Надо сказать, дед у меня был правильный. Вот именно такой, каким и должен быть дед. Он учил меня разным полезным вещам: метать ножик в забор и делать свистки из абрикосовых косточек, выпиливать лобзиком и плавать саженками (так я и не освоила настоящий правильный кроль), грести в шлюпке «с шиком», чтоб за веслом появлялись на воде два аккуратных бурунчика, выжигать при помощи остатков его же старых очков, жевать молодые побеги елок (от цинги!) и правильно наматывать портянки. Это он сколотил на всю нашу дворовую компанию несколько пар ходулей, выпилил чурочки и биты и научил всех играть в городки, реквизировал у бабушки бельевую веревку для наших волейбольных игр, научил нас правильно выбирать ветки для самодельных луков... А еще он однажды привел меня в Русский музей, в зал Марка Антокольского, и до сих пор «Мефистофель» - одна из моих любимых скульптур. Разногласия у нас с дедом возникали лишь в одном вопросе: он все время пытался меня «утеплить», из-за чего я вечно бегала с повязанным на поясе за рукава свитером. Я надевала этот свитер, чтоб не спорить с дедом, и немедленно снимала, едва завернув за угол. Я росла очень покладистым ребенком и никогда не спорила со взрослыми...
Все предложения деда Мили я всегда принимала «на ура». И только однажды решительно отвергла его идею. Помню, он сказал, что хочет научить меня еврейскому языку идиш, но я, что называется, «спустила дело на тормозах». О существовании такого языка я раньше не слыхала, и вообще с трудом могла поверить, что дед знает какой-то непонятный иностранный язык – откуда? Иностранные языки знали другие мои бабушка с дедушкой, которые были старше и успели их выучить в царских гимназиях. А дедушка Миля, по моим представлениям, мог бы говорить только по-немецки, потому что войну окончил в Германии. «А что это за язык?» - для приличия спросила я. «Ну, он очень похож на немецкий, только вроде как исковерканный», - объяснил дед. Ага, все ясно, - догадалась я. Это он в войну выучил немецкий, но не слишком хорошо, «исковерканно», и вот этой-то смеси немецкого с нижегородским он собирается меня учить! Ну уж нетушки! Вообще-то я знала, что мой геройский дед-фронтовик получил на войне не только ордена и медали, но еще и серьезную контузию. Так что никому неведомый язык идиш вполне мог сущещствовать только в его воображении, как последствие этой самой контузии. Но на всякий случай я задала еще один вопрос: деда, а с кем я на этом языке говорить буду – только с тобой? Кто еще его знает? «О, на нем говорят евреи в самых разных уголках мира! – с энтузиазмом воскликнул он. – Ротшильды стали миллионерами благодаря тому, что знали идиш: они путешествовали по всей Европе, не зная иностранных языков, но они знали идиш и делали бизнес! Вот приедешь ты, например, в Америку – и непременно там найдутся люди, говорящие на идиш!»
Ну, все ясно, подумала я. Если в историю про Ротшильдов я еще могла поверить, то фраза «вот приедешь в Америку» у меня, честного советского октябренка, могла вызвать только смех. Заграницу ездили «в прошлой жизни». В советское время это уже не принято. В общем, не стала я учить несуществующий язык, на котором умеют разговаривать только мой дедушка и «миллионы евреев во всем мире» (а скорее всего только один мой дедушка)...
Вот уже четверть века как нет в живых моего деда. На идиш я знаю только несколько «ключевых слов»: дрек, поц, тохес...
Осталось добавить, что последние 7 лет я живу в Нью-Йорке. Иногда в газетах натыкаюсь на объявления о работе с примечанием: желательно знание испанского или идиш...
