С Чингизом явно творилось что-то не то.
Аня задумчиво грызла персиковую косточку. Сам персик был давно съеден, и косточку Стеф мусолила чисто машинально. Поведение Чингиза озадачило ее до крайности. Взять хотя бы сегодняшнее происшествие в истфаковском кафе. Кто бы мог подумать, что он так отреагирует на Иркин бред! Ходил, как оглоблей огретый, а перед самым семинаром по палеографии вдруг смылся непонятно куда и зачем, бросив только: «Я вечером приеду». Однажды он уже пообещался вот так вот «вечером приехать», и что в итоге получилось? По-успенски говоря, полная эпидерсия.
Стеф раздраженно выплюнула косточку. Все же мужики – непроходимо самовлюбленные тупицы. Ну проблемы у тебя, ну поделись ты ими, всем легче будет. По крайней мере, не придется сидеть и гадать, что же там с ним происходит. Нет ничего противнее, чем отсутствие информации, и ничего страшнее, чем неизвестность. А они этого не понимают, гады, и вечно корчат из себя супергероев: «Это мои проблемы, я сам все решу». То ли у них это на генетическом уровне заложено, то ли их в школе этому учат… если так, то Чингиз эту науку усвоил на пять баллов: ежику видно, что он нервничает и места себе не находит, и при всем при этом молчит, как немой, словно все в порядке. Придурок.
Придурок – это значит, находящийся при дуре. Стеф хихикнула: вот и окомплиментилась. Так дура и есть. Подобные возмущения – «он меня не посвящает в свои проблемы, значит, не относится ко мне серьезно» - имели бы право на существование, будь их отношения хоть сколько-нибудь значимыми. Да ну на фиг, какие тут серьезные отношения, кто он тебе? Развлекуха, и только. Еще не хватало его проблемами грузиться. Своих хватает. Вот, к примеру, завтрашний семинар по антропологии – чем не проблема? Большинство лекций было благополучно прогуляно, благодаря Чингизу, кстати. Придется теперь звонить Купчинской и слезно умолять ее дать тетрадку хотя бы на несколько часов, чтобы отксерить конспект. Для этого надо переться в ее несусветную глухомань в Купчино, искать там ксерокс, потом ехать домой готовиться… И делать это надо быстро, потому что если Чингиз вечером приедет, как обещал, вся подготовка окончится, как всегда, в постели, и семинар будет благополучно проспан, а грядущий экзамен просран.
Аня удрученно вздохнула. Перспектива забить на семинар, забраться с Чингизом в постель, утром вволю выспаться и начать с того, чем закончили вечером, была чарующе заманчивой. Стеф обозвала себя не просто дурой, а сексуально озабоченной дурой, и решительно придвинула к себе телефон, чтобы позвонить Ире.
Звонок в дверь затрещал, едва она занесла руку над телефонным диском. Аня снова вздохнула: если это Чингиз, то прости-прощай, антропология, будь она неладна. Стеф подошла к двери, глянула в глазок.
Купчинскую заказывали?
Ирка ворвалась в квартиру, потрясая, словно казак шашкой, видеокассетой в пестрой обложке, и с порога завопила:
- Я же говорила! Я же тебя предупреждала!
- Ир, спокойно, что…
- Видак работает?
Не дожидаясь ответа и не разуваясь, Купчинская бросилась в комнату. Аня в недоумении последовала за ней.
Ирка торопливо запихала кассету в видеомагнитофон, нажала «плей»… На экране замелькали сцены забойнейшего порно.
- Ируся! – Насмешливо протянула Стеф. – Неужели все так плохо, что ты уже порнуху гоняешь?
- Да ты смотри, дурында!
- Че я там не видела…
- А ты посмотри хорошенько!!!
Усмехнувшись, Аня перевела взгляд в телевизор. Банальная до тошноты картина «туда-сюда-обратно» в разных позах заставила ее скептически скривиться:
- Ну тебя на фиг, Ира, я предпочитаю процесс вживую…
Она осеклась. Этого китайского дракона на бронзовом бедре она знала очень хорошо. Знала, что хвост у дракона немного кривоват – под ним скрывался рубец, оставшийся от минного осколка. А сколько раз она впивались ногтями в роскошного тигра, маскирующего сетку шрамов от тех же осколков на спине! Она изучила пальцами и губами каждый изгиб черных кобр, каждую впадинку на этой груди…
Чингиз.
Выглядит значительно моложе, худее, и волосы едва достают до плеч – а сейчас почти зарывают поясницу. Грубый грим плохо скрывает темные круги вокруг глаз. На тонком лице гримаса злого животного удовольствия.
Чингиз.
В сплетении голых тел жесткой групповухи сосредоточенно дерет истерически взвизгивающую блондинку.
У Ани пересохло во рту. Загорелись уши и щеки. К горлу подступил ком, к глазам слезы – от возмущения и стыда. Сердце забухало гулко-гулко, свело желудок, и ноги затряслись меленько так, противно.
Чингиз. Вот так вот. Чингиз.
Казался таким гордым, таким разборчивым, с таким достоинством себя вел. Такой умный, галантный, нежный, любящий, заботливый…
Боже… Какой позор…
Звонок в дверь Аня услышала не сразу. А услышав, затравленно глянула на торжествующую Купчинскую и побрела открывать.
- Привет, - Чингиз наклонился, чтобы привычно чмокнуть Аню в нос.
Та шарахнулась от него, как от мерзкой жабы.
- Ты чего?
Аня молча отступила вглубь прихожей. Чингиз недоуменно хлопнул глазами – и насторожился, услышав из комнаты весьма неоднозначные звуки. Бросил быстрый взгляд на Стеф, деревянным шагом прошел в комнату.
- А-а-а… - протянул он, увидев красочное зрелище на экране телевизора. – Ну и как? Понравилось?
Аня, на автомате вошедшая следом за ним, снова отшатнулась: такого злобного выражения на его враз побледневшем лице она еще не видела.
- Ириша, неужели ты постаралась?
Купчинская прямо сжалась: Чингиз посмотрел на нее так, словно собирался от души вдарить по носу.
- И много секс-шопов обошла, чтоб это найти?
- А далеко ходить не надо было…
Чингиз дико улыбнулся, как оскалился.
- Хорошие у тебя подруги, Ань. Даже слишком.
- Видеть тебя не хочу! – прошипела Стеф, хватаясь за Купчинскую. – Опозорилась на весь город, когда с тобой связалась! Тебя не было в моей жизни, понял? Знать тебя не желаю!
- Как угодно!
Чингиз отвесил издевательский поклон и выскочил из квартиры, хлопнув дверью.
Аня обессилено опустилась в кресло и тихо промолвила:
- Да, Ир. Ты и впрямь хорошая подруга.
Перед глазами все плыло. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись. В голове словно развели костер: пылающий жар охватил лоб, не давал соображать, перед глазами – возмущенное лицо Стеф.
Чингиз шарахнул дверью подъезда так, что та покосилась.
Нет. Не может быть, так не бывает. Какая дрянь, какая глупость!
Захлебываясь злым отчаяньем, ткнулся лбом в бензобак.
А почему это не бывает? Вот они, камушки, которые в свое время разбросал. Больно бьют, да прямиком по голове…
Влезать в жесткую шкуру Хана Ратмира оказалось непросто. Хан Ратмир был сладострастен, развратен и нагл. Он никого не стеснялся и ничего не боялся.
Ты всегда долго маялся перед зеркалом, надевая на лицо нужную улыбку – бесстыжую и лукавую…
…Ты справился как раз вовремя. Загорелось зелененьким светом «Выход» - и Хан Ратмир потянулся, расправился, поиграл мускулами под соблазнительно бронзовой кожей… Истекайте соком, похотливые сучки! Пусть каждая из вас сходит с ума, вспоминая дома в мягкой постели его, извиваясь в одиночестве от непознанного удовольствия – и зная, что он никогда не окажется рядом на горячих простынях, никогда не прикоснется и не подарит самого невероятного в жизни наслаждения, которое он сулил со сцены!
- Милые дамы! Только сегодня! Только для вас! – заливался в темноте эстрады невидимый конферансье. – Ха-а-а-а-ан Ратмир!
Хан Ратмир подобрался и по-кошачьи выпрыгнул на сцену.
Громыхнула музыка.
Бронзовое тело изогнулось так, будто у него не было позвоночника. По коже зазмеились, как живые, черные кобры. Вороново-блестящая шевелюра метнулась, отразив блеск софитов…
“Nomad, rider of the ancient east!
Nomad, rider that men know the least!”
Развратный блеск черных раскосых глаз. Нахальная, призывная улыбка Казановы. Руки – такие сильные, ловкие, чуткие, снисходительно вытягивают из кожаных штанов тяжелый ремень…
“Nomad, where you come from no one knows,
Nomad, where you go to no one tells!”
Бесстыжее подмигивание – ремень ложится на шею визжащей в экстазе девицы у рампы, притягивает ее лицо к самой кожаной ширинке… Замысловатый разворот – девица, уже почти дотронувшаяся губами, остается ни с чем.
“Nomad! You are rider so mysterious!”
Звериный, страстный оскал.
“Nomad, you're the spirit that men fear in us!”
Щелчок ремня о кожаное бедро.
"Nomad, you're the rider of the desert sands!”
Блестящие от пота и света бицепсы, «квадратики» на торсе…
“No man's ever understood your genius!”
Босые ноги едва касаются подмосток.
Стремительный танец звериной алчности. Тонкая насмешка кривит приоткрытые губы…
Ты был очень хорош. Даже несмотря на то, что уже с полгода прочно сидел на героине. И когда за сценой к тебе подошел странный мужик богемного вида и предложил сняться в порнофильме, ты согласился, не раздумывая. О нет, порно тебя вовсе не привлекало. Но той суммы, которую тебе посулили за один съемочный день, хватало на целую дозу. Моральный аспект предприятия тебя не интересовал совершенно.
Правда, карьера порнозвезды у тебя не задалась. Пробы прошли на ура, но во второй же день съемок помощник режиссера застукала тебя с иглой, и ты вылетел с площадки, что называется, со свистом. Обещанных денег тебе, естественно, не заплатили, но клятвенно заверили: отснятый материал никуда не годится, и использован не будет. Большего тебе, в общем-то, в той ситуации и не требовалось…
Видать, кому-то твой работающий хер все-таки пригодился.
Чингиз выпрямился в седле, глубоко вдохнул. Сколько еще грехов и грешочков неожиданно повылазят в самый неподходящий момент, чтобы со смаком швырнуть в морду очередной кусок твоего же собственного дерьма? Ой, много, накушаешься досыта.
Медленно выдохнул. Что ж, может быть, так оно и лучше. Не нужно ничего объяснять, не нужно ни в чем каяться. Самому инициировать расставание. Купчинская, сама не подозревая, сильно облегчила тебе жизнь: Аня теперь точно на три километра к тебе не подойдет, а при одном упоминании о тебе будет покрываться аллергической сыпью. Отныне и навсегда ты для нее – ничтожество, подонок, дрянь… А кто ты, собственно, есть?
Вот и все. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит.
Чингиз изо всех сил ударил по кик-стартеру и с оглушительным грохотом вылетел из двора, перепугав гуляющих детей и едва не сбив какую-то старушенцию, черепахой Тортиллой переползавшую тротуар.
… Ветер гудел в ушах, вышибал из глаз слезы, обжигал лицо. Чингиз гнал что есть мочи по Выборгской трассе, выжимая из небыстрого, в общем-то, чоппера его предельную скорость, словно пытаясь убежать, улететь, скрыться. Он знал, это не побег, это иллюзия побега – если б в самом деле можно было убежать от несущегося следом ужаса, от наступающей на пятки беды, от тоски, висящей на плечах стотонным грузом! От них не сбежишь. От себя не сбежишь. Но Чингиз яростно пришпоривал железного коня и мчался, мчался вперед по извилистому Приозерскому шоссе, «положив» на возможную встречу с гаишниками и опасность не вписаться в поворот.
Маршрут он выбрал неосознанно, и не засекал, сколько часов летел, не разбирая дороги. Спустя некоторое время слева пронеслась древняя полуразрушенная крепость в ожерелье черной воды и невесомо-золотых берез. Чингиз немного притормозил, поняв, что докатил до Приозерска. Значит, прошло часа два. Вон и стемнело уже, оказывается…
Отчаянное бешенство уступило место удрученной усталости. Куда теперь? Куда угодно, только не назад. Не сейчас, по крайней мере.
Утопающий в трепетной желтизне осени провинциальный городок добродетельно дремал неторопливой, степенной дремой, готовясь к новому дню, точно такому же, как и прошедший. На крошечной площади тихо взирали друг на друга памятники Ленину и Петру Первому. Едва слышно шелестели в парке многолетние клены, и каменный Маугли прислушивался к этому шороху, надежно охраняемый безмолвной Багирой… Рокот мотоцикла нарушил этот чинный покой, когда Чингиз уже неспеша огибал площадь, возвращаясь к крепости.
Он любил это место даже больше, чем парк Монрепо. При виде белокаменной усыпальницы на монументально-мрачном острове возникало неконтролируемое желание утопиться. Под ветхими стенами крепости Корела, слушая таинственные нашептывания мерно струящейся Вуоксы, в прозрачной полутьме арок из березовых крон, хотелось раствориться в этом каменно-древесном чуде и дышать, чуять, слышать, наслаждаться благостным и чарующим умиротворением… жить…
Чингиз оставил мотоцикл на импровизированной стоянке возле крепости, медленно спустился к воде, сел прямо на землю у корней старой березы. Корела окутала плотным запахом прелой листвы, влажно и прохладно дышала сонная Вуокса. Им не было дела до бед и тревог человека, одиноко сидящего на берегу. Они ничего не хотели от него, и человек был им за это благодарен.
Он долго сидел под березой, курил и гнал от себя все до единой мысли. Потом зачем-то встал и пошел вдоль реки к малюсенькому пляжу под самой крепостной стеной. Постоял, глядя на серебристые огни домов на другом берегу крохотного заливчика. И, повинуясь безотчетному стремлению совершить какую-нибудь глупость, чтоб самому хуже стало, содрал с себя одежду и бросился в ледяную воду.
Дыхание тут же перехватило, глаза вполне ощутимо полезли на лоб. Чингизу хватило нескольких мощных гребков, чтобы пересечь речушку туда и обратно. И еще раз. И еще… Пока не занемели от холода губы. Трясясь и стуча зубами, весь в мурашках, он выполз на песок, синий, как водяной, и принялся торопливо одеваться. Одеревеневшие пальцы путались в застежках, ткань прилипала к мокрому телу, нисколько не согревая. Чингиз попрыгал на месте, надеясь таким образом разогнать кровь, но это не помогло. Тогда он упал в песок и принялся отжиматься так быстро, как только мог…
Скоро стало совсем тепло. Чингиз еще помахал ногами для закрепления результата, отдышался… и ошалел от огромного количества внезапно нахлынувших желаний и надобностей. Для начала, очень срочно необходимо в кустики. Хотя кого тут стесняться в четыре утра? Вон, уток разве что. А от них можно к стеночке отвернуться.
Хотелось курить, хотелось есть, и ужасно хотелось хряпнуть грамм двести коньячку для сугрева. Хотелось спать, да так, что Чингиз даже посомневался – садиться ли в седло. Но сначала курить, курить, курить! Он лихорадочно зашарил по карманам в поисках зажигалки. Неужели выпала? Твою мать!
До мотоцикла Чингиз почти бежал. Сорвался с места в карьер по направлению к единственному в Приозерске месту, где можно было раздобыть кусок еды в такое время – узбекской забегаловке на городском рынке. Уже выглядывая местечко, где поудобнее припарковаться, невесело усмехнулся сам себе: вот, Монгол, ты тут переживаешь, сопли на кулак наматываешь, помирать собираешься, а телу твоему фиолетово до твоих звиздостраданий, оно живет, и хочет жрать, срать, трахаться вне зависимости от твоих бед и обид… И попробуй-ка откажи ему в этом! Да, Монгол, аскета-отшельника из тебя точно не получилось бы.
Курить, курить, курить!
- Стеф, прекрати истерить! – Ира Купчинская увернулась от летящего в нее стакана и огляделась в поисках, чего бы потяжелее бросить в подругу, чтобы та прекратила скулить и всхлипывать. – Ну что такого произошло, объясни мне? Чего ты ревешь, дура!? Отвязалась так здорово от этого недоразумения, и расстраивается! Не хочешь же ты сказать, что я не должна была приносить тебе эту кассету?
При упоминании о кассете Аня взвыла так, что осколки только что использованного в качестве метательного снаряда стакана тихонько зазвенели в ответ.
Если б кто сейчас спросил ее, с чего она так убивается, ответа бы не получил. Аня и сама хотела это знать. Но ревела она где-то с полуночи, не в состоянии остановиться хотя бы на секунду. Причиной стала подушка.
Послав по известному адресу Чингиза, Аня не замедлила послать туда же Купчинскую. Выкинула ее из квартиры, чуть не выломала замок от злости, бухнулась на кровать, уткнулась лицом в подушку… и разревелась. Подушка пахла Чингизом. Неповторимая смесь запахов пота, табака, «Драккар Нуар» и еще чего-то неопределенного. Аня сходила с ума по этому запаху. Так было здорово уткнуться носом в его шею или в грудь, где сплетались злющие кобры, и вдыхать этот его запах, и тихонько попискивать от восторга и удовольствия. Чингиз уворачивался, отпихивал ее, обзывал извращенкой и токсикоманкой и по возможности убегал в душ, не понимая в принципе, как может нравиться запах мужского пота, да еще в составе такой безумной смеси… Говорят, запах любимого мужчины убивает на корню все женские болезни…
Вот здесь-то Стеф и заревела. Потому что осознание происшедшего сверкнуло перед глазами с яркостью фары дальнего света в полной темноте и резануло болью до слез. Как?! Как он успел за это время сделаться – страшно сказать! – любимым?! Нет, это какая-то хитрость, или подлость, или заговор! Это неправильно! Так нечестно!
А потом поняла, что все честно и все правильно. Потому что сила действия равна силе противодействия. Потому что за преступление положено наказание. Она совершила преступление, принявшись играть с Чингизом, как с домашним животным и использовать по мере надобности. И наказание наступило соответствующее по жестокости. Возможно, если бы не эта ссора, Стеф никогда бы не узнала, насколько он ей нужен… нет. Надо называть вещи своими именами. Насколько она его любит.
Она заигралась. И получила по справедливости. Но за свою недолгую жизнь Аня отрастила себе огромный хвост из достаточно странных принципов, и один из них говорил о том, что порно – это позор, а другой утверждал, что такие вещи не прощаются, а третий – что существует, в конце концов, женская гордость, и что если женщина неправа, надо попросить у нее прощения. О здравой житейской логике и необходимости признавать свои ошибки не говорил ни один.
Аня подняла подушку, в порыве ярости зашвырнутую в угол, обняла ее так, как не обнимала никогда самого Чингиза, и проревела в нее всю ночь. Щеки покрылись соленым налетом, глаза понемногу слепли от слез, дыхание сбоило и останавливалось, чтобы потом задушить приступом истеричного кашля – а внутри все заходилось, кричало, визжало, ныло и билось в судорогах.
А к утру, когда плакать уже не было сил, и слезы текли уже сами по себе, как вода из-под сломанного крана, Стеф поняла, что теперь надо как-то с этим жить. И стало страшно.
Потом приперлась Купчинская. Застала Аню в состоянии транса, приближающегося к истерике, и принялась приводить ее в чувство, как умела. Умела, как выяснилось, плохо. Потому что основным аргументом было то, что Тихоня – это вообще полный отстой совсем, и это ж надо себя напрочь не уважать, чтобы так рефлексировать, и слава Богу, что Ане подвернулся такой удобный случай послать Тихоню туда, куда она его, собственно, послала. Вот тогда-то и полетели стаканы.
Никого в свою неожиданную беду Аня посвящать не собиралась, а Купчинскую – тем более. Поэтому, разбив все стаканы, послала ее за водкой.
«Телеграф» был закрыт. Правильно – это ж не «Макдоналдс», чтобы в девять утра вовсю завтраки раздавать. «Телеграфные» обитатели в это время только глаза продирают. Но сами «телеграфисты» уже давно были на работе: пчелки-официантки готовили зал к открытию, кухня вовсю кашеварила, бармен методично протирал бокалы…
Семеновское удостоверение оказалось для охранника достаточно веским доводом, чтобы впустить следователя в заведение в неурочное время.
- Да, он часто у нас бывает, - буднично ответил на вопрос Семенова бармен, не прекращая своего занятия. – Передать что-то?
Семенов мысленно похвалил себя, умницу: как и предполагалось, этот кабак был для Монгола чем-то вроде постоянной явки. Бармену, видимо, частенько приходилось «передавать что-то» для него. Может, бармен и есть связное лицо?..
- Передать, - согласился Семенов, кладя на барную стойку визитку. – Передайте, что я очень просил связаться со мной. Именно просил. Это в его интересах.
Дождавшись от бармена молчаливого кивка, Антон Андреевич покинул бар и неторопливо зашагал по Литейному, с удовольствием представляя, как придет в свой кабинет, вынет дело Летучего снайпера из портфеля и запихнет в самую глубину сейфа. А потом сядет за стол, заварит кофе и примется, наконец, за обвинительное заключение по делу о покушении на депутата ЗакСа. Давно пора его в суд передавать, а этот Монгол все мозги отвлек, паршивец…
