Огнем и мечом (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

Звенислава тоже отправилась на Торг. Не шла - летела над бревенчатой мостовой, чтобы  привычно схорониться за отцовской лавкой и слушать, о  чем говорят, до чего договорятся. Это вече грех было не послушать: страшные дела творятся в Киеве, скоро придет черед Новгорода. Что-то порешат?..
Звениславе  было страшно. Ее юное сердечко почуяло беду еще месяц тому назад, когда к  ней, дочери зажиточного  купца  Малка Твердиславича, присватался богатый киевский воевода. Отец взял время на раздумья, но ясно было, что думать он долго не будет: даже в делах семейных Малк  оставался купцом, не упускающим выгоду…
Гроза надвигалась на Новгород. Тревога снедала город, витала меж торговыми рядами, жила в домах и в душах людских. Черной тучей висела тревога над Новгородом, над Торгом, где собрался на вече народ, и от нее было трудно дышать вольному городу. И Звениславка замирала, чувствуя всем существом,  что близко гроза, и горе принесет она с собою. Не со змеем Волосом придется сражаться  Сварожичам, но с неведомым чужеземным богом…

А люди все собирались. Колокол ударил в последний раз и стих, собирая остатки эха. Галдящая площадь притихла, сотни глаз уставились на вечевую степень. Смущенный шепоток пронесся над головами: вместо князя-посадника с жезлом на степень вместе с тысяцким Угоняем поднялся молодой жрец Перуна Богомил Соловей. Невиданное дело!
Угоняй стоял, скрестив руки на необъятной груди, солнечный луч не блестел на вороненой кольчуге, не прикрытой кожухом. Тысяцкий ждал битвы, и от этого становилось еще страшнее. Но иного пути новгородцам не было.
Тяжел был взгляд серых глаз Богомила, когда он подошел к краю помоста и простер руки над толпой. Глубокий и сильный его голос разнесся над Торгом:
- Слушай, Господин Великий Новгород! Слушай и суди справедливо! Недостойное дело вершит князь Владимир Святославич! Отступился он от веры нашей, от веры отцовской и дедовской, отрекся от богов наших и принял бога христианского, чужеземного. Надругался он над Перуном, и весь люд киевский креститься заставил. Слушай же, Господин честной Великий Новгород!
Порыв ветра налетел на площадь, рванул белые одеяния Богомила, сорвал с голов шапки, взметнул волосы.
- Слушай, Господин Великий Новгород! Князь  Владимир шлет тебе митрополита Якима и повелевает тебе немедля принять веру чужеземную! А чтобы отрекся ты от Богов твоих, посылает он с Якимом  Добрыню и воеводу Путяту с киевским войском! Суди же, Великий Новгород! Отдашь ли Богов твоих на расправу? Верен ли останешься вере твоей?
У Звениславки подкосились ноги: Путята! Тот самый!.. Паника затемнила ей разум, в мозгу ожесточенно билось: " В омут! В петлю!"
А Торг зашевелился, загудел: не зря Богомила прозвали Соловьем. То тут, то там слышались выкрики: " Не бывать чужому богу в Новгороде!",  "Добрыню в Волхов!", " На кол собаку-князя!"
На помост степенно поднялся самый богатый новгородский купец Военег Тужирич. Встал, заложил руки за спину и спросил Богомила:
-Где посадник? Али захворал?
Тут впервые подал голос Угоняй:
-Князя киевского пес он верный. Нынче ночью со всей дружиной убег встречать  Путяту,- тысяцкий выругался и смачно сплюнул.
Новгородский люд онемел: такого предательства никогда еще не знал Новгород. А Военег кивнул, повернулся к городу и сказал как отрубил:
-Я, Великий Новгород, так мыслю. Не дело нам веру дедовскую предавать. Киев тебе не указ. Мы люди честные и свободные, и вера наша нам по нраву. Добрыне нечего делать в Новгороде!
" Правильно! Верно! пусть сдохнет у ворот!"- вопили горячие головы.
Задумался крепко Господин Великий Новгород. Княжецкий гнев ведь не шутка, а Добрыня с Путятой - не хуже татар города рушить умеют… Но отступаться от своих Богов – больше, чем бесчестие.
Когда голос Богомила снова накрыл площадь, народ гудел и ворочался.
- Что решаем, Господин Великий Новгород?
Площадь взорвалась." Ворота запереть!", "На кол предателей!", " Стоя-ать насмерть!" Великий Новгород сделал свой выбор. Богомил еле заметно, горько улыбнулся. Как бы и вправду насмерть не получилось.

Добрыня тоже слышал вечевой колокол. Софийская сторона гремела и бурлила. Владимирский посланник тревожился: новгородец, он прекрасно знал своенравный и чересчур свободолюбивый новгородский народ. Не быть здесь миру. Не быть…
- Что значат эти удары, сын мой?
Добрыня оглянулся. Рядом стоял отец Иоаким. Это ему предстояло крестить Новгород. Глядя на благообразного, кругленького старичка с добрыми глазами, Добрыня не  сомневался, что, лишь взглянув на этого Христова посланника, новгородцы со смеху помрут.
- Вечевой колокол, отец  Аким. Новгород бунтует.
Иоаким вздохнул:
- Темные язычники не ведают своего греха. Наш святой долг спасти их души. Приняв святое крещение, просветлятся они душою, и благодать снизойдет на их помыслы.
Добрыня посмотрел вслед Иоакиму  и  усмехнулся. Красно дед говорит. Только сам Добрыня, вылезая из святой купели, не ощутил никакого просветления и благодати, ему было мокро, холодно - и только. Хотя, видит Перун… Добрыня мотнул головой. Христос, то есть, видит, что это самое просветление он ох как старался почувствовать. Не дано, видать,  простым княжеским дядьям постигать волю Господню…
Он снова повернулся к Новгороду. Город стоял горделиво, самовольно, дерзко и неприступно. Не быть здесь миру. Душа Добрыни тихо заныла: там, за этими горделивыми  стенами, осталась его молодая жена, его дом, его семья. За наглухо закрытыми Новгородскими воротами…
- Ждан!- гаркнул изо всех сил Добрыня, отгоняя злую тоску.- Колод с молодцами воротился?
- Воротился, - удивленно зыркнул Ждан. - Давно уж…
- Почему не доложился? Ко мне его, быстро! И Путяту. Быстро!!
Ждан сгинул. Добрыня уже успел пожалеть о своей вспышке - наорал на парня ни за что ни про что, себя дураком выставил…
- Чего взъерепенился-то, боярин?
Воевода Путята подкрался незаметно, как всегда, и сейчас стоял, спокойно сложив руки на груди и насмешливо щурился. Добрыня почувствовал, как из желудка к горлу подкатывает спесь, но он  ничего не мог поставить против могучего воеводы.
- Эх, боярин, ты вот у князя в первых советчиках ходишь, а понять не можешь простого-то… Ребятки Колода сегодня до рассвета вскочили, а как через реку в город пробрались, рассказать тебе? Пока ты на постелюшке почивал да пока тут вот стоял, Званко три раза Волхов туда и сюда пересек - отвлекал дозорных… Эх, боярин…
- Я-то боярин, да ты-то, воевода, вроде в Новгороде не жил, да и не был никогда. А я там  родился. Посему, Путята воевода, слушать меня тебе иногда полезно. Знаешь, что завтра начнется за этими стенами?  А я знаю! За этими стенами каждый - воин, слышишь ты, воевода, каждый! И девки, и бабы, и старики, и дети, и даже псы подзаборные! Даром что город торговый… Завтра туда и с боем не сейчас войдешь. А если и войдешь…
Путята опустился на камень, сорвал сухую былинку:
- Колод сказал, что в городе разметали мост. На Софийской стороне устанавливают камнеметы. Там волхв какой-то воду мутит. Загреб под свою руку тысяцкого Угоняя… А посадник сулился, что Угоняй будет нам верным помощником. Впрочем, не так уж крепки человеческие сердца. Боярин, он польстится на деньги?
Добрыня с досадой качнул головой:
- Нет. Я знавал его. Этот человек решает один раз.
- Нет ничего почетнее верности. А запугать?..
- Чем? - усмехнулся Добрыня. -Гневом божиим? Сам-то ты больно его боишься? Нет, надо истребить волхва. Как его имя?
Путята сморщился, вспоминая имя:
- Богомил. Люди кличут Соловьем.
Добрыня нахмурился:
- Теперь ясно, почему Новгород стал словно бешеный тур. Этот жрец и впрямь Соловей, говорит что песню поет. Поэтому нужно заткнуть ему глотку: не станет его, - уступит Новгород, и Угоняй нам не понадобится. Язычники без волхва - что мельница без колеса.
Путята внимательно посмотрел на боярина и сказал:
- Завтра утром войдем на Торговую сторону, и пусть отец Яким проповедует. Там посмотрим.

Богомил молча смотрел в огонь. Вот он, перед ним, хранитель семьи, которой у Богомила не было и уже не будет. Солнышко трижды светлое, Даждьбог Сварожич, светит сейчас в Исподнем мире. Перун Сварожич, Громовник, где-то шлет молнии. Богомил стиснул ладонью оберег - громовое колесо. Отказаться от него, отвернуться!? От огня, от солнца, от земли? А Леля? отказаться от весны? Лада, богиня Любви, не дала молодому волхву счастья, но и от любви Богомил ни за что бы не отказался.
Как же так!? Что он, этот чужой бог Христос, распятый на кресте и оживший? Чем он лучше огня, солнца, весны, любви? Что он сделал для людей? Что это за бог, который обещает муки в аду людям, не верующим в него?
Конечно, и богам случается быть хитрыми, жестокими, случается обманывать и даже предавать… Но только злые боги желают зла людям, не кладущим им требы. Ни Перун, ни Даждьбог, ни Огонь, ни сам Сварог не заповедали славянам заставлять верить в себя иные народы. Для чего? Одно солнце на свете, и небо одно на всех!
Сварожичи не нуждаются в вере. Они постоянно с людьми: и солнце, и небо, и огонь, и любовь… Разве можно не верить в солнце?..
Разве хорош тот бог, что заставляет верить в себя? Что наказывает инаковерующих? Нет, это не бог. Это Чернобог!

Звениславка зажгла лучину. Тревожные думы отогнали сон. Ей хотелось заплакать, но слезы не шли.
Она знала, что отец был на площади. И знала, что Малк Твердиславич стал во главе ополчения Плотницкого конца. Что теперь будет?..
В клети почему-то было душно, может, это страх теснил грудь. Непрошенно, лебединой стаей, прилетели к лучине воспоминания, и с ними - бессмысленная надежда…

На поляне в ельнике звенела сталь и трещали сухие ветки.
Любопытная до всего, девушка опасливо выглянула из гущи еловых ветвей. Увиденное заставило её враз забыть об оставленной под елкой корзинке с ягодами.
На полянке дрались двое парней. Один, могучий, огромный, с перекатывающимися по обнаженному торсу буграми мышц, орудовал тяжеленным двуручным мечом. Его противник - высокий, тонкий и гибкий,  как ива, то и дело ускользал от грозного клинка и появлялся в другом месте с беличьей быстротой и ловкостью.
Ох, как это было страшно и красиво! Смертельный танец продолжался, и девушка в ельнике забывала дышать. Впрочем. они и не заметили бы её, даже вздумай она кричать. И она крикнула - когда вдруг далеко отлетел выбитый из рук худого парня меч, и сам он, не удержав равновесия, рухнул навзничь. С отчаянным воплем: "Стой!" она вылетела на поляну и бросилась между лежащим парнем и тяжелым мечом, целящим в открытую грудь. Громила еле-еле успел вывернуть клинок и отправить его в землю, чтобы не убить дуру-девку.  Долго девчонка  не могла понять, почему оба парня сначала остолбенели, а потом залились  неудержимым хохотом. А когда поняла, что вторглась в дружеский поединок, возмущенно зарделась и кинулась прочь с поляны. Уже подхватив из-под дерева корзинку, девушка услышала за спиной звучный, глубокий голос:
- Как тебя звать-то, спасительница?
Она обернулась. Перед нею стоял тот самый парень, которого она так по-дурацки бросилась защищать. В ясных серых глазах его блестели росинки смеха.
- Тебе-то что? - Взъерошилась девчонка. - Чтобы насмехаться, имя знать не обязательно.
Парень опешил:
- Ох, какая… Такая и вправду под меч кинется.
- Что тебе? Посмеялся, и будет.
Он  солнечно улыбнулся и вдруг отвесил земной поклон:
- Спасибо.
Девушка онемела. "Еще и издевается!" - подумалось ей, и она второй раз за день опрометью бросилась прочь.
- Стой! Подожди, глупая!
Парень преградил ей дорогу.
- Чуть что, так сразу наутек. А ведь вроде ты не из пугливых, Звенислава Малковна.
- Я тебе своего имени не говорила…
- Не говорила. Но у нас в городе всего одна девчонка, которая присутствует на вече. Мы уж с Угоняем молчим… А я вовсе и не смеюсь. Повезло твоему милому, ох как повезло.
Звениславка чуть не ляпнула, что никому не повезло, потому что нет у неё милого, но вовремя сообразила, что выставит себя еще большей дурой. Хотя куда уж больше-то. А парень расстегнул тяжелое серебряное запястье и надел на руку девушки:
- Зови меня Богомил.
Звениславка усмехнулась:
- Уж не Соловей ли?
- Соловей. - Он коснулся подаренного обручья и многозначительно сказал: - А за ним я еще приду.
Девушка долго думала, что значат эти слова. Но дотумкала только через два дня, когда в двери отцовского дома по одной половице вошел громила-Угоняй и завел разговор о золотом колечке и серебряной сваечке, а за его спиной тревожно мялся Богомил по прозвищу Соловей. Отец тогда, выслушав свата, подошел к волхву и тихо сказал:
- Опоздал ты, парень. Просватал я дочь третьего дня. Не мне тебе объяснять, что такое честь.
Богомил сделал шаг к двери, обернулся и произнес:
- Не обессудьте, хозяева, не серчайте. - Поклонился. Выпрямился. Посмотрел на купца: - А скажи, Малк Твердиславич, третьего дня отдал бы мне Звениславу?
- Отдал бы, - твердо ответил купец.

Звениславка вынырнула из воспоминаний, услышав отцовский голос. Властно, резко он говорил что-то матери, и та охала и причитала, молила о чём-то… Звениславка прислушалась.
- Будет, как я сказал. Живо собирай детей, повозка уже на дворе, уходите в лес, оттуда во Псков, к брату моему Мстиславу. Он защитит.
Малк не смотрел на жену. Взгляни он хоть раз в любимые глаза, полные отчаянья, вся его решимость испарилась бы без следа. Мстислав найдет способ отправить Милонегу на родину - в Великоморавию. Ей, чтящей своих богов, не пристало погибать за обреченных Сварожичей.
- Себя не жалеешь - детей пожалей, - глухо увещевал купец. - Я никуда из города не пойду. Здесь мой долг, здесь мои Боги. А тебе незачем. Уходите. Пока еще не поздно.
- Звениславушку с малыми отправлю, с тобой останусь!
- Уходите. Сейчас же.
Милонега не тронулась с места. Малк грохнул по столу кулаком:
- Уходите, говорю!
Женщина прижала руки к лицу, молча повернулась и взбежала вверх по лестнице.
Не прошло много времени, наверху заскрипели двери, и три девчонки мал мала меньше ссыпались по ступенькам, подгоняемые материнскими шлепками.
Сколько сокрушался Малк, что не уродилось у него сына, а теперь глаз не мог оторвать от дочек - в последний раз наглядеться бы на чадушек… Со всех трех лиц смотрели на Малка его собственные глаза - смотрели не по-детски серьезно, понимая, что происходит что-то страшное. Не зря же мама всю ночь вязала в узлы пожитки, не зря Звениславка заперлась внизу в клети и не выходила даже на зов матери.
- Где Звенислава? - спросил дочерей Малк, и не успели они раскрыть рты, как раздался вопль Милонеги:
- Доча! До-оча-а!
Малк в один миг оказался у клети. Она была пуста.

Богомил не мог оторваться от огня. Привычное тепло казалось последним.
" Отец мой Огонь, ты всем отцам отец, ты всем огням огонь, как ты жжешь-палишь в чистом поле траву, так сожги меня, коль нарушу священную клятву. Брат мой Перун, да будет победа твоя над Змием наша, Великому Новгороду крепко стоять, века ему оплотом Перуна стоять, и будут стены его неприступны, и будут люди его тверды…"
- Соловей!
Волхв подскочил. В дверях, почти заполнив собой весь проем, стоял Угоняй, а рядом…
- Ну чего застыл? Вот, привел твою спасительницу. Принимай гостей.
Угоняй втолкнул Звениславку внутрь.
- Да не смотри ты на меня как мышь на крупу. - Тысяцкий усадил девушку на лавку и подошел к другу. - Иду к тебе с новостями, глядь - бежит, аж спотыкается. А главное, не в ту сторону. Ну, я её к тебе и привел. А что, не надо было?
Богомил молча переводил взгляд с Угоняя на Звениславку и обратно.
- Ну ладно, - Угоняй неловко переступил с ноги на ногу. - Вы тут разбирайтесь, а я пойду, там камнемёты заряжают.… Да и поздно уже…
Тысяцкий задом вышел и аккуратно закрыл дверь.
Богомил Соловей выдавил:
- Просватанной девушке не гоже…
- Я не просватана. - Звениславка дала волю своему норову. - Волхв еще. Если б просватали, закрыли бы, забыл?
- Забыл. - Признался Соловей. - Все равно, негоже…
- Заткнись. Меня только обещали. А кому, сказать? Путяте - воеводе из Киева!
Богомил вздрогнул. А Звениславка продолжала:
- Сегодня отец решил нас с матерью отправить во Псков, к дяде Мстиславу. Уедут без меня, обойдутся…
Волхв заорал как ошпаренный:
- Ты что!? Ума решилась? Куда ты здесь останешься? На смерть? Ноги в руки - и бегом домой, к дяде, к Лешему, но подальше отсюда!
Девушка смотрела на него огромными глазами:
- К Лешему? Или к Путяте?..
- Боги! - Богомил схватился за голову. - Звениславушка, ты пойми, мы же здесь все мертвецы! Город возьмут, народ мечом окрестят, а мы с Угоняем и в живых не останемся. Я не предам наших Богов.
- Я тоже. Нам с тобой  одна дорога по Звездному мосту.
Богомил поперхнулся: девушка произнесла ритуальную фразу согласия на свадьбу.
- Разуешь меня?..
- Да.
Соловей притянул её к себе и зарылся лицом в её волосы.
Огонь в очаге весело трещал: он не обиделся на прерванную молитву.

- Значит, ты говоришь, что все, кто не кладут требы богу твоему, попадают в ад? – старый кожевенник Мирослав внимательно смотрел на Иоакима.
- Да! Это великая кара за предание бесу. Вы не ведаете, что чтите, не ведаете, что впали в страшный грех. Но Бог милостив, он любит своих детей, и он простит вас, если вы вовремя одумаетесь, и придете к нему с покаянием…- Иоаким искренне надеялся, что уж на сей раз язычники поймут, ведь это так просто и так верно. – Господь наш говорит с вами моими устами: креститесь, и вы будете спасены! Покайтесь, и Бог простит вас…
Мирослав со вздохом покачал головой:
- Чтобы каяться, надо быть виноватым.  Мне не в чем каяться: и я, и предки мои честно прожили свою жизнь.  Ты говоришь, что нас ждут страшные муки… За то, что мы никогда никого не  убили, не обманули и не предали? Хорош же твой Бог! Выходит, что будь ты хоть сто раз убийцей и предателем, стоит только покаяться твоему Богу – и снова чист! Твой Бог глуп и жесток.
Народ, собравшийся вокруг Мирослава и Иоакима, загудел, зашумел согласно. А Мирослав продолжал:
- С нами рядом живут весины, ижоры, корела, чудины – и всяк волен верить по душе, и разная вера не мешает нам быть друзьями. Наши боги никогда не заповедали нам подчинять нашей вере иные народы. А представь, Яким, что мы со своими богами пришли на твою землю и стали обращать твой народ в нашу веру. Ты что, сразу бы побежал отрекаться от своих святынь?
- Не сравнивай истинную веру с погаными идолищами!
- Не сравнивай трижды светлых Сварожичей с жестоким своим богом. Мы не предатели и никогда ими не были.
Иоаким в отчаянии осенил себя крестным знамением. Ну что за непроходимая тупость!
- Нет у вас никаких богов! – вскричал он. – Вы молитесь глухим камням и холодной земле, и приносите им кровавые жертвы!
Святой отец заметил гневно сошедшиеся брови, сжавшиеся кулаки новгородцев, но стража, приставленная  Путятой, была рядом, и святой отец не боялся. Из толпы выскочил молодой парень с перекошенным от ярости и недоумения лицом:
- Нет богов, говоришь!? Посмотри на небо, Яким, посмотри! Ты видишь это солнце? Ты веришь, что оно есть и что оно светит? Посмотри на землю! Ты топчешь ее ногами, ты каждый день ешь ее плоды, и как твой язык поворачивается говорить, что ее нет, что она глуха и холодна! Наша земля-Макошь милостивее твоего бога: она не отправит тебя в Исподний мир за твою неблагодарность. А что, Яким, ты никогда не видел грозы?! Боги есть, они с нами, они в каждом из нас!
Путятины воины уже оттеснили взбешенного парня от Иоакима, но старый кожевенник  снова говорил тихим размеренным голосом:
- Слышал, что сказал Горислав? Это же тебе скажет каждый в нашем городе. Здесь нет места твоему богу. Иди с миром.
Иоаким вздохнул, снова перекрестился и повернулся к Путятиным воинникам:
- Видит бог, я не хотел нести светлую веру Христову оружием, но когда больному человеку делают операцию,  без ножа не обойтись. Зато потом человек выздоравливает. Мы творим благое дело, и я благословляю вас.
Безоружную толпу стали теснить к Волхову. Но воинов было мало, и большая часть новгородцев смогла вырваться, в кольце остались около сотни человек. Старый Мирослав улыбнулся и сказал, обращаясь к Иоакиму:
- Наши боги в душах наших, и ничто не может разорвать эти нити. Ты можешь разрубить их сталью, но у вас не хватит мечей, чтобы истребить силу русской речи… А я ухожу к моим богам, - Мирослав вдруг вытащил нож и вонзил себе в сердце. Сразу стало тихо-тихо. Даже путятина дружина застыла, пораженная.
- Деда! – метнулся к осевшему старику Горислав. Подхватил на руки, прижал, заслонил от вооруженных киевлян. – Деда…
Солнце осветило спокойное лицо Мирослава. Он открыл глаза и погладил внука по щеке:
- Увидимся в Ирии…
Горислав опустил на землю мертвого деда и поднял на воинов мокрые, бешеные глаза. Встал, расправил плечи. И взревел диким туром:
- Не пройти по Звездному мосту! Налетай, други!! – и первым бросился на обнаженные мечи…

Богомил поднял меч, и  они с Угоняем начали кружить по двору, зорко следя за движениями друг друга. Вот тысяцкий сделал шаг вперед, развернулся, занося тяжеленный двуручный меч, Богомил нырнул под клинок, немыслимым образом извернулся, и спустя момент Угоняй уже подозрительно косился на лезвие меча у своего горла.
- Сын воина есть сын воина, - провозгласил он. – И чего ты в волхвы подался? Сейчас бы князем был…
Богомил снова встал наизготовку, а Угоняй начал раскручивать меч над головой. На сей раз тысяцкий не зевал, и жрецу пришлось нелегко: он скакал туда-сюда, появлялся то здесь, то там, но Угоняй не обнаруживал в защите брешей. Наконец два клинка скрестились, миг Богомил держал вес Угоняя на руках, потом подломился тонким стебельком и рухнул, ободрав плечо о дровяную поленницу. Угоняй зашелся хохотом, отвернулся за ножнами и в изумлении оглянулся, услышав, как Богомил от души поминает чью-то мать, причем в самых непотребных выражениях: он никогда не слышал, чтобы волхв так ругался.
Богомил сидел на земле у поленницы и держался за левое плечо, пригвожденное к дровам длинной стрелой. Тысяцкий бросился к другу, но тот оттолкнул его здоровой рукой, прошипев сквозь зубы:
- Лови гада!
Угоняй помчался шарить по кустам, но скоро вернулся ни с чем.
- Быстроногий, сволочь…- выдохнул он, склоняясь над жрецом и вытаскивая нож. Одним движением полоснул по руке, Богомил взвыл: стрела оказалась зазубренная и не вышла, когда Угоняй потянул ее.
Малк Твердиславич, незаметно вошедший в калитку, молча наблюдал, как Богомил зажимает зубами деревянную палочку, а тысяцкий молча и грубо вырезает зубастый наконечник: раз за разом нож впивался в тело, но стрела не двигалась. По измученному лицу Соловья текли капельки пота. Наконец Угоняй добрался до самого острия стрелы, ничтоже сумняшеся залез пальцами в рану и со словами:
- Терпи, сейчас глаза на лоб выскочат! – Рванул изо всех сил.  У Богомила в глазах замелькали багровые круги, он саданул кулаком по поленнице, разбив руку в кровь, но дело было сделано: стрела оказалась в руках Угоняя.
Жрец выплюнул палку и задыхаясь вымолвил:
- Хорошо хоть, не отравленная…- Оглядел растерзанное плечо и добавил: - Если б я не грохнулся, села б точно в сердце.
Угоняй подал жрецу руку, Богомил поднялся и только тут заметил молчаливо наблюдавшего за ними Малка. Волхв пожалел, что однорук: он не сомневался, что купец привел с собой пару-тройку дюжих молодцов, чтобы проучить дерзкого жреца за умыкнутую дочь. Хорошо, что Звениславки нет дома, подумалось ему.
Малк Твердиславич подошел к друзьям, оглядел рану волхва и вымолвил:
- Зазубренными-то киевляне пользуются… Боятся они тебя, волхв, крепко боятся. Повезло тебе, сынок…
Соловей так и сел, где стоял: не этого ждал он от Малка.
Тысяцкий и купец ввели Соловья в дом, поддерживая с двух сторон. Угоняй пошел искать по дому волхва борец-траву и на всякий случай притворился глухим: этим двоим есть о чем поговорить.
Богомил подошел к кадке с водой, окунул в нее голову, а потом поднял ее здоровой рукой да и вылил на себя ледяной поток. Малк одобрительно наблюдал, как жрец фыркает и отряхивается.
- Вено с тебя брать не буду, - вдруг без обиняков заявил купец. – Знаю, ты из города не побежишь. Она тоже не побежит.  У нее характер тот еще… В деда уродилась. Поэтому, раз уж она выбрала тебя, я перечить не буду. Всем вместе умирать здесь…
Купец тяжко вздохнул и опустил голову на руки. Богомил, мокрый, бледный, ошарашенный, сел рядом и проговорил:
- Она сделала свой выбор. Она захотела так, и мы ей не указ. Видит Перун, она должна жить, но ей и Перун не указ. И я не буду говорить, что я не рад этому.
Пришел Угоняй, занялся раной Соловья.
- Так значит, ты думаешь, – обратился он к Малку, - что стреляли путятины люди?
Малк покивал:
- Я шел, чтобы предупредить, но Путята оказался быстрее. Мои люди взяли одного из киевской дружины и развязали язык. Он сказал, что тебя – он обернулся к Богомилу -  убьют. И был почти прав. Но это не все. На Торговой стороне Добрыня с Путятой людей мечом крестят. Старый Мирослав бросился на нож. Внучка его, Горислава, убили. Любомира, жена его, когда загнали ее в Волхов, утопилась вместе с сынком маленьким… Сначала его утопила, потом сама следом…
Угоняй угрюмо молчал, глядя, как Соловей меняется в лице: глаза сузились, на скулах проступили желваки, брови гневно дрожали. Он вскочил, отшвырнув Угоняя к стенке – и откуда силы взялись? -  и прошипел по-кошачьему:
- Вот он, значит, как… На крови крест ставит… Угоняй, собирай людей! – он повернулся, и глаза его горели нехорошим огнем. -  Ну и мы в долгу не останемся! Церковь Покрова разнесем по бревнышку!
А Угоняй в который раз подумал, что Добрыня не по силам выбрал себе противника.

Иоаким пробирался к Добрыне сквозь толпы новгородского люда, в которых орудовали вооруженные киевляне. Путята принес святому отцу страшные новости, и он спешил поделиться ими с Добрыней.
Боярина он нашел неподалеку от разметенного моста на Софийскую сторону. Взгляд боярина был тосклив – он смотрел на тот берег. Добрыня не мог видеть своего дома, но сердце его чуяло беду. Он раздраженно посмотрел на прибежавшего отца Иоакима.
Старичок запыхался от быстрого бега, в глазах читались страх, обида и горе.
- Боярин! Боярин! Эти… язычники, поганые… Церковь Покрова разметали, гады… Погань лесная! – слезы текли по благообразному лицу старичка, пораженный и убитый горем святой отец ругался, как конюх.
Добрыня кивнул, в душе все сжалось. Соловей не зря получил свое прозвище… Но разве Колод промахнулся?! Если так, то неистовый жрец взбаламутит город в мгновение ока! И не сдобровать тогда двору Добрыни и его домашним.
Боярин кликнул отрока и, стараясь унять дрожь в голосе и в пальцах, приказал позвать к себе сотника Званка. Скоро через Волхов переплыли три коня с седоками и окольными путями направились прямо ко двору Добрыни, а сам боярин молился лишь об одном: чтобы не оказалось слишком поздно.
Трое посланцев прибудут к назначенному месту и увидят только разнесенный двор, пустую клеть – все, что осталось от дома, и несколько растерзанных тел тех, кто до последнего вздоха защищал молодую боярыню и ее детей. Слишком много масла вылил Богомил Соловей в огонь новгородского гнева: теперь даже жрец не мог справиться с толпой, которая, развалив церковь, направилась к подворью Добрыни. Единственное, что еще успел сделать Богомил – ворваться в чулан, где пряталась с двумя дочками еле живая от страха боярыня, вытащить всех троих прямо из-под носа взбешенной толпы и упрятать на старом капище.
Но Добрыня знал только то, что ему донесли вернувшиеся ни с чем посланцы. И поклялся, что жрец не уйдет от него живым, и не будет ему покоя и мертвому. Боярин укрылся в своем временном жилище и не выходил оттуда весь день.
А на том берегу реки, на самой окраине города, там, где прятали густую прохладную тень лесные чащи, где одиноко стоял дом волхва, тоже было далеко до счастья. И хотя Звениславка была отчаянно спокойна, глядя на измученное лицо Соловья, ей было страшно.
Богомил распластался на холодном полу – жар сжигал его изнутри, мороз бил по коже, повязки на ране менялись одна за другой, в один миг окрашиваясь кровью. Волхв знал тайны трав, и сейчас снова потела в плотно закрытом горшочке борец-трава, но Богомил знал, что если она не поможет, то не поможет тогда ничто. Волнами накатывала предательская слабость.
Звениславка положила его голову себе на колени и тихонько запела, успокаивая, убаюкивая. Под ласковыми руками утихала боль, отступал жар, ее голос окутывал, словно пуховой периной, и Богомил забылся некрепким, но спокойным сном…

Под веслом не плеснула вода.
Черные в неверном свете луны, лодки подходили к Софийскому берегу Волхова. Черные люди словно вырастали из черной воды и тихо шмыгали на берег.
Ни шороха, ни звука. Вот темный силуэт подкрался к дозорному посту, рука, словно кошачья лапа, сцапала часового. Но прежде чем тот захлебнулся кровью из перерезанного горла, успел прокричать что было мочи: «Тревога!!»
«Тревога!»
Судорожные сполохи огней осветили воду, забряцало оружие, зашипели вынимаемые из ножен мечи, заговорили сердито щиты.
«Тревога!»
Очнулся от чуткого сна Угоняй, и антрацитовой рекой потекла его отборная рать к берегу Волхова.
«Тревога!»
И слетались отовсюду Даждьбоговы внуки, и бросались в темную ночь, разрезанную огнями факелов – с вилами, кольями, топорами, а то и просто с кулаками шли на киевскую дружину. Вел народ Богомил Соловей.
Вот упал пронзенный киевским мечом новгородский мужик, а за ним ушел и сам киевлянин: молодой парень едва не младше его поднял дружинника на руках и ахнул оземь от всей души. И тут же сам поник с кинжалом в спине…
Вот Угоняй, словно медведь на травле, стряхнул с себя троих молодчиков и пошел молотить своим тяжеленным мечом направо и налево, не забывая поглядывать – мелькает ли еще в побоище высокая гибкая фигура в белой рубахе без кольчуги.
Путята бился в самой гуще, и тоже выслеживал эту фигуру. И удивлялся. Волхв был мастером, клинок, тонкий и гибкий, как он сам, ткал смертельную паутину как бы сам по себе. Воевода стал пробираться навстречу этому клинку.
А луна в темных небесах, плача от горя, закрылась сизыми тучами, не в силах видеть, как убивали друг друга дети земли Русской. А бой продолжался, и клич «За Перуна!» часто перекрывали крики «Во имя Христа!». Славянская кровь лилась в темные воды Волхова.

Соловей не думал ни о чем в кровавом угаре. Он носился по берегу с мечом в руке, забыв про рану, про хлещущую из нее кровь – пока руки поднимаются, пока ноги держат, пока хранит Перун. Он искал Путяту. И нашел.
Воевода неожиданно вырос перед ним, огромный, темный, покрытый чужой кровью.
- Что это ты, волхв, никак в воины записался?
- Я защищаю своих богов тем оружием, которое мне предложат. Оружие выбрал ты.
Сталь встретила сталь, клинки лязгнули, разлетелись, встретились снова. Соловей словно отрастил крылья, воевода едва успевал находить волхва и встречать удары. Мечи скрестились снова… Боль острым клином ударила Богомила из плеча в горло, жрец задохнулся, руки онемели, выбитый меч отлетел кому-то под ноги. Поскользнувшись на залитой кровью траве, Соловей рухнул навзничь, и Путята занес меч для последнего удара…
- Соловей!! – маленькая светлая фигурка метнулась между лежащим волхвом и тяжелым мечом. Воевода  не успел задержать удар. Окровавленная сталь впилась в девичью грудь. Путята в ужасе выдернул клинок.
Звениславка поникла рядом с Богомилом, шепча ей одной слышные слова, прильнула к нему и закрыла глаза. Она слышала топот вороных коней Перуновой колесницы…
Солнце, которого не было на небе, слепило глаза жреца. Золотые лучи согревали остывающее тело. Даждьбог протянул ему сильную руку: «Идемте со мной, внуки!» «Идем!» – отозвался Богомил Соловей.
- Идем…- выдохнул Соловей. Путята склонился, чтобы расслышать слова.
Богомил обнял приникшую к нему Звениславу и открытыми глазами навсегда улыбнулся солнцу. Громовое колесо-оберег блеснуло на груди Богомила в неверном свете случайного факела.
Путята наклонился ниже – рассмотреть, но все уже потонуло в глухой тьме…

А когда с неба спустилась на Новгород заря, навстречу ей жадно полыхнуло пламя – горел покоренный город. Эта заря запомнила крик детей и плач женщин, и нес свои темные воды Волхов, смывая славянскую кровь с берегов. Затерялось в пенных бурунах громовое колесо…