В пустом и гулком зале приплясывал медведь.
И не было ни окон, ни пары костылей,
И больно било током от обнажённых фей.
Хотелось устраниться и моли пожевать
И, зарываясь в лица, семь сказок рассказать:
Я то Ивашка глупый с острогой у ручья,
То – воротник с тулупом, то – много дурачья.
Прижмусь глазами к носу не нюхая губу,
Сплетаю косы в тросы и ворочу избу.
На карандаш, как на кол сажусь который раз,
И ясень пахнет лаком и молодой матрац.
Все свечи плачут дружно…Меня не проведёшь!
Раздавлено, натужно во тьме рожает вошь.
Углы занять бы надо, работу дать углам,
А то всегда засада удачливая там.
В меня вчера стреляли глазами три герлы,
Почти что умоляли любви из-под полы,
Но домовые свиньи куда-то дели фрак,
Тот самый тёмно-синий походный лапсердак.
Я отказал по чести и скрылся во греху.
Люблю себя в невесте, подобно жениху.
Из трёх колод я дачу в бобровнике возвёл….
Они молчат…Я плачу. Ищу: «а где же пол?»
Старушки смотрят мимо, последний зуб в ночи
Пускает кольца дыма – седые калачи.
Чего им нужно ночью с вязанием внизу?
Последним зубом точат они мою слезу!
В церквушке дьякон хмурый развеял черноту!
Мы с дьяконом покурим и без зубов во рту!
Он говорил недолго. Почти молчал. Рукой
Он прикрывал наколку «ХРИСТОС ВСЕГДА СО МНОЙ».
Я вновь хочу иного. Я вышел на бревно.
Текло из глаз морковных мне на усы оно,
цепляя прыщик скверный, давя его – врага!
Бревно нехарактерно лишь избранным богам…
Всеслышащее око… Вседумающий мозг…
Я нахожусь под боком Всесправедливых розг!
Сегодня было плохо. Как хорошо вчера –
Сжёг юный сварщик Лёха ворота у двора.
Автомобили стали и начали гудеть…
Плясал на магистрали нечаянный медведь…
А я у занавески с двухстволкою сидел
И всем движеньям резким приписывал расстрел!
Я трясся не от страха, везла горячка мне
Смиренную рубаху на розовом коне.
Тихонький год на койке тянулся кое-как,
Ко мне летали сойки, садясь на вялый фак,
А я давал им крошек, таблеток и конфет,
И понемногу лошадь теряла алый цвет.
И вот хочу я снова кондуктору, затак,
Отправить полнокровный упругий четвертак!
Я это сделал было, но только от меня
Сбежала в чьё-то рыло с монеткой пятерня.
Автобус востроногий догнал и задавил
Пол-тени на пороге, где я ружьё хранил.
Чуть тишина привстала, я с мебелью опять.
Патроны заглотала резная рукоять.
В Стране Большой Охоты я беглый огнь веду.
Я метил в идиоты и в них я попаду!
Луна из чая вышла, как будто мёртвый слон…
Я пристегнул на дышло тройной одеколон…
И птица, птица-тройка простором снежных крыш
Летела на помойку быстрее чем бердыш!
Там сторож спал и думал про вечность бытия.
В сознание скользнула ему печаль моя.
Он снял носки и отдал их мне, и вышел прочь…
И был какой-то отдых в том, как шагал он прочь!
Я не прозрею быстро как этот старожил,
Но прах его нечистый я к сердцу приложил!
Летят по небу щепки – лес рубят вдалеке;
Взгляд пристальный и цепкий проводит их пике…
Здесь тихо тлеет мусор и греет три стены.
Убежища для трусов иные не нужны.
И крысы воют, воют! А в песне грызунов
Считать себя героем и трус всегда готов.
Я посылаю письма на адрес с потолка,
В следах привычка лисья бесплодная пока.
Всё думаю подумать, когда хожу сходить :
Сума ли больше суммы, как «быть или не быть»…
Худой комар дружочек за ужином стонал,
Что скоро хобот сточит, совсем уж старый стал.
Его тоску развеял случайный воробей.
Он вечному еврею сказал: «Азухен вэй!»
Всё это наблюдал я и кончил воробья.
И понял – Лору Палмер убил наверно я.
В тот день плескалось море о босые ступни.
На безразличной Лоре покоились они.
В шаманском вальсе плавно с медведем я кружил.
Сошлись живые ставни – мы скрылись в камыши.
А камыши шумели, и гнулся лук зари ,
И виновато прели на пятках волдыри….
Эх! Чтож я не остался у могиканских мхов?!
Я б совами питался и разводил бы сов.
И филина щипая на свой вчерашний суп,
Я вспомнил бы Чапаю плывущий полутруп!
Всю силу, смелось, дикость безрукого гребка!!!!
Как соком земляники наполнилась река!!!!
Горячий ствол «максима» его в пруду гонял…
Но нет! Невыносимо!!!! Ведь это я стрелял!
Я вышел на дорогу – Большую мать Тоски, -
Надев на леву ногу философа носки,
На праву – два ботинка вьетнамских мясников…
Я вышел чистить финку от ржавчины годов.
И ехали медведи навстречу в декольте.
Они казались Леди. И знали каратэ.
Я добывал их шкуры, как колосочки жнец.
Увы. На каламбуры «калашников» - скупец.
Пока они молчали – их потрошил тела.
И думал: а нельзя ли им жизнь вернуть в чресла?
И прокрутил сначала печальный эпизод:
Трёх Леди повстречала судьба с Адын урод.
«Мне нужно только шубу взамен тепла души!»
Обозван был занудой. Пришлось распотрошить.
Пока они молчали, Бог троицу любил:
Велосипеды. Крали. Убил. Убил. Убил.
Жую я только накось. Прикус такой. Увы.
Мне зубы строят пакость, растя из головы.
Вот если бы грибочки над языком и под
Устроили садочки последней из природ…
Я лихо бахнул в небо! Хозяин у глазка.
Сторожевая зебра рычала с поводка.
Хозяин был рассержен в ночной рубашке днём.
Когда слезал с манежа – царапнулся гвоздём.
Младенец бородатый сказал: …иди к чертям….
Я снял кольцо с гранаты, а сам оставил храм.
На площади не людно. Вокзалы в толчее.
Наверно вечер судный задёргался в чирье?
Солидные мужчины, как плечики в пальто,
Бронируя дрезину, махают долото.
И дама в женском платье прижалась к одному –
Лукаво – мы же братья хотя бы по уму….
Носильщики, уволясь с работы основной,
Устроили субботник, и в рупор ноет Ной:
Осталось три билета на цепеллин «Ковчег»…
Мужчина без «беретты» – шестьсот . Да? Тыщу – грек!
Кто больше? Дама в геле. Две тыщи. Две пятьсот!
На бюст такой модели ещё билет идёт.
Бедняжка режет груди. Бросает их в толпу.
А к ним подходят люди, глядят на них в лупу.
Одну из них уносят – ты странен человек…
Я замечаю проседь и выхожу на снег.
Четыре бабки спорят за место под луной.
И рты у них в Кагоре разбавленном слюной.
Старушки мне руками : «Сыночек, подходи!
Отведай вместе с нами от матушки груди!
Мы станем молодыми!» Бух оземь вчетвером –
Зубами золотыми вонзились в чернозём!
Я даже почесался. И чую – вошь в ногте!
Хвать тварь! И оказался в кромешной темноте.
По черепу сползает добрейший братец страх…
Недвижимый икаю – держу себя в руках.
Пахнуло свежим гробом, лежу, чуть-чуть уснул.
Так мягко! Так особо! А сверху тихий гул.
Люблю когда о крышу стучится майский град.
Я в этом звуке слышу прощальный зов менад…
Покой и созерцанье… Движение светил.
Тот звук родит желанье, чтоб сын похоронил.
Да. Так и есть. Могила! Cпасите! Бьюсь в одре.
Плешак-Самсон с Далилы, как Гоголь в октябре!
Взрыв! Свет! Лежу в воронке. Повсюду кровь и кость,
Как будто я в книжонке совсем не лучшей гость.
На кладбище бомбёжка. Ремень в гробу застрял.
Какой-то хмырь ладошкой мне по лицу наддал.
И штык-ножом разрезал он кожу под звездой:
Чего разлёгся, Бездарь?!!! Подпояшись – и в бой!
Я говорю «потише», в груди сжимая «ах!» -
Тот парень – русский миша в сержантских кубарях!
Здоровый! – метров сорок! Я тридцать шесть и шесть.
В кустах раздался шорох. Я наерошил шерсть.
И стал на задни лапы по стойке «смирно» я –
Наш капитан Потапов за кустиком стоял.
Наш капитан – скотина! Ну – человек – и всё!
Нажрётся лососины и всё меня пасёт!
Всё!!!! Трибунал!!!! Повыше!!!! Закрыл глаза и жду.
- Эй вы! Храпите тише!Да, вы – в шестом ряду!
Пока они молчали я заорал : «Война!»
И кто- то в полном зале сказал : «Она пьяна….»
1997.
