Киднэппинг (Юмореска)

Из школы мы выскочили бегом. Не потому что нас кто преследовал или очень тяжко там было; уроков много или контрольные какие трудные, а просто потому, что была суббота и не надо было делать домашнее задание. И вообще это здорово, когда последний день рабочей недели наступает. Сразу себя совсем свободным от всего чувствуешь. Прямо взлететь хочется. И мне тоже захотелось. Правда, не летать, а просто банально покататься на санках. А чё плохого то? Санки и в олимпийских играх тоже есть. Хотя там это бобслеем называется. Язык сломаешь с непривычки, если ты не англичанин. Поэтому я и предложил без всякого выпендрёжа:
- Айда на санках кататься с нашей горки.
Всем моё предложение весьма понравилось, потому что было сказано вовремя и все сразу согласились. Только Колян почему-то обиженным тоном возразил:
- Пошамать бы надо сначала.
А Катьку это очень возмутило. И она сразу пронзительно заверещала:
- Да ведь мы всего три урока проучились. Ты что, не завтракаешь что ли утром?
- Как это не завтракаю? – Испуганно поглядев на Катьку, панически пролепетал Колян. – Всегда кушаю. Стараюсь, даже поплотней.- И немного подумав, добавил, - Как в Англии.
- Овсянка что ли? – хмыкнул Максик.
- Сам ты овсянка! – Колян даже глаза вытаращил от возмущения и, наклонив голову, пошёл своей грозной тушей на Максика, но не для того, чтобы треснуть его, а просто для уразумения бестолкового своего товарища. Сделав свирепое, прямо таки кровожадное лицо, Колян начал загибать пальца на своей руке, перечисляя меня своего завтрака:
- Бэкон, грудинка, ветчина, котлеты. Всё, что из мяса. Понял, овсянка заумная.
- Так тебе что, углеводы противопоказаны, что ли? – ехидно улыбаясь, поинтересовался Дренька.
- Чего? – опешил от неожиданности Колян, и, не дойдя до Максика, в недоумении остановился. Потом он грузно развернулся и пошел грозно на нашего тщедушного Дреньку, сопя носом и гудя как паровоз, - Ещё один умник выискался. Вот я из тебя сейчас воды то и сделаю. Мокрое место только и останется.
Колян, хотя и был само добродушие, но силу демонстрировать любил. Точно так же, как Катька любила его в такие минуты укрощать. Вот и сейчас, она иронично прочирикала:
- Ой, ой, ой, ой. Какой грозный обжора.
Колян тут же обиженно насупился и отвернулся. Он вообще никогда с Катькой не спорит, хотя она его больше всех достаёт. Особенно на именинах или на каких других праздниках, где много всякой вкуснятины выставляется на стол. А Катька сама маленькая, ест мало и обжор очень не любит. Можно подумать, что они её объедают. К Коляну Катькина неприязнь, конечно, не относится, потому что он наш и Катька его бы всё равно любила, даже если бы он ел как десять слонов или как сто бегемотов. Хотя в такие моменты застолья Катька всегда настырно одёргивает нашего великана, следя за тем, чтобы тот не переедал. Колян уж от неё всегда старается садиться подальше, да эта тактика у него не проходит. Ему остаётся только недовольно ворчать:
- Я те что, муж что ли? И никогда им не буду.
Если честно говорить, то Катька вообще нас всех очень достаёт. Я даже не понимаю, за что мы её терпим в нашей мужской компании. Гуляла бы она со своей подругой Ксюхой лучше и не лезла к нам. Но мы, наверное, уже сильно привыкли к ней. Потому что без неё как-то даже и скучно. Как бы то ни было, но сейчас я её поддержке обрадовался:
- Правильно, Чего разъедаться то, поесть что ли не успеем. К старости все вширь раздадимся. У меня дед вон какой, да и бабушка как колобок, хотя и едят мало.
Я уж думал, что всех уговорил и мы сейчас, придя домой, схватим санки и побежим на улицу, к горке, но не тут-то было. Опять встрял Дренька. Он приложил палец к носу, как будто поправлял очки и своим нудным тоном произнёс:
- Вообще-то восстановить энергетический баланс совсем нелишне. Работа мозга связана с затратой огромного количества энергии.
Колян от этих слов прямо просиял. И хотя он терпеть не мог, когда Дренька начинал заумно выражаться и всегда останавливал его при этом, задавая один и тот же вопрос:
- Ты чё, умнее всех что ли?
Но в этот раз он наоборот обнял тщедушного Дреньку за  узкие плечики, так, что у того колени подогнулись и, обращаясь не только к Катьке, но и ко всем нам, победоносно не столько спросил, сколько подытожил результат нашего спора:
- Ну что, слышали, что профффффессор сказал. Дреня он у нас всё знает, он у нас голова. Он даже знает, где в какой пище воды находятся, хотя мы это ещё и не проходим.
Я удивлённо посмотрел на Коляна. Не потому, что раньше не замечал за ним способности к дипломатии. Удивился я другому. Как это он умудрился букву «ф» в слове профессор протянуть так, словно это целых пять нот, да ещё с точками. Дреня же, в ответ на эту дешёвую лесть страшно засмущался, покраснел и опустил глаза. Но в следующее мгновение вдруг распрямил плечи, осанка его стала гордой, хотя, это было и не легко в объятиях Коляна, и тут же изменил цвет лица на благородную бледность, словно он всю жизнь в погребе просидел и света божьего никогда не видел. Потом он слегка надул щёки и опять покраснел, а потом опять принял цвет ростка картошки, проросшей в подполе. Так и стоял, то краснея, то бледнея. Как осьминог, которого помещают на дно, разукрашенного под шахматную доску, когда он теряется, не зная, какой цвет выбрать для своей защитной окраски. Хотел я Дреньку даже обозвать несчастным осьминогом, но передумал. Во-первых, уж больно обзывашка сомнительная, на комплимент смахивает. Как-никак головоногие самые умные из моллюсков. Во-вторых, вовремя посмотрел на нежную ручку Коляна, дружески, с большой симпатией обнимавшего новоявленного профессора. Дренька что, а вот с Коляном лучше не спорить. А мы никто и не стали спорить, потому что кто же таким битюгам перечит. Себе дороже, ибо можно схлопотать по роже. Вот, видите, я даже стихами заговорил, как наша Катька. Только у неё это от её богатого внутреннего мира, а у меня, наверное, от лёгкого страха. Уж такова доля больших, даже которые смирные. Колян, конечно, нам всем друг, но на Максика он так свирепо в тот момент взглянул, когда тот пошутил над Дренькой, сказав ему:
- То-то я смотрю, что ты у нас такой тощой. А это у тебя вся энергия в голову уходит.
Максик и ещё что-то хотел добавить, но и этими-то словами поперхнулся. От свирепого вида Коляна. И чтобы умилостивить нашего гиганта, сразу зачастил:
- Ну, что ж, пойдёмте обедать, пойдёмте обедать, пойдёмте обедать.
И ведь умилостивил. Потому что Колян сразу после этих слов Максика отпустил из своих объятий Дреньку, отчего тот от неожиданности чуть не рухнул снопом к ногам нашего колосса. Колян же от радости, что сейчас пообедает, благодушно хлопнул Максика промеж лопаток, отчего тот закашлялся, словно ему кость в горло попала. Тогда Колян тут же ещё раз саданул ему по спине, отчего Максик вообще, кажется, дышать на время перестал. Хотя кашель у него тотчас прошел. Колян же, не обращая более внимания на Максика, весело произнёс:
- Значит, через полчасика встречаемся. Лады?
На том мы и разошлись. Вышел же я гораздо раньше, чем через полчаса. Во-первых, потому, что дома никого не было и меня никто не заставлял есть, когда не хочу. Во-вторых, я просто торопился на улицу. И не только потому, что хотелось в тот раз покататься на санках с горки, но и просто от того, что люблю зиму. Ведь она такая чистая. И вообще это очень красиво, когда идёт снег. Даже негров жалко становится за то, что они у себя в Африке такой красоты видеть не могут. Хотя, когда весь год лето, это тоже здорово. Круглый год ходи в одних шортах, купайся, сколько влезет. Здорово. Тем более, что у нас нет ни крокодилов, ни пираний, ни мух цеце, которые людей в спячку отправляют. Вот ужас, да? Хотя, если честно, то я и весну люблю. Это очень здорово, когда начинает расти трава, листочки распускаются все враз и всегда неожиданно, как по команде. Все везде такое свежее, как новая рубашка из магазина и даже лучше, потому что живое. Только, пожалуйста, не подумайте, что я осень не люблю. Я её тоже люблю, потому что всё разноцветное, весёлое. Хотя всё же и грустно от этого веселья. Но это очень хорошая грусть, жизненная такая. И вообще вроде бы и не грусть она, хотя всё же грусть. И ничего я не запутался, всё правильно. Не грустная грусть, а хорошая. После неё жизнь лучше любишь. А я люблю эту жизнь. Ну ладно, лирику вам пусть Катька распускает, да ещё стихами, а я продолжу дальше. Значит, вышел я раньше всех на улицу, так мне не терпелось с горки покататься. Естественно с санками вышел, как обычно, потому что был уверен, что все тоже выйдут с санками и мы всей гурьбой пойдём к школе, потому что там классная горка – большая, есть куда катиться. В общем, стою и жду остальных и, даже немножко злиться  на них начинаю за то, что мешкают. Но тут Катька из подъезда выходит. И представьте себе моё изумление, когда я увидел, что вышла она не с салазками, а без них. И шла она как-то странно, раскинув в стороны руки и согнувшись в пояснице, как моя бабушка, когда её радикулит прихватит. Но так как Катька гораздо моложе моей бабушки и никакого радикулита у неё быть не может, то я подумал вначале, что она на лестнице упала. Бросился я это к ней навстречу, чтобы поддержать и тут заметил, что она не больна, а просто балансирует на новеньких коньках. Потому и руки расставила, как будто по тонкой жердочке идёт. Остановился я тут же и стал её коньки разглядывать. А Катька прислонилась к двери и верещит:
- Ой, Славик, поддержи меня.
Но я даже с места не сдвинулся, а вместо этого задал ей совершенно бессмысленный вопрос:
- Тебе что, родители коньки купили?
- Ага, - подтвердила Катька. А сама боится от двери оторваться. И дальше продолжает тараторить:
- Как это только мама умудряется под мой размер обувь безошибочно подбирать. Ноги прямо как влитые сидят. Она себе и то так хорошо не может подбирать, хотя и мерит её. А мне даже без примерки покупает тютелька в тютельку.
Тараторит так, а сама всё около двери продолжает стоять.
- Мама меня не пускала одну, да я сказала, что с мальчиками иду и они меня, в случае чего, поддержат. Ты ведь поддержишь меня, Славик?
- Ну, да, - в полной растерянности обнадёжил я Катьку. И совсем неизвестно почему, добавил, - помогу, научу.
- Ой, а ты разве умеешь кататься? – Изумилась Катька, - я тебя что-то никогда на коньках не видела.
Вот тут бы мне и поправиться, объяснить, что я никогда и не стоял на коньках. Но меня как понесло. И я начал врать без зазрения совести:
- А я у деда во дворе научился. Там у пацанов у всех коньки есть. Вот они меня и научили.
Моя совесть меня не одёрнула. Да я и не считал это безобидное враньё грехом. Тоже мне враньё. Я даже и думать об этом не стал, тем более что увидел вышедших Максика и Дреню. И они тоже были на коньках.
- Ой, как здорово, - заверещала радостно Катька, - значит, не я одна падать буду.
На такое жизнерадостное заявление пацаны явно обиделись, хотя Катьке отвечать ничего не стали, потому что кататься то в самом деле не умели. Дреня же, чтобы уйти от неприятной темы разговора, а также из-за своей дотошной привычки до всего докапываться логикой, начал объяснять, как это получилось, что сразу в один день родители купили им коньки. Рассуждал он, как всегда, пространно и основательно. Сначала он выяснил, где остальным из нашей компании были куплены коньки. Оказалось на рынке. Туда приехал фургон с большой партией коньков. А так как перед этим все наши родители, кроме моего папы, получили зарплату, то это всё и объясняло, даже то, почему мне ничего не купили. Это объяснение было до того прозаичным, что даже было не интересным, поэтому мы рассеянно выслушав эти Дренькины выкладки, сразу же заговорили о Коляне. Я надеялся, что если того так долго нет, то и он, как и я, выйдет с санками. Двое это уже не один. Но все остальные из нашей группы, были уверены в обратном, а именно в том, что Колян таки появится на коньках. В общем, каждый делал те предположения, которые ему по душе. А Колян всё не шёл и не шёл.
- Он всегда долго обедает, - сказал я. И тут же сделал соответствующий вывод, - Значит, ему коньки не купили. – Своё умозаключение я подкрепил очень веским доводом, - Не может же человек, которому только что подарили коньки, так долго рассиживаться за столом.
Но оказалось, что может. Я просто недооценил любовь Коляна к обжорству. Счастливый и сияющий, балансируя руками и с коньками на ногах, из подъезда, наконец-то вышел Колян. И это после того, как все уже согласились со мной. Мне стало очень грустно. О том, что я наврал Катьке о своём умении кататься на коньках, я уже совсем не думал. Идти одному на горку не хотелось. Везти за собой санки на недавно залитый школьный каток, когда все твои друзья ковыляют на новеньких, блестящих коньках было тоже паршиво. Чтобы скрыть своё плохое настроение, я хлопнул себя по лбу рукой и начал плести какую-то ахинею насчёт своей занятости. Да, я вспомнил про свои неотложные дела, да, мне мама дала сверхсрочное поручение, которое я просто обязан выполнить, иначе просто мир рухнет. С деловым видом я вошел к себе в подъезд и там чуть не разбил свои санки о стену, так я был зол. Хотя, конечно, злиться мне было абсолютно не на кого. Никогда ещё я не испытывал такого острого чувства одиночества, как в тот раз, когда вернулся к себе в квартиру. Дома по-прежнему никого не было, если не считать моей собаки Римки, кота Пушка, его супруги Мурки и совсем маленьких котят Груни и Эфиопа Феди, которого так прозвали за его чёрный окрас. Ну, а так как котёнок, разумеется, не африканец, то к прозвищу Эфиоп добавили имя Федя. Так и получился Эфиоп Федя. Но они все спали. Римка в зале на полу, Пушок на своей любимой спинке дивана, которую он обхватил всеми четырьмя лапами. Мурка спала со своими детьми на моей постели. И Грунька, и Федька дрыхали, уткнувшись носами в живот своей мамки. Разумеется, я никого не стал будить. Но и как они, тоже не стал заваливаться в постель. С расстройства я взял книгу и стал читать. Папа всегда говорит, что чтение самое лучшее занятие и при этом всегда добавляет:
- Что может быть лучше познания.
Папа не спрашивает, он утверждает. Да я с ним и не спорю, хотя, как мне кажется, он не совсем прав. Мало ли хороших вещей на свете. С друзьями, например, общаться, на велике кататься, купаться летом на Волге. В общем, много чего хорошего есть, но книжки тоже неплохое занятие. Я взял одну из самых любимых, про Патапума и так ею зачитался, что и не заметил, как перестал злиться, расстраиваться и вообще как время пролетело, пока мама с папой не пришли. А я, честно вам сказать, очень не люблю дома один находиться. Хорошо хоть, что у нас всего две комнаты, а не десять. Потому что в больших домах чудища и заводятся. Да вспомните любой фильм про них и сами убедитесь, что так оно и есть. Хорошо ещё, что у нас есть Римка. Она уж точно любое чудище почует, если какое вздумает вдруг поселиться в нашей квартире. Римка вообще молодец. С ней и играть интересно. Не то, что с Муркой. Та только мурлыкать хорошо может. Котята её и то лучше играют. А Пушка вообще лучше не трогать, потому что он очень серьёзный отец семейства и не любит, когда его без всякого повода тревожат. Да, наверное, котяра меня и не считает себе за ровню. Наши звери ко мне вообще относятся несколько неуважительно. Например, они никогда меня не выбегают встречать, как папу. К моей маме они выходят не так охотно, но тоже всей гурьбой. А вот когда я домой возвращаюсь, они вообще на это не реагируют. Даже обидно немного. А папе Римка сразу старается подать тапочки. А так как нашей собаке больше всего нравятся мамины белые тапочки, то она и падаёт их папе, как самую лучшую, на её взгляд, обувь. А кошачье семейство ничего не приносит в зубах, они просто садятся молчком в коридоре и через некоторое время, не сразу, начинают обнюхивать мамины сумки. Но я их сразу бесцеремонно отгоняю и сам лезу, чтобы узнать, не принесла ли мама чего вкусненького. Хотя мама всегда на это сердится. И всегда она не котов отгоняет, а меня, хотя я и не обнюхиваю сумки. А просто культурно внутрь заглядываю. Несправедливо вообще то. Но в тот вечер мама с папой пришли весёлые. И я сразу почувствовал, что для меня сюрприз у них приготовлен. Хотя и не очень то и обрадовался. Чего там сюрприз. Вот коньки бы, это да. А папа даже тапочки не стал брать у Римки из пасти и благодарить её не стал, как обычно делает, потому что сразу с порога вместе с мамой хором спросили меня:
-А ну ка, отгадай, что мы тебе принесли?
Я глядел на их счастливые лица и почувствовал, что сам начинаю лыбиться несмело, даже робко.
- Коньки? – тихо и очень нерешительно прошептал я.
Папа с мамой тотчас перестали улыбаться. Удивление и даже лёгкая досада отражалось  теперь на их лицах. И тогда я понял, что не ошибся.
- Коньки! – радостно завопил я.
Мама тотчас очень подозрительно посмотрела на свою сумку, которая была тщательно застёгнута на молнию. Она, наверное, ожидала увидеть её раскрывшейся или может быть думала, что это Римка вытащила коробку. Потом мои родители огорчённо переглянулись между собой и несколько обиженным тоном в один голос спросили:
- Как это тебе удалось угадать?
А папа ещё добавил:
- Ты что, ясновидящий? Или может быть телепат?
Я был очень доволен собой, что угадал так удачно и еще больше тем что удивил и маму и, главное, папу. Но всё же я честно сказал, что я не ясновидящий, а насчёт телепата не знаю, потому что понятия не имею, что это такое. Папа тотчас объяснил мне, что телепаты это те, кто умеют читать чужие мысли. «Вот это да», - восхитился я про себя. Да и как не восхитится таким уникальным умением людей. Ведь это очень здорово, знать то, что человек ещё только собирается сказать вслух или даже вовсе не собирается, а просто про себя думает. Как было бы здорово, знать, читая в голове у учительницы, спросит она тебя или нет. Или отвечать уроки слово в слово по учебнику. Попросил, например, Дреню читать учебник про себя, а сам, стоя у доски, читаешь из головы Дреньки то, что он про себя и даже, не шевеля губами, читает. А я в это время из головы у Дреньки читаю любое правило. Любое стихотворение. Я даже вздохнул глубоко от таких мечтаний и с сожалением честно признался, что я совсем не телепат. Про коньки же мне известно потому, что на наш рынок приехал фургон с коньками и всей нашей компании купили уже.
Мама сказала:
- Надо же.
А папа добавил:
- Ну, ты прямо как Шерлок Холмс с супердедуктивным мышлением.
Но я не стал выяснять, что это за мышление такое, потому что мне очень хотелось побыстрее посмотреть коньки. Я сказал:
- Папа, показывай поскорей покупку, потому что я хотя и с супердедуктивным мышлением, но нетерпелив как обычный ребёнок.
Папа с мамой очень восторженно рассмеялись, как будто я сказал что-то очень смешное. Потом они очень торжественно достали коньки из сумки. Хотя папа умудрился при этом ещё разглагольствовать о каком-то частном и каком-то общем мышлении. Но я его уже не слушал, а просто бесцеремонно выхватил из его рук коньки. Они были действительно великолепны и сверкали как наши хрустальные фужеры. К тому же они были намертво приделаны к ботинкам. И мне это очень понравилось, потому что такие коньки уже ни за что не слетят с ноги. Мне захотелось немедленно обуть их. Что я и сделал. И на ногах они выглядели ещё прекраснее. Но я не стал предаваться пустому созерцанию, а быстро и резво вскочил на ноги. Но, встав, я вдруг почувствовал, что линолеум пола уходит у меня из под ног. Мне показалось, что я оказался на палубе корабля, преодолевающего бурю. Чтобы не упасть, мне пришлось раскинуть руки в стороны. Родители, обеспокоено глядя на меня, словно верные телохранители, тотчас встали у меня по бокам. А я сразу же вспомнил Катьку и то, что наговорил ей о своём умении кататься, да ещё классно, на коньках. Моё прекрасное настроение сразу улетучилось. Папа с мамой, конечно, сразу заметили это своим намётанным родительским взглядом. Но они, разумеется, не знали причины.
- Ну, ну, не отчаивайся, - весело сказал папа, - конечно, в первый раз на коньках даже стоять трудно, да и падать ещё не раз придётся.
Когда я услышал о том, что мне предстоит ещё не раз падать, настроение моё ещё более ухудшилось.
- А может, ему просто ботинки жмут, - заволновалась мама.
- Нет, успокоил я маму упавшим голосом, - нога в ботинке свободная.
- А с шерстяным носком будет тютелька в тютельку, - радостно пообещали хором мама с папой.
Я посмотрел на родителей взглядом мученика и увидел, что они очень похожи друг на друга. Прямо как брат и сестра. Хотя они, конечно, были очень разными внешне; папа худощавый и высокий, а мама полненькая и почти что маленькая. А ещё мама была розовенькая, а папа так никогда не розовел, даже когда с Римкой бегал. И теперь, глядя на них, я вспомнил, как совсем недавно мы в нашей компании обсуждали этот феномен похожести родителей. Помнится, у нас даже прошёл небольшой диспут на тему «Насколько полезна и насколько вредна ребёнку схожесть родителей, приобретаемая ими в процессе совместной жизни». Итог, как всегда, очень чётко выразил Дреня. Он сказал:
- Схожесть, и я бы даже выразился идентичность супругов, приобретаемая ими с годами, сама по себе для ребёнка не вредна. Я имею в виду, конечно, в первую очередь сходство духовное. Такое сходство, само по себе, повторяю, не вредно, если бы родители брали друг от друга исключительно хорошее, отсеивая, отфильтровывая всё дурное. Но опасность заключается в том, что супруги в процессе совместного проживания берут друг от друга не только и даже не столько хорошее, но и, я бы даже сказал, в большей степени дурное. И поэтому мы, дети, должны быть бдительны, чтобы не перенять от них костное, худшее, я бы сказал, недостатки вчерашнего дня».
А потом он поднял руку и почему-то сказал:
- Дикси.
От его высокоучёной речи мы, помниться, были просто в восторге, хотя и не поняли, что это за «дикси» он приплёл. А теперь, глядя на моих счастливых родителей, я вспомнил эту Дренькину речь и задал себе суровый вопрос: «Почему я такой врун, если мои родители не лжецы? И как это получилось, что я так бессовестно соврал Катьке?». И тут, о, ужас, папа предложил мне идти на каток прямо сейчас. Он похлопал меня по плечу и успокаивающе сказал:
- Ничего, не дрейфь. Ты у меня парень спортивный, быстро научишься, я только тебе чуть-чуть помогу.
И тут я понял, что придётся врать и папе. Мне этого очень не хотелось делать, но я просто не видел для себя другого выхода и поэтому, сделав участливое лицо, напомнил им:
- Папа, мама, вы же ещё даже не обедали.
Мои  родители хотя и весьма удивились, но, тем не менее, им было очень приятно от моей заботливости. У мамы даже слёзы на глазах от умиления навернулись и она, нежно прижав меня к себе, растроганно прошептала:
- Заботливый ты мой.
Папа ничего не успел сказать, потому что я опередил его. Поглядев в подёрнутые счастливыми слезами глаза мамы, я, страдальчески вздохнув, сообщил:
- Да и я что-то есть хочу. Прямо как волк.
Я знал, что говорить. Потому что стоило маме лишь слегка намекнуть о том, что я голоден, как она, чем бы ни занималась, тотчас всё бросала и мчалась готовить мне обед. Вот и сейчас, мама сразу засуетилась, быстренько сняла пальто и без всяких разговоров умчалась на кухню. Папа был несколько озадачен таким поворотом событий и даже несколько обиделся, чувствовалось. Но так как он действительно сам был тоже голоден, то не стал особенно удивляться отсутствию у меня здорового спортивного нетерпения. Он пошёл в большую комнату и прилёг на диван с томиком стихов. Он всегда читает стихи, когда времени мало и ничего другого сделать просто не успеешь. А стихи ведь коротенькие, как правило. Даже за короткий промежуток времени всегда можно успеть прочитать несколько. Что он и делает. А я же пошёл в свою комнату, чтобы обдумать, как увильнуть от папиного предложения и не ходить сегодня на каток. Машинально я взял телепрограмму и стал рассеянно её просматривать. Там было много чего интересного. Пожалуй, можно и не выключать телевизор, а просто переключать каналы. Всегда что-либо интересное есть. Смотри хоть до ночи или даже всю ночь. И тут меня как током ударило. Я понял, что должен делать. Научиться кататься на коньках необходимо тайно. Это можно было сделать лишь одним способом – ночью. Ведь в другое время просто не получиться тайно. Да, это был единственный выход из положения. Если я научусь кататься на коньках, тогда ложь станет правдой и получиться, что я не соврал Катьке. И даже папе мне не придётся врать. Конечно, нет! Просто я правду перенесу на другое время. Я не понимал, что ложь никогда нельзя сделать правдой, ложь она всегда останется ложью, как не подгоняй её под правду, как ни манипулируй событиями. Но в то время я этого не понимал и поэтому стал сосредоточенно обдумывать, как мне незамеченным выйти из дома ночью. Я не думал о том опасно или не опасно гулять ночью одному. Лишь одна мысль занимала меня, как сделать так, чтобы мои друзья не считали меня обыкновенным треплом. Я даже за обедом был сосредоточен и молчалив, настолько, что мама забеспокоилась, не заболел ли я. Она тут же приняла меры к укреплению моего драгоценного здоровья и заставила меня съесть не только все тефтели, но и ещё добавку. Я не стал отнекиваться, ведь мне предстояла ночная тренировка, а это не шутки, сами понимаете. И мне не пришлось ничего выдумывать специально для папы, потому что мама запретила мне идти на улицу, в качестве аргумента приведя мой сосредоточенный и серьёзный вид, который она назвала квёлым. Я и с этим не стал спорить. Хотя папа был явно раздосадован за мамино самоуправство, ведь он так жаждал научить меня кататься на коньках. Но, с мамой спорить было совершенно бессмысленно, и он это понимал прекрасно. Более того, благодаря своей мнимой болезни я в этот вечер был предоставлен сам себе. Конечно, мама замеряла мне несколько раз температуру, но это же мелочи по сравнению с тем, что тебя спрашивают о том, читал ли я что-нибудь или нет. И уж тем более никто не заставлял меня пересказывать прочитанное. И папа даже не пытался в этот вечер учить меня игре в шахматы. И я совсем бы чувствовал себя в тот день заброшенным, разнесчастным ребёнком, если бы не был всерьёз занят подготовкой операции «Ночь». В этот вечер я не просто разделся на ночь, но вдобавок аккуратно сложил свою одежду, а не разбросал её, как обычно, где попало, так что маме приходилось на следующее утро всегда искать за мной рубашку, брюки, носки или ещё что из одежды. Так что папа, в конце концов, начинал ужасно сердиться и говорил, что неплохо бы мне хотя бы немного послужить в армии. Мама при этих словах в ужасе округляла глаза и тихонько бурчала себе под нос:
- Отец, видать, у нас сбрендил, ребёнка в армию мечтает отправить. Можно подумать, что он сам что-либо ищет, что это его рубашки разыскивают по всей квартире.
В тот раз я такого допустить, разумеется, не мог. Ведь мне надо было одеться быстро и тихо. Именно поэтому я заранее запомнил, где что из одежды у меня лежит. Маму такая моя аккуратность просто умилила. Она чуть ли не прослезилась, так как решила, что я очень повзрослел, вырос, стал вполне самостоятельным. О, наивные родители. Они думают, что это так просто, изменить свои старые, закоренелые привычки. Но я никого, однако, не стал разубеждать, потому что это не входило в мои планы. Я должен был соблюдать строгую секретность. И лёг я в тот вечер значительно раньше обычного. Этот необычный поступок настолько встревожил маму, что она заставила меня ещё раз смерить температуру, и когда убедилась, что термометр показывает тридцать шесть и шесть, то несколько раз приложилась губами к моему лбу, не доверяя градуснику. Только после этого она вздохнула с облегчением и даже порадовалась тому, что я не полуночничаю. Мне же было жаль, что я не увижу очередную серию про Хаммера. Он отличный полицейский и вовсе не сумасшедший, хотя и разговаривает со своим пистолетом. Ну, так вот, лёг я, значит спать пораньше с твёрдым намерением проснуться среди ночи. Вы, вероятно, удивитесь, как это я без будильника собирался проснуться. Для этого есть очень надёжный метод. Надо просто очень много выпить воды. И тогда мочевой пузырь сам вас разбудит. А смесь нервного возбуждения, страха, что надо в глухую ночь выходить одному на улицу только поспособствует пробуждению. А чтобы приглушить свой страх, я убеждал себя, что в такое время, да ещё зимой по ночам никто не бродит. Не то что я был в этом так уж уверен, но мне просто очень хотелось в это верить, хотя я никак не мог знать этого наверняка. Потому что ночью мне приходилось выходить на улицу только в Новый год, когда на улице полно народа и все палят из хлопушек, кричат ура. Но в этот раз мне, конечно, народ был не к чему. Чтобы побыстрее заснуть, я решил про себя считать. Но этого мне делать не пришлось. У меня, наверное, очень крепкая нервная система, раз я могу, когда нужно, в ответственный момент засыпать. Таких как я, наверное, и берут в спецназ. Правда, проснулся я не в час, а в два. Мой мочевой пузырь оказался таким же крепким, как и нервы. А чаю я перед сном выпил аж три бокала. Папа только дивился, глядя на меня, и всё повторял:
- Ну, ты самарский водохлёб, ну, ты самарский водохлёб.
А мама хмурилась и всё твердила:
- Это хорошо, это хорошо, пусть пропотеет. При воспалительном процессе это необходимо, а у него горло красное.
Проснувшись на час позже запланированного, я не стал обижаться на свой мочевой пузырь, потому что, во-первых, было некогда, а во вторых я решил, что так даже лучше и стал тихонько одеваться. Я очень боялся, что проснётся собака и вся кошачья семья. И они все действительно проснулись. И я испугался, что сейчас они разбудят родителей, но они, по счастью, никого не стали будить и вообще очень равнодушно отнеслись к моему ночному одеванию, как будто, так и должно быть. И меня это звериное безразличие очень обидело. Никто из животных не побежал на кухню, а просто безучастно посмотрев на мои сборы, опять улеглись спать. Надо же. Когда просыпается папа, то они всей толпой бегут за ним, а я им, видите ли, не нужен. Ну и не больно надо. И это даже хорошо, что они не бегают за мной и не выклянчивают поесть. Пусть лучше спят. Кот и так в пять утра просыпается каждый день и орёт, требуя накормить его, хотя папа заводит будильник на половину шестого. Но лишних полчаса Пушок никак подождать не может. Так и орёт вместо будильника. Горлопан хвостатый. Тихонько приоткрыв дверь, я вышел в коридор, неся коньки под мышкой. Обулся я лишь в общем коридоре, на площадке. И пока я шёл к лифту мои шаги в унисон ударам сердца гулко раздавались, казалось, по всему дому. Я боялся, что сейчас сбегутся все соседи. Я вспомнил, что тётя Люба всегда жалуется, что лифтовые двери слишком громко хлопают. И прислушиваясь к своим шагам, похожим, наверное на шаги командора из трагедии Пушкина, так как ноги мои были обуты в ботинки с прикрученными к ним коньками, я думал, что сейчас тётя Люба первая выскочит из своей квартиры и отправит меня назад, домой к папа и маме. Поэтому я старался идти медленно, медленно. Так, что мне даже показалось, что я добираюсь до лифта целый час. С ужасающим грохотом в ночной тишине приехал лифт. С громким лязгом, словно какие-нибудь челюсти чудовища, распахнулись его двери. Днём они никогда не распахивались так. С бьющимся гулко сердцем я поехал в гудящей, словно ракета кабине вниз. Мне даже показалось, что я отправился в далёкий космос и теперь-то уж наверняка сбежится весь дом, но не для того, чтобы проводить торжественно в трудный и опасный полёт, а для того, чтобы схватить и задержать как какого-нибудь преступника, покидающего Алькатрас. Но нет, никто не вышел из своих сонных квартир и я, никем не замеченный, вышел из подъезда прямо в объятия холодной звёздной ночи. Было непривычно тихо. Эта тишина пугала даже больше грохота моих шагов обутых в сталь и лязга спускающегося лифта. Я подумал. Что ещё ни разу в жизни не слышал такой тишины. До этой ночи я даже и не ведал, что тишину можно тоже слышать, как и грохот трамвая. Ничто не нарушало морозного покоя, освещаемого лишь Луной и звёздами. Фонари не горели и, я понял, что это и есть глубокая ночь, так любимая разбойниками, бандитами и нечистой силой. Мурашки пробежали у меня по спине, но не от морозного воздуха ночи, а от жути, проникшей в меня вместе с тишиной спящего города. Луна и звёзды были яркими и блестящими, словно их только что почистили пемоксолью. И я пожалел, что не захватил с собой Римку. Хотя со мной она наверняка бы и не пошла. Что она, дура что ли? «А я, выходит, дурак?», - спросил я себя. Но отвечать на этот вопрос, однако, не стал, а вместо этого, пробормотав: «Врать не надо было», - с отчаянной решимостью двинулся на каток. Как-то, когда я был ещё в детском саду, я решил выяснить, как это тётеньки ходят на тонких каблуках и не падают при этом. И вот, когда дома никого не было, я попробовал походить в маминых туфлях на шпильках. Я даже не сумел пройти и до середины комнаты. С тех пор я с жалостью смотрю на всех женщин, если вижу у них на ногах туфли на высоких каблуках. На коньках же оказалось идти гораздо труднее, хотя они и были моего размера, а не болтались на ноге, как мамина туфля. Было трудно идти даже по сугробам. Я шёл как канатоходец, балансируя руками. А что же будет, когда я встану на лёд, с леденящим душу ужасом подумал я. Долго гадать мне, как вы понимаете, не пришлось, потому что я дошёл-таки до катка. Лишь только я ступил на лёд, как почувствовал, что Земля действительно вертится и к тому же так быстро, что я даже не успел сообразить ничего, как уже лежал на льду, ощущая спиной его жёсткую, недружественную прохладу. В ту ночь я падал столько, сколько, наверное, не падал за всю свою жизнь. Я катался по нашему школьному катку как яйцо на сковородке фирмы Тефаль. Только если яйцо катается одной стороной, то я катался и на заду, и на животе, и на коленях, и на боку. До этой ночи я и представить не мог, что у меня имеется столько точек соприкосновения с поверхностью. И вот, наконец, наступил долгожданный миг, когда мне удалось проехать на расползающихся в разные стороны ногах и, скрючившись буквой «Г», несколько шагов, прежде чем больно грохнуться на столь гладкую, но очень твёрдую поверхность льда. Но теперь я просто не обратил внимания на боль и, с воодушевлением поднявшись на расползающиеся в разные стороны ноги, опять попытался заскользить вперёд. И это у меня вновь получилось. Более того, мне удалось проехать до самого края катка. Меня даже не огорчило то, что я, уткнувшись в сугроб, забил себе снегом рукава и перчатки. Более того, я был счастлив. Улыбаясь, я посмотрел в чёрную бездну усыпанного звёздами неба и совсем не грустно подумал: «А сколько же ночей мне придётся не спать, прежде чем я перестану кувыркаться как Ванька-встанька». Тогда я ещё не знал, что это моя последняя ночная вылазка. О дальнейших событиях я буду рассказывать со слов своих родителей. Когда мама проснулась посреди ночи, она и не подумала, что меня нет в постели. Просто она зашла в мою комнату, чтобы проверить, укрыт ли я одеялом, потому что я часто сбрасываю его во сне. А также надо было пощупать мой лоб, не горячий ли он у меня. Каково же было её удивление, когда она не обнаружила меня в кровати. Сначала она не испугалась, а просто удивилась. Она подумала, что я в туалете, но тут же вспомнила, что сама только что оттуда. Тогда она и переполошилась. Она тут же включила свет и внимательно осмотрела пустую комнату. Тревога её нарастала как лавина, хотя она ещё надеялась найти меня в квартире и не будила папу. И даже тогда, когда она заглянула под кровать и не обнаружила меня и там, и сердце её сжалось от испуга, она всё ещё не хотела будить папу. Она просто помчалась на кухню в надежде, что я просто зашёл перекусить чего-нибудь посреди ночи, не включая света, и заснул на стуле или даже просто на полу. Она перерыла всю кухню, даже заглянула в холодильники, под раковину, даже зачем-то открыла маленькое турецкое ведёрко для мусора, хотя, конечно же, понимала, что в него может уместиться разве что кошка, да ещё её котята. Но, тем не менее, она заглянула и в него и даже прошарила в настенных подвесных шкафах, как будто я банка с кофе. Потом она начала обшаривать помещение за помещением. В туалете она посмотрела за унитазом и даже в смывном бачке. Оставив дверь открытой а свет включённым, она бросилась в ванную комнату. Там она тоже обшарила всё, заглянув не только под саму ванну, но и в стиральную машину. Потом она бросилась в большую комнату и, не обращая внимания на спящего папу, включила свет. Она устроила натуральный обыск, вышвыривая из шкафа все ящички, распахивая все дверцы, даже не заботясь, проснётся папа или нет. Но он спал очень крепко и просто отвернулся от света к стенке, закрыв лицо рукой. Хорошо будить его мог только Пушок своим мяуканьем в пять часов утра. Мама убедилась в этом лишний раз, когда стала трясти папу, повторяя одно лишь слово:
- Кид, кид, кид.
Но на папу не действовало ничего; ни яркий свет люстры, ни громко повторяемое таинственное слово «кид». Он спал, а маму это приводило ещё в большее отчаянье. Наконец она сообразила, как надо будить папу. Она схватила Пушка и ущипнула того за хвост. От неожиданной грубости хозяйки, которая до сих пор никогда не позволяла себе таких бесцеремонных выходок, Пушок возмущённо взвыл и бросился спасаться на шкаф. Но цель была достигнута. Папа проснулся и, открыв глаза, сказал:
- Ну, пошли, пошли, покормлю тебя, только не ори, а то всех разбудишь.
Потом он с удивлением огляделся вокруг, глядя с изумлением на выдвинутые ящики, разбросанные по комнате вещи и повторяющую своё таинственное слово «кид» маму.
- Ты что, таки решила прочитать Моби Дика? – с сомнением спросил он, уже понимая бессмысленность вопроса.
- Какой к чёрту, - закричала мама, - но тут же зажав себе рот рукой, уже значительно тише поправилась, - какой там Моби Дик.
- Но ведь ты же, как заведённая, твердишь кит, кит. Вот я и подумал, что тебе приснился кит.
- Да не кит, а кид, - опять яростно завопила мама, - не помню это слово, вроде бы киндер и не киндер.
- Всё правильно, - пробормотал папа, - киндер, это ребёнок по-немецки. И не кричи так, иначе разбудишь Славку.
- Нету Славуськи, нету нашего ребёнка, - заплакала мама.
- Как это нету? – безмятежно потягиваясь, пробормотал папа.
- Нет, нет его! Чурбан ты сонный! – яростно заорала мама.
От яростных криков папа настолько пришёл в себя, что вполне осознанно, с недоумением поглядел маму. Однако вид вопящей мамы был настолько дик и нереален, что папа никак не мог осознать ужасающую серьёзность действительности. За все годы совместного проживания он никогда не виде маму такой испуганной. Даже крупные градины слёз, катящиеся по маминому лицу, не вывели его из равновесия, а наоборот укрепили в абсурдности происходящего, поэтому он сохранял полнейшее хладнокровие. Маму же его ступорозная медлительность приводила в ещё большее отчаяние.
- Нету, нету нашего ребёнка! Пропал Славик! – кричала мама прямо в лицо папе.
- Ну, куда он мог деться среди ночи из квартиры? Ребёнок просто в туалете.
Папа глядел на маму так, словно та заболела, причём заболела не гриппом. Мама же смотрела на папу просто с ненавистью. Спокойствие папы распаляло её всё больше и больше. Она отскочила на середину комнаты и, обведя руками круг, возопила:
- Посмотри! Посмотри! Я обшарила всё. Всё! Понимаешь ты?
Папа внимательно оглядел выброшенные из шкафов ящики, разбросанные повсюду вещи.
- Ведь ребёнок не поместиться в ящике для носок.
С испуганным недоумением он посмотрел на маму. Папа всегда был последовательно логичен, и всякая несуразица приводила  его обычно в замешательство. Папа так и не научился за свою жизнь реагировать на глупость и нелепицы хладнокровно и всегда тушевался перед ними.
- Значит, в туалет ты сходила? Молодец. Ложись, ложись. Тихо.
Отдав маме соответствующие случаю команды, папа пошёл в маленькую комнату.
- Да ты что со мной как с собакой разговариваешь? Ложись! Тихо! – взъярилась пуще прежнего мама.
Папа с испугом посмотрел на маму и, приложив палец к губам, произнёс:
- Тсс. Ребёнка разбудишь.
Он всё ещё никак не мог поверить в то, что меня среди ночи нет в постели. Мама же, после этих слов, в два прыжка обогнала папу и, забежав в мою комнату, горестно опустилась на палас:
- Господи, да ведь нету ребёнка, нету. Ну, что ты такой тугодум.
Папа растерянно смотрел на мою пустую кровать. Потом, словно очнувшись от спячки, он, в несколько секунд, двигаясь гигантскими шагами, облетел всю квартиру. Это было нетрудно, потому что все двери были открыты, везде горел свет. Мама, глядя на скачущего как кенгуру папу, от которого в испуге шарахались все животные, с измученным видом спросила:
- Ну, что, убедился?
Мама проговорила это устало, так, словно она не спала уже целую неделю. Потом она разрыдалась. Папа не пытался её останавливать. Он стоял посреди комнаты, возвышаясь над плачущей мамой и в растерянности бормотал одну и туже фразу:
- Погоди, дай сосредоточиться. Погоди, дай сосредоточиться. Погоди, дай сосредоточиться.
Так они и находились некоторое время в моей комнате; папа стоя бормотал, а мама, сидя на паласе, плакала. Наконец папа, перестав бормотать, посмотрел на маму и, сведя к переносице брови, пояснил:
- Это не кит и не киндер, это называется киднэппинг.
Мама, перестав плакать, в изумлённом негодовании посмотрела на папу. Некоторое время они смотрели друг на друга совершенно молча и не мигая. Наконец мама тихо, но очень отчётливо спросила:
- Ты что, всё это время вспоминал, как это называется?
Голос её был слаб и выказывал полное отсутствие сил, и сидела она на коленях в позе медитации. И толи от того, что она посидела в позе медитации, или от того, что она проплакалась, но повторила мама свой вопрос уже более жёстко и таким зловещим тоном, что папа понял, что слабая мама сейчас начнёт превращаться в грозную тигрицу, поэтому он торопливо опроверг предположение мамы:
- Ну, что ты. Ну, что ты. Просто вспомнилось это слово.
- Да? Просто вспомнилось?
Мама уже стояла на ногах и напоминала собой тигрицу перед прыжком. Так напоминала, что папа торопливо продолжил:
- Но это не киднэппинг.
- Да? – в маминых глазах блеснула надежда, гася ярость.
Они оба начали приходить в себя и поэтому начали рассуждать.
- Конечно, нет. Кто же среди ночи проникает в квартиру, где все дома, чтобы похитить ребёнка. Тем более на девятый этаж, да ещё где есть собака.
- А может его выманили? Пообещали приключение или ещё что.
- Ну что ты, Славка же не дурак.
- А где же он тогда? Где?
- Может, он погулять пошёл, - нерешительно не то спросил, не то предположил папа.
- Погулять?! – изумилась мама, - Он что, лунатик что ли?
И тут мои родители опять застыли, в ужасе глядя в глаза друг друга. Каждый смотрел на другого с подозрением и затем они одновременно спросили:
- А у тебя в роду никого лунатиков не было?
Ответ прозвучал мгновенно и тоже в унисон:
- Нет!
Но мозг папы уже продолжал работать в этом направлении. Приблизившись совсем вплотную к маме, он подозрительно спросил:
- Может эпилептики были?
- Да это-то здесь при чём? – захныкала мама.
- Лунатизм может быть одним из первых признаков заболевания эпилепсией.
Папа читал много и круг интересов его был обширен, совсем как у Дрени.
- Господи, да не было у нас в роду припадочных, только один алкоголик был.
Мама опять заплакала. Но папа совсем не обращал внимания на её слёзы. Не обращал внимания первый раз за всё время совместной жизни. Он сосредоточенно думал. Про коньки папа в тот момент даже не вспомнил, но тем не менее принял верное решение, хотя и в духе Карлсона, того самого, который живёт на крыше:
- Значит так! Если ребёнка нет в квартире, значит он на улице.
Мама не спорила и тем более не осмеивала папу, но с надеждой смотрела ему в лицо.
- А раз он на улице, то и искать его надо тоже на улице, - активно рассуждал папа. – Одевайся.
Мама не спорила. Они лихорадочно стали одеваться. При этом мама тихо бубнила:
- Где же мы его искать будем? Где же мы его искать будем?
- Собака, - коротко произнёс папа.
- Что собака? – всхлипнув, спросила мама.
- Нам поможет собака.
- Чем поможет то? Кто её искать учил? Она у тебя всего одну команду и знает: «Ко мне!».
- Допустим не одну, - натягивая шапку, заступился за Римку папа. – К тому же ты рассуди, что она будет искать хозяина. В прошлый раз она минут сорок сугроб раскапывала, до самой земли дорыла, вся зарылась, но откопала здоровый кусок сала.
Мама испуганно перекрестилась. Но папа уже пристёгивал к Римкиному ошейнику поводок. Сразу от подъезда Римка рванула так, что папа с трудом удержал её. Но Римка продолжала рваться и папа, не выпуская поводка, побежал за ней по тропинке, ведущей к школе. Они неслись так, словно собирались взлететь, оторваться от земли. Мама сразу же отстала, но папу это не остановило и, темпа он не сбавил. Он мчался за собакой, воодушевлённый её прытью. А Римка продолжала яростно натягивать поводок. Через минуту они были уже на катке. Увидев меня, Римка рванулась так, словно у неё открылось не второе и даже не десятое дыхание, а, наверное, сотое. Папа, не выдержав такого напора, с силой грохнулся на бок, при этом выпустив из рук поводок. Римка, почувствовав свободу, в несколько прыжков оказалась около меня и в полном восторге положила на мои плечи лапы. У неё не было никаких плохих намерений, она просто хотела вылизать мне лицо в знак большой любви и привязанности. Но это она придумала не совсем удачно, потому что я и без Римки на льду еле держался и, как только она облокотилась на меня, то я тут же свалился на спину. И уже лёжа на жёстком и скользком льду, успел заметить из под Римкиного языка, что к катку подбегает и мама, словно большой колобок. А потом они втроём; папа, мама и Римка обнимали меня и, Римка всех норовила облизать, но на это никто не обращал внимания.  Папа в восторге кричал:
- Я же говорил, что Римка найдёт его! Я же говорил!
А мама в полном восторге целовала и меня и Римку и кричала папе:
- А ты говорил про начальные стадии, а стадий то нету.
Я ничего не кричал, и не потому что был вымотан своими бесконечными падениями, но и от того, что был счастлив, что мои родители так любят меня, что даже не ругают. А на другой день мы поехали с папой на стадион, который находился на другом конце города и где меня никто не знал и там папа учил меня кататься на коньках. На этот стадион мы ездили недолго, потому что сносно кататься я всё же научился быстро. А вот уж после этих тренировок я вышел на школьную площадку и был очень счастлив. Я был так же счастлив в тот день, как и в ту ночь, когда меня нашли родители, хотя я и никуда не терялся. И когда я вышел легально на школьный каток, то, оттолкнувшись от самого края, красиво проехал до самой середины. И катился я не согнувшись, как радикулитный старичок буквой «Г», а лихо и смело, а на середине катка гордо объявил:
- А мне тоже купили коньки.
А потом я показал класс. Я бегал на своих коньках как угорелый. Я делал повороты и резко тормозил. Я показал всё, чему научился. Только я не сказал, что всему этому меня научил папа, хотя у него и не было коньков. Вот какой он замечательный тренер. Хотя весной папа признался мне, что кататься он на коньках почти что и не умеет. Но я не стал смеяться над ним даже про себя. Ведь я был благодарен ему за науку. Маме я тоже благодарен просто за то, что она мама. И вообще я очень счастлив.