путавшийся в воспоминаниях о своих немногочисленных романтических приключениях, легко и в подробностях мог бы воспроизвести в воображении любой миг нечастых их встреч. После той незабываемой ночи, у Эвелины с мужем вышла безобразная сцена, примирение далось с трудом, и осторожничать потом пришлось очень, потому не видел ее Сергей Михайлович около месяца. Это оказалось испытанием серьезным – и немного странным: больше всего не хватало определенности в ощущении – есть у него эта женщина, или нет. Фантазиями себя не мучил, да и затруднялся – он ведь даже не видел ее обнаженной. Хотя, возможно, это как раз и было мучительно. В его жизни нехватка женского компонента – всех этих выпуклостей и изгибов (даже извивов в их динамике) ощущалась гораздо больше, чем непосредственно секса. Такого нервного периода своей жизни Сергей Михайлович вообще не помнил. Осунулся, поскольку потерял аппетит, зато похудел, и заметно сбросил жирок на животе, о чем давно и уже почти безнадежно мечтал. Счет дырочек на ремне был единственным положительным моментом – он стыдился юношеского характера своих переживаний.
    Однако опасения, которые он прятал даже от себя, при, наконец, состоявшейся встрече, растаяли. То, что у сорокалетней женщины скрыто под одеждой, иногда оказывается приятным сюрпризом. А самим призом ему были три упоительных дня ее ложной командировки. Они практически не вылезали из постели. И «командировка» та долго оставалась их любимой темой воспоминаний во время последующих урывочных дневных встреч.
    В новой же повести он хотел уйти от всякой экзотики с валянием на ковре в гостиной. Однако все приходившие в голову сюжетные ходы в стиле комильфо никак его не устраивали. Сергей Михайлович понимал, что сцена сближения в предыдущей повести была тем камертоном, который задавал лад всему сюжету. Хотя в жизни все было гораздо менее романтично – они, и в самом деле, в какой-то момент оказались на полу, но в прихожей, однако Эвелина все же вырвалась, и убежала. Да и в машине тоже… Нужно было хотя бы пересесть на заднее сидение, на что она не соглашалась, а рычаг переключения не позволял даже толком обнять ее. Все вышло невразумительно, он еще и перепачкался. В повести все пришлось сильно облагораживать. Да еще эта истерика, в которую она впала там, на полу прихожей: «я не могу его бросить… Он без меня пропадет!» Хотя речь об этом вести было, по меньшей мере, преждевременно.

  «назад   1   2   3   4   5   вперёд»

    Новая повесть была практически написана, и, в целом, его удовлетворяла. Но вместо камертона была пустота, а все, чем он ее пытался заполнить, оказывалось какой-то ватой. Перебирая сюжетные возможности, даже обзвонил друзей, исподволь подводя к нужной теме, пытаясь нащупать хоть какую-то зацепку. Не извлек… Хотя, конечно, старый приятель Вася Цыганок с удовольствием и громогласным хохотом поделился опытом… Однако гусарские похождения Цыганка никак не могли быть совмещены с характером героя, который Сергеем Михайловичем и не задумывался сильно отличным от авторского… Вдобавок подозревал, что и Вася, и другие, как и он сам… опускали некоторые существенные подробности. Решился даже позвонить Сонечке. Та не сразу и узнав, пожалуй, насторожилась немного… Но потом размякла, в голосе появились глубокие, небытовые обертоны, а по увеличившимся и смачным паузам, он догадался, что закурила, и даже представил удобно разместившейся на хорошо известной ему прителефонной козеточке. Однако нужных ему острых подробностей не выдала. (А он был уверен в их наличии – Соня бросила – по сильной страсти, как минимум, трех мужей из своих пяти) Но в рассказах ее выходило просто: появился, и все. Про второй брак и того пуще – «молодая, дура была – а то бы так и прожила прекрасно всю жизнь с Игорем» (А Сергей Михайлович, несмотря на нынешние творческие затруднения, считавший себя человеком с фантазией, даже сильным ее напряжением не мог вообразить Сонечку, тихо живущей всю жизнь с одним мужем) Куда интереснее у нее выходили рассказы про бывших. Она к ним относилась с веселой снисходительностью – те прямо при ней потом умудрялись заводить любовниц, жен… Правда, появление детей она, сама бездетная,  воспринимала много хуже.
    И из Сонечки ничего не извлек. Хотя, вспоминая собственный опыт, вполне ее понимал. Он бы и сам не стал рассказывать ни о песчинках с ковра в прихожей, предательски облепивших его вспотевшие ладони, ни о рычаге скоростей, и мешавшем, и неуместном в своем фаллическом символизме.

   *  *  *

    Распорядок себе он положил щадящий, но выдерживать его решил строго. Вставал нераним утром, и без завтрака, лишь попив чаю, работал до позднего обеда, после которого отправлялся на прогулку.
Романтическое представление о городе ушло вместе с первым быстро растаявшим снегом… Кое-где сохранившиеся старые дома были изуродованы то вставками гофрированной жести, то кладкой из шлакобетона, и напоминали наспех запломбированные зубы. Многие дома были покрашены ровно наполовину, что, вероятно более объяснялось полной недоговороспособностью, нежели крайним обнищанием населения. Фасад миниатюрного, почти пряничного домика, еще сохранявший обаяние деревянного модерна столетней давности мог быть на треть загорожен яркой вывеской «Оплата мобильных платежей». Лобовое столкновение эпох.
    И витрин, при отражении в которых он собирался  вздрагивать, в городе было немного.

   *  *  *

    Но момент сближения не давался. Сергей Михайлович отложил тетрадь, и погасил свет. Едва отойдя от безумия предварявших его страстей, сюжет сразу попадал в область слюнявой благопристойности. «Если не хуже» - подумалось при воспоминании о Евгении, замучившей его выяснениями отношений (что и было причиной того, что выяснения занимали в их отношениях значительно больше места, чем сами отношения). Пришедшая, чтобы забрать рукопись и рецензию, и приглашенная к чаю под настроение и из вежливости, она, попив чаю, и продолжая обращаться по имени-отчеству, начала неожиданно для него раздеваться, со словами: «Не могу ничего обещать – у меня так давно не было мужчины» (Впоследствии, правда, оказалось, что ее собственный муж в этой хронографии почему-то не учитывался. А был он, судя по всему, человеком педантичным. Он и супружеский долг выполнял, как обычно чистят на ночь зубы – как непременно должное, но по минимуму). Если разобраться, они с мужем составляли прекрасную пару. Евгения была столь же аккуратна и строга. Даже в делах вполне бесшабашных. Сергей Михайлович отгонял воспоминания, пытаясь сосредоточиться на своей задаче, но задача упорно возвращала его к воспоминаниям.
    Евгения так и осталась для него непостигнутой. Вот как в ней совмещалась требовательнось к регулярности их встреч («мы не были вместе уже три с половиной недели!»), и задумчивыми заявлениями, что секс ей, вообще говоря, мало нужен? Но она вся была такова. Сочетала подробное знание поэтов, Сергею Михайловичу не ведомых даже понаслышке, с удивительной эмоциональной читательской глухотой.
    Но вдруг, отставив неразгаданную Женю, как за скобку, он вдруг понял, что прочие воспоминания выстраиваются рядочком, сводясь в единообразную схему. Вот это открытие и заставило его зажечь свет и взяться за тетрадь. Но записать было нечего.
    Схема та выглядела следующим образом: начиналось с тонкой провокации, за которой следовало неожиданное бегство, после чего они позволяли себя догнать. Однако, всегда не так легко и быстро, чтобы потерять возможность чувствовать себя жертвой.
    Неужели я так прост? - спрашивал себя Сергей Михайлович, в очередной раз погасив свет, и улегшись.
    Лежа в темноте, он обратился взглядом к опыту мировой литературы. Но и это не помогало. Там мотором действия служили либо неумолимый рок, либо хорошо организованная светская жизнь, в нынешние времена редуцированная до смешного. Вот и Эвелину он увидел, когда зашел в редакцию «Истока», и застав ее уходящей, неожиданно для себя, и кажется, ничего не сказав, взялся помочь надеть пальто. И удивил, как выяснилось потом, не самим этим жестом, а молчаливо-смущенным видом, с каким все это производил. И даже рассмешил, чем привел ее, чем-то огорченную визитом, в хорошее расположение духа. Однако, как ни смотри, отнести сей эпизод к светской жизни будет большой натяжкой.

  «назад   1   2   3   4   5   вперёд»

    В повести «Вихрь» Сергей Михайлович момент знакомства героев сильно облагородил, и обставил более внушительно. На деле же, Эвелина так его впечатлила, что он потерял всякую способность членораздельно изъясняться, забыл о делах, и озабочен был лишь тем, чтобы успеть вновь одеться, пока она не ушла, и не успевший даже подумать, как это будет выглядеть – он, что, раздевался только для того, чтобы помочь ей одеться? По счастью, развеселившаяся Эвелина заговорила с ним сама, что позволяло ей потом подшучивать как над робостью Сергея Михайловича (явно ее преувеличивая), так и над тем, что дела ее уже плохи, коли приходится самой к мужчинам приставать. Когда же ему случалось впоследствии подавать ей пальто, она всегда издавала урчание на манер плюшевого медвежонка, утверждая, что именно с таких звуков Сергей Михайлович начал свое с ней знакомство. Это была ее придумка, но он не возражал, в ответ шутливо отмечая, что в басовом регистре она не очень убедительна.
    Маячило уже трехлетие их бурного романа, хотя казалось, что с того памятного дня, с его нервными метаниями, и даже надорванным рукавом блузки, прошло не так много времени. Но ее «бездарный муж» неожиданно получает кафедру, она в хлопотах по организации связанного с этим событием банкета. И Сергей Михайлович с опаской отмечает про себя, что на этом фоне отступила даже любовь к примечанию дат, каковой женщины обычно так напрягают мужчин, и к которой он всегда относился с иронией. Но куда важнее было другое – стало ясно, что планы уйти от мужа уже не так ее занимают, и иронизировать следует, скорее, над собой.
    И работа давно застопорилась. Писал, и осекался. Выбрасывал страницу за страницей (если писал привычно, ручкой), или помечал файл с негодным вариантом понятным индексом «Г» 
    Да и писал Сергей Михайлович прежде, в основном, историко-художественные исследования, где сюжетная линия была задана биографически, и автор может чувствовать себя экскурсоводом, во власти которого делать остановки, либо проходить быстрее, а где-то указать – посмотрите направо. В этом жанре ему было уютно, но ощущалась некоторая писательская неполноценность, потому успех повести его ободрил, и ныне основным стимулом было подкрепить его новым, но иным.

    Так длилось дня три-четыре. Потом запал бегства из привычной обстановки, уединения и прогулок с их воображаемым маскарадом пригас, работа, сделанная, по его расчетам, лишь на треть, опять затормозилась. И при разговоре с благодетельницей Зоей, которая ежедневно по телефону осведомлялась о его делах и нуждах, затронул вопрос о встрече с читателями. (О чем она сама просила еще до приезда)  Сказал, и пожалел. Новоиспеченной бабушке было явно не до этого. Тем не менее…

    К встрече с читателями – а жанр был, не то чтобы освоенный, но знакомый - был припасен пяток «экспромтов»
    Сергей Михайлович даже пролистывает свою прошлую повесть (Несколько экземпляров сборника, где она была напечатана, захватил с собой для раздачи в качестве сувенира)
    …Героя повести охватывает страсть. «Я должна ехать». Он берется довезти ее до дома. Подъехав, глушит мотор, и они минуту или две сидят молча. «Я должна идти». Он просит позволения поцеловать ее руку. Рукой дело не ограничивается. Заводит машину, резко трогается, и везет ее к себе. Всю недлинную дорогу она удерживает двумя руками руль, произнося: «Сумасшедший! Сумасшедший!» Несмотря на распаленность, он отмечает, что такое положение ее рук никак не мешает ему вести, зато не позволяет ей поправить задравшуюся юбку. (Специально для этого эпизода героине были приданы роскошные эвелинины колени) Войдя домой, он берет ее на руки, но едва заносит в комнату, как она вырывается, он не пускает, и все происходит на белом пушистом ковре посреди гостиной.
    (Сергею Михайловичу самому нравится описание тех нескольких мгновений, когда они в расслаблении размыкают объятия. Оно ему удалось совершенно в кинематографическом духе, как бы запечатленное камерой сверху)
    Потом она спохватывается, и наскоро - пальто в охапку - выбегает. Он ловит ее на улице, где она пытается взять машину, сажает в свою. Опять едут к ее дому. Вновь, не доехав, он затискивает машину между двумя другими, и она снова в его объятиях, под беспрестанные звонки ее мобильного.

    А накануне Сергею Михайловичу приснился сон.
    Это был один из тех ясных, но мимолетных снов, что приснятся, и забудутся. И о которых мы имеем представление по тем редким случаям, когда среди дня о них что-нибудь напомнит. (Вероятно, пригодны для этого только свежие сны). Было непонятно, почему толчком к воспоминанию была попытка пододвинуть к столу тяжелый, старинный, чуть не дореволюционных времен, стул, но виденное сначала мелькнуло, а потом было не без труда извлечено. В большом и сумрачном зале, почему-то напоминавшем англиканскую ли церковь, или костел, на тяжелых резных скамьях рядами сидели женщины, все почему-то напоминавшие библиотекаршу Светлану, все в старушечьих кофтах на крупных пуговицах, и, кажется, в валенках. Отличались они размерами. Были Светланы пониже и повыше, потоньше и потолще. Потом отчего-то, три таких Светланы оказались уже в высоких деревянных креслах с резным спинками, что уже напоминало суд. Но тут стало ясно, что, позади судейских кресел происходит какая-то возня, и хотя разглядеть ничего не удавалось, почти всегда присутствующий в снах подсказчик не давал усомниться, что там творится нечто совсем не приличествующее обстановке.
    Однако столь явное отражение его страхов и забот, Сергея Михайловича, наоборот приободрило, и предстоящего он ждал с любопытством.

  «назад   1   2   3   4   5   вперёд»

    Зал библиотеки пестрел яркими книжками в мягких переплетах. Более солидные тома размещались в дальней, менее освещенной части библиотеки. К молодой помощнице Зои Серафимовны по очереди подбегали дети (то ли трое, то ли четверо) с криками: «Мам! Ну, когда пойдем?», и убегали в коридор, где и играли. С шумом, а порой и с матерком. Весь этот гвалт не мешал сидящей во втором ряду крупной тетке с бледнорозовым лицом периодически задремывать. Фланкировавшие ее товарки, видимо сестры, поскольку отличались только прическами и немного толщиной, попеременно, и, как им казалось незаметно, пихали ее локтями.
    Сергею Михайловичу очень хотелось поговорить о своей уже опубликованной повести, хотя ему было понятно, что наверняка, читана она была одной лишь его благодетельницей. В своем вступительном слове из всех линий сюжета она затронула только одну (полагая, что та будет понятна). Из своего выступления Сергей Михайлович не собирался делать лекцию о литературе, да и не считал, что есть для этого повод. Поэтому в выступлении своем был краток, рассчитывая на живое общение с читателями. Общение, действительно вышло живым. Та из сестер, что была потоньше, спросила: а был ли уже в разводе герой, когда познакомился с героиней – молодой женщиной-социологом? Сергеем Михайловичем этот вопрос в повести был затушеван, а тут из него так и не удалось вылезти. Правда, аудитория оживилась. (А разъехались как? А какая была квартира?) Заговорили о разъездах, о ценах на недвижимость, о том, как кому удается разъехаться, о том, что в столицах цены безумные, а здесь хоть снять можно недорого. Пошли примеры с привлечением знакомых. Возникла даже небольшой спор, Зоей Серафимовной, впрочем, умело пресеченный до того, как перешел в перепалку, по поводу обоснованности цен на недвижимость и стройматериалы.
    На том, в сущности, все и закончилось, и Сергей Михайлович. уходя, смущенно спрятал обратно в портфельчик непонадобившиеся сборники.

    *  *  *

    И все же странное чувство испытал Сергей Михайлович, пролистав собственную повесть. Будто приезжаешь в место, где жил некогда в детстве, и все удивляешься тому, каким все оказывается маленьким. Занимаясь правкой, редактурой, он и не перечитывал ее целиком. Да и времени с публикации прошло немало. Повесть, казавшаяся ему очищенным от неподобающих мелочей, и немного романтизированным вариантом событий его собственной жизни, показалась ныне изображением в перевернутом бинокле.
    Три последних года были самым расчисленным временем всей его жизни. Что годовщины… Он мог бы перечислить события понедельно, причем как в прямом, так и в обратном порядке. Вдобавок, кроме календарных, существовали и заметные ему внутренние периоды. От напряженной неопределенности первого месяца, к последующим осторожным восторгам, потом через период легкого раздражения, которое вызывали некоторая экзальтированность Эвелины и само несусветное ее имя, когда волна первой влюбленности отступила, к немного растерянному открытию, что его жизнь приобрела какой-то иной характер. Сергей Михайлович обнаружил в этой избалованной вниманием женщине не только доброту, но и много неожидаемого простодушия. Он радостно отмечал одни события, и с грустью другие. С удивлением замечал, как одни и те же события со временем могут менять и вес и значение. Кое-что, казалось бы, строго зафиксированное памятью, могло вдруг высветиться иначе - забытыми или не отмеченными подробностями, следы которых обнаруживались в повести. И, вчитываясь, Сергей Михайлович ощущал себя археологом, делающим открытие по невесть как сохранившемуся черепку или бусине.
    Едва ли Эвелина менялась сама. Но все, начинавшееся, как заурядная интрижка, нескоро и незаметно выросло в размерах. Поначалу он снисходительно усмехался ее стремлению удержать невозможное – изначальную остроту ощущений, потом обнаружил то же в себе. Вспомнил, как вдруг взревновал; как при размолвках стал обнаруживать гнетущую нехватку чего-то в собственной жизни, причем нехватка эта, как в паззле, оказывалась такова, что заполнить ее никто, кроме немного наивной и взбаламошной Эвелины, не может.
    Он понял, что все, пора домой, быть неподалеку от нее, жаждать обнять ее плечи… И трехлетие будет лишь поводом. А сюжетные заботы о новой повести уже казались совсем пустыми.

    В разговоре же с Зоей Серафимовной, он, сославшись на якобы полученное важное сообщение, с сожалением сообщает, что должен срочно уехать. К ее, как показалось Сергею Михайловичу, большому облегчению, несмотря на вполне формальные ответные сожаления.

    Выбрав место в дальнем конце пустого автобуса, идущего к вокзалу, Сергей Михайлович уютно сел, даже, как делают дети, немного съехав по сиденью вниз, чтобы не видеть ничего, кроме крыш и верхушек деревьев на фоне сумеречного неба. Непривычно раннее утро погрузило его в полудрему. Ему представлялись те же деревья и перелески в окне поезда, стук колес, полумрак купе, и тихая случайная попутчица, внимающая его речам. Молодая, увлеченная работой провинциальная учительница. Крупными кольцами светло-каштановые волосы, в меру декольтированная грудь, с той прозрачной кожей, что бывает у настоящих рыжеволосых. Чай в подстаканниках… Огни фонарей далекой деревеньки за окном. И луна.

  «назад   1   2   3   4   5

       Об известных людях всегда сочиняется множество различных легенд, причём, чем больше известность, тем больше рождается баек. Не берусь утверждать, что всё то, что написано ниже является правдой, но даже полностью выдуманные истории являются прекрасной характеристикой наших кумиров.

       Представляю вашему вниманию нового VIP-автора – Виктора Гаврилова.
       У нас на портале он уже два года, а то, что стал ВИПом совсем недавно, объясняется, наверное, медлительностью редакторов.
       Виктор яркий поэт со своим узнаваемым подчерком. Его стихи, по большей части короткие, как вспышка, с помощью которой сделан снимок состояния души автора в данный, конкретный момент. Он умело владеет всеми художественными и техническими средствами стихосложения, не позволяет небрежности и недоделанности. Как правило, в стихотворениях Виктора яркий и, часто, неожиданный запоминающийся финал.
       И ещё. Виктор показал себя грамотным, вдумчивым критиком. Читайте его разборы в “Мастер-классе”, там есть чему поучиться.

       С Алексеем Ерошиным виртуально я познакомился в 2006 году на литпортале "Шабаш".
       Уже там он обращал на себя внимание как интересный, самобытный поэт, прекрасно владеющий словом. Его стихи всегда наполнены смыслом и настроением. Он умеет заставить читателя и задуматься, и рассмеяться, и сопереживать своим героям.
       Алексею подвластны почти все жанры, во всяком случае те, в которых он успел себя попробовать. Ему одинаково хорошо удаются и сюжетные стихи, и лирические, и юмористические. Очень рекомендую, почитать своим чадам его детские стихи.
       Знакомтесь, поэт Алексей Ерошин.

       Глаша Кошенбек – в прошлом очень активный автор нашего сайта. Она была участницей и победительницей множества портальских конкурсов, а количество наградных слонов на её странице не уступит слоновьему войску царя Пирра. Её всегда отличали лёгкий слог, умение точно подмеченными деталями создавать осязаемые образы, юмор, ирония и самоирония. Всё это вместе с отточенной техникой и отличным чувством ритма заставляет читателя смаковать её стихи как марочное вино.
Отведайте и вы этот напиток.

       Русское жюри итальянской премии «Белла» определилось в своих предпочтениях. И, как выяснилось в процессе, определилось вплоть до окончательного результата: вопреки обыкновению, имена лауреатов были объявлены сразу же вслед за списком претендентов.

       Лауреатами стали:

• в номинации «Русское стихотворение»: Алексей Кудряков. «Мозаика»;
• в номинации «Итальянское стихотворение»: Лавиния Коллодел. «Разочарование»;
• в номинации «Литературно-критическое эссе»: Владимир Губайловский. «Конец эстетической нейтральности».

       Российско-итальянская литературная премия «БЕЛЛА» учреждена в 2012 году с целью сохранения памяти о выдающемся русском поэте ХХ века Белле Ахмадулиной, в знак ее особой творческой привязанности к Италии, в ознаменование гуманистического единства русской и итальянской культур, в целях поддержки и поощрения новой поэзии на русском и итальянском языках, а также для подтверждения идеи об уникальной ценности одного стихотворения, отдельного поэтического произведения при всем возможном многообразии форм, как традиционных, так и новаторских.

       Объявлены лауреаты национальной литературной премии «Поэт года» за 2014 год. Торжественная церемония вручения премии состоялась в Большом конференц-зале Правительства Москвы 21 марта 2015 года. Конкурс премии проводится в следующих номинациях: «Поэт года», «Дебют», «Лирика», «Юмор», «Детская литература». В основной номинации лауреатами стали:

• I премия – Н.Неизвестная (Надежда Делаланд);
• II премия – Михаил Свищев;
• III премия – Михаил Колесов;

Автор нашего портала Татьяна Шкодина заняла 3 место в номинации «Юмор». С чем мы её от души поздравляем!

       Начала работу внеформатная, народная радиостанция «Марисоль». Радиоканал поэтического сайта «Графоманам Нет»

Радиостанция транслирует поэзию, прозу, музыку, авторскую песню, шансон, классику и прочий звуковой контент.
Автором идеи и руководителем является Сергей Черемша (Сергей Щеглов).

       В целях сохранения и увековечения памяти о проявленном в годы Великой Отечественной войны мужестве и героизме народов бывшего СССР, других государств, воспитанию у подрастающего поколения гражданского патриотизма, чувства гордости за великий подвиг ветеранов войны в борьбе с фашизмом и в честь празднования 70-летия Победы в Великой Отечественной войне, Управление культуры Министерства обороны Российской Федерации и Издательский дом «Не секретно» проводят Всероссийский литературный конкурс «Герои Великой Победы» на лучший литературный рассказ и стихотворение эпического, исторического и военно-патриотического содержания.
Отборочный этап продлён до 7 мая 2015 года.
Подробности на сайте: героивеликойпобеды.рф

       Продолжаем извлекать жемчужины из многолетнего ила, коим со временем зарастает любое публичное пространство, а уж литературный портал – в первую голову.
Андрей Церс
«Письмо из провинции Ямато»
Блестящий рассказ. Выстроенный. Выписанный. Заставляющий задуматься о силе и слабости, о мужестве и трусости…

       Дорогой Василий Осипович!

       Сожалею, что лишён возможности лично поделиться с Вами чрезвычайной радостью, так как нежданная болезнь свалила меня в провинции Ямато. Уверен, дорогой профессор, что нахожусь на пороге величайшего открытия. Несмотря на то, что сфера Ваших интересов распространяется на изучение истоков возникновения не японской, а русской истории, в которой Вы бесспорно по сей день являетесь никем не превзойдённым знатоком, а также благодаря недавнему нашему короткому знакомству, я решился послать манускрипты, приобретённые мною по случаю на здешней книжной распродаже, а теперь приложенные к сему письму, именно Вам, зная Вас как человека страстно увлекающегося и кристально честного - настоящего профессионала нашего общего дела: изучения истории культур древних народов.

       Особое внимание прошу обратить на шёлковые лоскуты с иероглифами, выписанными в технике, которую никак нельзя назвать традиционной. Первый из них, абсолютно новый, не представляет особой исторической ценности, однако причина его возникновения найдёт своё объяснение в конце сего письма. Другой же лоскут, в чём Вы можете убедиться при первом же взгляде на него, является редчайшим документом древности. Опыт подсказывает, что лучше воздержаться от поспешных выводов до проведения надлежащей экспертизы, однако рискну предположить, что таинственная субстанция, которой написаны иероглифы, есть не что иное, как кровь автора манускрипта.

       Начну с любопытного факта моей родословной, о котором не имел чести рассказать Вам при нашей встрече, но теперь спешу сделать это, дабы обрисовалась более полная картина всех обстоятельств, приведших меня к столь неожиданной догадке. Не далее как в прошлом году Вы читали ряд лекций в Московском университете. Я слушал их с превеликим увлечением, придя прямо на кафедру. Благо, мы оказались уже немного знакомы, и Вы любезно представили меня аудитории, а то я непременно был бы осмеян как студент-переросток. На лекции говорилось, что своей народнохозяйственной политикой Петр Первый стремился пробудить в патриотически-настроенных современниках самостоятельную промышленную предприимчивость. Впрочем, русская предприимчивость, как Вы тогда справедливо заметили, не всегда оправдывала ожидания преобразователя.

       Позволю себе напомнить Вам тот самый случай, который произошёл в 1717 году по возвращении Петра Первого из Франции, где царь увлёкся тамошними шёлковыми изделиями. Сметливые царедворцы барон Шафиров и граф Толстой вызвались основать шёлковую мануфактуру. В компанию был принят сам светлейший князь Меншиков. Петр дал щедрые привилегии, учредители поставили дело на широкую ногу, но скоро перессорились. Меншиков был отстранён и заменён графом Апраксиным. Компании были даны новые льготы - право беспошлинного ввоза шёлковых товаров, которые учредители не замедлили продать частным купцам. На том дело и кончилось. Так вот - одним из этих купцов был мой прадед. Дед и отец тоже были торговцами и всю жизнь успешно поставляли шелка в Европу. Отец даже был одним из первых купцов, пытавшихся наладить торговые отношения со Страной Восходящего Солнца, но затея, из-за тогдашней политики Японии, была обречена на неудачу. Однако, будучи ещё нежным юношей, я часто путешествовал с отцом – батюшка мечтал передать мне дело, и я действительно до сих пор прекрасно разбираюсь в шелках, поэтому и упомянул об этом семейном анекдоте.

       Но, увы! Как вы думаете, что послужило толчком к моему решению стать историком? Однажды в Киото я услышал удивительную легенду о женщине-самурае. Катэко, таково было её имя, принадлежала к клану буси Минамото, который вёл многолетнюю войну Гэмпей с кланом Тайра. Помимо боевых навыков, девушка отличалась не только удивительной красотой, но и выдающимся поэтическим даром. Катэко считается одной из ярких представительниц особого вида японской поэзии – эротическая танка. В ходе войны её отец был убит. По закону Бусидо, которому женщины-самураи следовали с ещё большим рвением, нежели воины мужчины, она должна была отомстить за смерть своего начальника клановой иерархии или совершить ритуал дзигай. Очень скоро ей стало известно имя врага, так как им оказался весьма знаменитый своими подвигами воин по имени Тодо.

       Переодевшись в белые синтоистские одеяния сирабёси, Катэко была приглашена в дом героя в качестве изысканного вознаграждения. Тодо мгновенно потерял голову, видя редкую красоту отважной девушки, и изъявил желание заплатить любую цену за ночь с прекрасной куртизанкой. Мужественная внешность воина и его пылкое признание заставили Катэко поколебаться в немедленном воплощении акта мести. Чтобы выиграть время, она потребовала расплатиться за первую ночь девяноста девятью последующими ночами подряд. Самурай тут же согласился, восхищённый не только образованностью красавицы, но и её смелостью, так как воспринял столь многообещающее предложение как дерзкий вызов. Он был прекрасно знаком с содержанием истории о легендарной поэтессе, основательнице классической традиции жанра вака в средневековой Японии, Оно-но Комати и её возлюбленном, принце Фу-ка-Кёси, который скончался от разрыва аорты, накануне последней из ста обещанных ночей.

       С наступлением сумерек Катэко была полна решимости исполнить долг перед отцом, но всякий раз откладывала задуманное до следующей встречи с любовником. Наконец, пришло время их последнего свидания: фонарь-гифу, величественная шапка тате-эбоси, меч тати, беленое лицо с подведёнными на высоком лбу дугами тонких бровей, лебединая шея, веер кавахори, алая хакама, суикан цвета спелой вишни, хададзюбан из белоснежного газа, слегка прикрывающий маленькую грудь. У прославленного Рубоко Шо есть даже такие строки: «большие чувства – маленькая грудь». (Простите, мой друг, за столь откровенные описания - виной тому болезненный жар).

       Итак, Катэко под видом любовной игры просит Тодо перевязать её лодыжки широким шёлковым поясом оби, расшитым лишь с внешней стороны изображениями танцующих журавлей. Пылкий любовник не сразу догадывается, что за этой невинной просьбой скрыто одно из необходимых правил ритуального самоубийства, являющееся гарантией того, что в момент предсмертной агонии женщина-самурай будет выглядеть «пристойно». Во время страстного поцелуя мстительница незаметно достаёт из рукава свой самурайский кайкэн и сначала наносит смертельный удар убийце своего отца, а потом, произнеся прощальное признание, перерезает себе горло на глазах у медленно истекающего кровью возлюбленного.

       Открытие же моё заключено в следующих предположениях: во-первых, я убеждён, что лоскут с иероглифами и есть обрывок шёлкового шарфа Катэко, судя по качеству нитки и древности материи. Умирая, Тодо успел написать эту поэтическую миниатюру, обмакнув палец в собственную рану. Наличие подобного документа подтвердит историческую достоверность легенды.

       Во-вторых, я тешу себя надеждой опровергнуть категорическое утверждение местных архивариусов, что Тодо никогда в жизни не увлекался стихосложением. Однако умирал он, бесспорно, как истинный поэт. И я намерен доказать это во что бы то ни стало. Сравнив другие дошедшие до нашего времени манускрипты, которые были подписаны Тодо, можно убедиться в довольно характерной манере выведения некоторых иероглифов.

       В-третьих, прилагаю несовершенный и весьма приблизительный перевод этого поэтического шедевра, в котором, несмотря на кажущуюся простоту, использована иероглифика кандзи, что доказывает не только знакомство Тодо с древне-китайской литературой, но и великолепное знание творчества самой Катэко, так как некоторые иероглифы были часто использованы и в её танках, и в стихах высоко почитаемого ею гиганта китайской поэзии Ду Фу.

       И, наконец, самое главное - этот самурайский экспромт есть не что иное, как первая эротическая хайку, а не случайно уцелевший отрывок неоконченного поэтического текста неизвестного автора, каким туземные знатоки хотят его видеть в исторической хронике. И если Рубоко Шо считают первым, кто сложил эротическое пятистишие, то за Тодо следует признать написание первого эротического трёхстишия. Оговорюсь, что, так называемая, хайку была широко распространена в Древней Японии, но на более примитивном уровне: как форма народного творчества – некое подобие наших частушек. Принято считать, что хайку, поднятая на более высокую ступень мировосприятия, впервые возникла лишь в творчестве Басё. Однако великий японский скиталец жил гораздо позднее Тодо. Таким образом, приведённая ниже хайку Тодо свидетельствует о более древнем своём происхождении.

       Теперь, дорогой профессор, настало время объяснить происхождение ещё одного, более нового, шёлкового лоскута, который является копией древнего оригинала. В настоящий момент он лежит передо мной, словно девственно белое русское поле зимой. Помните стихотворение Афанасия Фета: «чудная картина, как ты мне родна, белая равнина, полная луна»? Через несколько мгновений поверхность шёлка будет покрыта иероглифами, повторяющими хайку Тодо. Я принял это решение, дабы разом покончить с двумя мучающими меня вопросами. Как доказать тем, кто может справедливо усомниться в моём предположении, что Тодо, будучи смертельно ранен, смог найти в себе силы на создание бессмертного творения? И, наконец, да простит меня Всевышний, способен ли я перестать гадать, сколько часов мне отпущено болезнью до того, как у меня начнётся предсмертная агония?

       На этом разрешите закончить сие сумбурное повествование. Волей провидения было предопределено нам с Вами никогда боле не свидеться, но если Вы держите сейчас сие письмо, значит то, что сделал Тодо, возможно.

       Прощайте, мой дорогой друг.