Часы (Рассказ)

Мы все – богачи. У каждого из нас есть нетеряемая, неуничтожимая собственность – что-то вроде неразменного пятака. В нее входят наша память, наши привязанности, наша любовь. Из нее рождаются наши сны. Собственная наполненная бесконечность. Собственная живая вечность.
Но не только ночью мы погружаемся в нее. Она приходит, когда непонятно. Или когда плохо. Или когда пусто. А стоит нам что-то или кого-то потерять – она бросается нам на помощь.
И мы живем дальше.

Ледяной душ, гром среди ясного неба, обух по голове – эти, и прочие подобные, эпитеты имеют быть мной упомянуты. А что настроение – к чертовой бабушке, коту под хвост, к свиньям собачьим и так далее – и упоминать не стоит.
Часы потерялись.
Все.
Наконец-то они потерялись.
Елки-палки.
Блин-компот.
А все эта елка!.. И угораздило ж купить ее на Тракторном – возле дома базар! Замерз как суслик… Ой, ну как же это, а? Ну?! 12 лет. 12 лет и еще 2 месяца прожили со мной мои часики. Не просто прожили – они измеряли переход из мудрой юности во взрослое безумие… Это фантастика – всегда часы у меня держались максимум годок-другой, потом труба – терялись, ломались, разбивались, а чаще – надоедали, морально устаревали. Человеческий цикл: влюбленность – спокойствие – скука – насмешка – презрение – отвращение… А эти… О, это песня, а не часы были!.. Боже мой, помню, как я их покупал – в Варшаве, на центральном вокзале. Мы с Шурой ехали с заработков к родным студенческим пенатам, были билеты домой, куча денег и белый день на разграбление заграничной столицы. И надо ж – я вошел в салон на втором этаже и – пропал. Умер для мира на несколько часов. Погиб с потрохами. Там было столько!.. Я поначалу ощутил настоящую панику! Я бродил, как идиот, пускал слюни и мял в кармане доллары.
Надо пояснить. Полагаю, что красивый мужик должен иметь красивые вещи. (Ну, вообще, он, конечно, никому ничего не должен, а все-таки…) Я здесь не имею в виду одежду. К одежде я отношусь… потребительски. В философском смысле. То есть, исследовав самоощущения и поразмыслив, я пришел к выводу о том, что одежда должна:
а) быть;
б) быть удобной;
в) быть максимально чистой;
г) быть по возможности не мятой;
д) никакого красного цвета («Спартак» ненавижу!).
На этом мои к ней требования исчерпываются. Заботы же о стиле, красоте, моде я возлагаю на: обувь, часы, зажигалку, авторучку – по убывающей. Человека вообще мелочи обозначают. Так вот, ломовые шузы я себе уже в тот момент приобрел, да и ручку тоже. А зажигалка у меня давно была…
Конечно, некисло было бы еще черные как уголь атласные трусы с резвящимися белыми красноглазыми китами… Но, видно, не в этой жизни.
Итак, этот магазин. Попускал я слюни, пошумел кровью в висках и понял, что так мы нич-чего не выберем, корешок! Подумав (впервые с момента пересечения порога заведения), я пришел к выводу, что действовать надо методом исключения…
Ой, не могу, душу рвет!.. Ну как же это я, а? Проклятая елка! В транспорт не вбиться! Руки как ледышки… Ладно, без подробностей.
Я купил часы.
Да – не водкой единой пьян человек! Варшавы не помню. Все как в тумане. Желаний не осталось. Время я знал поминутно, с каждым разом без труда находя все новые аргументы в пользу моей покупки, и все косил глазом, и проверял – оценивают ли встречные девочки, какой я круто упакованный парень… Ликующая скромность. Состояние тяжелой эйфории. Воистину – игрушки управляют людьми.
Ну, чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не руками…
Это все, конечно, быстро прошло, но, сколько ни оттикивали мои часики время (исключительно точно, между прочим), столько и нравились, и прикалывали меня… Да я, вообще, всегда умел авторитетно объяснить себе, почему хорошо то, что мне нравится.
(Хотя, на самом деле, когда тебе что-то нравится или там не нравится – самого предмета, какой он есть, уже не видишь. Цветные очки с сильными диоптриями. Ну, и правильно. Важна не вещь, а мнение о ней.)
Катились годы, как перезрелые яблочки, мелькали пузырями в луже – стройотряды, футболы, походы, дискотеки, переезды – жизнь: они падали, врезались в стены и деревья, принимали на себя кулак, палку и кирпич, пыль, грязь и подводные процедуры, тряслись в суматошном отмахе бега и заляпывались в бетон и варенье, ошпаривались кипятком и уксусом, царапались стеклом и металлом, попадали в собачью пасть и банный пар – а я только знай, менял ремешки и батарейки. (Вот бы засечки делал о каждом погибшем ремешке – ощетинились бы зазубринами, как шестеренка.) Внешний вид оставался безупречен – так, легкая патина. Может, спасала оригинальная металлическая скоба, перехватывающая стекло, а может, просто на роду им написано было…
Эх, чего и говорить – задолжали мы Фортуне… Уворачивались, как бесхвостая лиса… Пришло время платить…
Время пришло – часы ушли.
Бляха – я сейчас расплачусь, честное слово! Внутри будто что-то оборвалось, с корнем… Такое щемящее ощущение, что жизнь – она продолжается, а вот биография – кончилась. Все позади. История остановилась. У меня с ними столько!..
Ах, описать все это – задача, прекрасная своей безнадежностью…
Вот Танька, например. Я, когда на часы смотрю… твою мать, Новый год этот!.. Я, когда на часы смотрел, часто Таньку вспоминал.
Да, а мы уже не виделись с полгода!.. Что делать – я, как холостяк со все возрастающим стажем, довольно мнителен… Чистый Гамлет.
Помню, она приехала ко мне как-то летом, вся в депрессии. Глаза серьезные, как у обезьяны. Накрашенная, хоть в гроб ложи. Мы ходили на водопад купаться голышом, играли в жмурки…
Тут, вообще, целая история.
Я давно… охмурял ее, что ли. Пару лет, не меньше. Не торопясь, не форсируя, методично. Зачем? Бог знает… Спорт… Она соседка Андрюхи, мы виделись периодически, участвовали в каких-то пьянках, ходили на концерт Земфиры, в картишки поигрывали, на дни рождения друг дружку приглашали, валютой менялись… Она была замужем, и несчастно, Сережа ее – законченный тип, пил, поколачивал ее, но двое детей, и все ж развелись, потом был у нее Игорь, и тут не сложилось… И ляпнула она мне как-то, будучи подшофе, заболтавшись до полной откровенности, что, глядя по телеку-видику, как девки орут во время секса, никогда их не понимала, ибо сама оргазма в жизни не испытывала, и было-то у нее всего два мужика – Сережа да Игорь… А мне тогда – ух, не могу! – так вдруг стало за державу, то бишь, за мужиков, обидно, и дал я себе страшную клятву (шутка – я ж не маленький) доказать ей, что могут девки орать без притворства, что – есть Кабальеро…
2 июля был у Андрюхи день рождения. Еще с утра я знал, как все будет – мы сядем пить, в 20:00 начнется финал чемпионата Европы, я, под предлогом шума-гама, уйду его смотреть к Таньке, и там останусь. Скрестим, так скть, в поединке наши пылающие либидо…
Так в целом и вышло.
Она пришла глубоко заполночь. Долго смотрела на меня, как смотрят на течение реки. Или на пламя костра. Я был изрядно пьян, хотя все помню. («Все помню, а изменить ничего не могу.») Под утро она сдалась… Вернее, правильно будет сказать – перестала противиться судьбе.
Все предсказуемо до зевоты…
Я начал бодро и изобретательно…
И вдруг сдулся! Перестал что-нибудь мочь!
Шок!
Я молча оделся, она молчала тоже, и уехал, ощущая себя полным идиотом и импотентом… В троллейбусе уснул… От шока…
Надо же, такое – и со мной!
Вот я дома, голову в подушку – и почти сразу суровый полдень, и куда-то надо идти, а голова чужая, и я включаю «Радио Рокс» на всю катушку, залажу в ванну – но делается хуже, вылажу, обзываю зеркало, расползаюсь в кресле, в полотенце, ноги на стол, а «Рокс» орет! – и нет сил сделать тише, сдуру закуриваю – вот уж чего совсем не стоило делать!! – и поплыл окончательно – а «Рокс» орет!!! – и невыразимо мучит муха, настойчиво пытающаяся пристроиться на влажной ноге, как бедного Иванушку на протяжении всего его трудного пути по арбатским переулкам невыразимо мучил тяжелый бас, певший о своей любви к Татьяне...
Поначалу травма была столь остра, что ни о чем другом и думать не мог всерьез… Не знал, куда деваться – как белка, которую из колеса вытряхнули… Даже с членом своим разговаривал, придурок! Хотя уж он-то тут при чем… Просто – слова от горя отвлекают… От горя, я замечал, многие становились такими красноречивыми… А еще в слезную жалость к себе кидаешься – тоже радость… Домино никогда в жизни не увлекался, но знаю, что есть такая костяшка – «пусто-пусто». Вот это – ровно про мое тогдашнее состояние…
Ох, даже память трусит… Не будем слишком забираться на эту тему.
Впал я, короче говоря, в смертный грех уныния без всякой осторожности. Надумал себе всего, нагрузил… Формулировки – наотмашь. Будущее – воспоминания… Через дня только три обнаружил, что часов-то на мне – нету! Я туда, сюда – не вспоминается!.. Но – на общем фоне это было… как-то естественно, что ли. Тут жизнь не задалась!
Хорошо бы научиться по желанию мозги отключать…
После притупилось, но – пару недель с устойчивым упрямством во мне жил дискомфорт. Такое слегка нарушенное ощущение реальности – вот как в метро «Первомайская», где перроны снаружи, а пути рядом. Тут уже в дверях путаешься, а если еще одновременно с твоим поездом на станцию приходит встречный, и начинает тормозить, а твой трогается, то – полное достоверное ощущение, что столбы между путями тоже едут, в твою сторону, только медленней… Ну, за компанию начинает ехать крыша; все куда-то едут…
Я себя, конечно, лечил разными методами – и интеллектуальными, и психологическими, и водкой, к примеру… Водка заключает в себе оба метода. Никто ж не отменял жестокой необходимости жить дальше… Получалось на троечку. Барахтался в потоке сознания. Про часы и не вспоминал почти.
И вот вдруг она позвонила, отругала меня за то, что я ни разу не объявился, приехала…
И случилась замечательная ночь! Мы взвивались, кружились и обрушивались друг на друга, как гепарды… У нас будто не стало кожи…
Во всяком случае, мне показалось, что я был, как минимум, неплох.
А наутро мы по рюмашке, и солнышко так в окно, птахи… И тут она из сумочки – часы мои! Меня аж чуть -надцатый оргазм не хватил! Ты так тогда, говорит, драпал, что странно – как голову не забыл! Ну, а я, говорит, эти дни, приду домой вечером – на часы – на телефон – на часы – на телефон… А ты не звонишь…
Е-мое, точно сейчас слезу пущу… На этой картинке до сих пор не высохли краски… Если уж быть честным перед собой, надо признать: сегодняшнее – это мне наказание за эти полгода… Я, конечно, дурак, но не настолько же, чтоб отказать себе в интуиции, рассудительности, воображении и сострадании… Хотя, может быть, у меня к ней сейчас такое хорошее отношение только лишь потому, что у нас, по сути, никаких отношений-то и не было.
Старый я уже: чуть что – слезы… Правда, и сохнут быстро. Точно – старый… Надо выпить чего – а то ощущение, будто мир перевернулся…
Странная вещь! Когда тебе хорошо – это почти всегда просто и конкретно. Например. У меня есть это! Я сделал то-то! А когда плохо – вот как у меня сейчас – это чаще всего смутно и безгранично, как бодун. У меня нет – о, как много у меня нету! Я не сделал – о, сколько я не сделал! Хорошее ощущение понятно, а плохое – может своей туманной неопределенностью напоминать чувство вины за происходящее в стране.
Ха!
Я сейчас вспомнил, какой аргумент я предъявил Тане, когда она, уже колеблясь, но еще осознанно не собираясь ко мне, спросила:
– А что, вот если б я на самом деле взяла, да и приехала сейчас?
– Я думаю, мир не перевернется и не остановится от этого – ответил я с беспощадным здравомыслием. (Откуда только взялось?)
И – приехала…
Что ж, мы чаще всего благодарны женщине, если она может настоять на своем.
Да…
Кстати. Помню как мир действительно перевернулся. И опять – ну что ты будешь делать! – часы мои в этом участвовали.
Это когда Цой погиб.
Мы в стройотряде тогда были.
День как день. В 12:30 часы остановились. Я это как раз к обеду заметил. Что такое, думаю – раствора ляпнул, или стукнул где? Ну, да недосуг особо было расстраиваться – впахивали мы тогда, надо сказать, аки пчелы, капусту косили на всю катушку, часов по 12-13 в день… А работа – египетская… У кого-то было – мозолистые от голода руки…
И вот – шабаш! Идем мы, счастливые окончанием трудового дня, со своего Мавзолея (здания, которое из кирпича выкладывали), смотрим на звезды, предвкушаем настающую ночь… Одеяла и подружки ждут ребят… Воображение, вдохновляемое комфортом здорового тела… Бодро лоснящиеся потом лица… Неподдельная такая поросячья радость. А в детском саду, где жили, сидят пацаны – длинные лица с большими глазами, и говорят – Цой, мол, погиб! – Как, что? – Разбился, вроде… Тогда мы с Олегом молча переодеваемся – никаких пока эмоций – и рысью к нашим девчонкам, у которых проводили ночи, и у которых телевизор. Приходим, а у них стол накрыт, глаза тоже большие и тишина. Мы к телеку – там новости, Миткова с ходу первой строкой – так и так, в 12:30… Внутри мелькнуло что-то… Не сговариваясь, одновременно, будто за одну нитку потянули – в прихожую, обуваться, девки – куда? – но мы их не удостоили даже ответом. Приходим к нашим, там все на ногах, везде свет и все ждут нас. Я молча лезу в свой рюкзак и достаю бутылку польской водки.
Необходимо лирическое отступление.
Полтора месяца в Карелии. Талонная система. Водка, которую везли с собой, кончилась частично еще в пути, окончательно – в первую же неделю. Пили в строяке практически ежедневно. Поэтому сохранность в течение такого времени в таких нечеловеческих условиях этой бутылки – просто чудо, некое провидение. Это заставило меня приложить столько усилий, проявить столько воли, будто водка сия была предназначена на экстраординарный, форс-мажорный случай… Ну, или – форс-минорный.
Что ж, на то и провидение, чтобы провидеть.
Да… Ну, вот.
Садимся за стол, наливаем граненый стакан, накрываем хлебом. Находим в кассетах его единственную из имеющихся в наличии песен – «Звезда по имени Солнце». (Мы тогда на «Depeche Mode» че-то западали.) Молча пьем. Настроение, уж прости, Витя, за каламбур, похоронное. Луна волком из облаков… А потом вдруг все разом начали говорить, говорить, говорить, и каждый слышит только себя – будто отгораживаясь этим, защищаясь… Ну, вот, допили, встали, я иду к своей кровати и начинаю снимать штаны. Напротив садится Олег и говорит – Ты чего? Пошли к девчонкам! – Какие, на фиг, девчонки?! – Пойдем, им сейчас плохо… И я иду за ним, чувствуя себя почему-то предателем толстокожим. Приходим, а наши Светка с Иркой уже прикончили одну бутылочку, сидят перед второй, тушь растеклась до подбородков и закуска не тронута… Бросаются к нам на шеи, ревут… Соски на грудях холодные, как собачьи носы.
Домой возвращаемся в 6 утра, над миром занимается заря и полное ощущение какой-то нереальности случившегося – ведь жизнь так прекрасна и удивительна, что ничего подобного вчерашнему в ней просто быть не могло…
Да ведь если где-то происходят автокатастрофы, рушатся небоскребы, гибнут в давке, а ты себе, предположим, кирпич на ногу роняешь – все равно же очень больно!
Короче, вдыхаю всей грудью рассвет, потягиваюсь, смотрю – а часы пошли.
Бессердечная мудрая молодость…
Эх, учили мудрецы – люби, но не привязывайся. Молодость это знает. Она вообще все знает – правда, не всегда догадывается об этом. А потом… Ну, про взрослое безумие я уже упоминал.
Я сейчас по-настоящему жалею об одном – я к часам своим привык. Привык, это значит – перестал, и уже давно, им радоваться, ими любоваться, ими восхищаться. Так бывает, увы, с вещами и даже – увы! – с людьми, особенно близкими. Все, что нас в жизни привлекает, мы тут же стремимся взять, завладеть, захапать – чтобы, привыкнув, перестать на них даже смотреть. Есть в этом что-то дьявольское…
Мистики с ними, вообще, хватало.
Вот, например, прикол.
Отдыхали как-то у Леньки в Веснянке – праздновали что-то, поди. И пацаны вроде все свои, проверенные да испытанные – а че-то злостно мы не поделили, здорово повздорили, до кровной обиды. Ну – напились до визгу, как зонтики… А по пьяне ж ничего не стоит правду рубануть… Слюна покончалась. Почти взаимооскорбление действием началось.
И тогда я чего-то высказал в искрометательном стиле, плюнул, глянул на часы – 2:22 – хлопнул дверью и пошел во тьму. Покинутый всеми, покинувший всех. Осердясь на блох, и шубу в печь. Иду, курю – чуб в золоте: то песни распеваю, то матом вслух ругаюсь. Гордое сознание собственной неправильности. Танк, гуляющий сам по себе. Ноги несут, весна цветет… Луна, как захватанный грязными пальцами золотой червонец – здоровенная такая, сочная…
Пришла мысль подумать. Подумал. Трагизма мало показалось. Стал Есенина с выражением читать, «Черного человека». Я эту поэму с категорической юности уважаю. Дохожу до апофегея:
«…Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…»
Глядь – Восток! 12-этажки с мозаикой, проспект с кудрявой зеленью… Рассвет набухает – чистый-пречистый! Мир вокруг громкий, как пустое ведро…
Ну занесло!
Часы на руке тикают – прямо неправдоподобно оглушительно! – и тиканье это терзает, как капли на темя в старинной китайской пытке… Я на них – 2:22! Я к ним лицом – что за чертовщина?! – и лбом о край ванны: тресь!!!
?!.
Сижу на полу в Ленькиной ванной.
Заперт изнутри.
Свет выключен.
2:22…
…Разве музычку поставить?.. А то сумеречно что-то, серо, тоскливо – хоть огонь зажигай… Фигурально выражаясь, мне сегодня обломилась бочка дегтя. Где же мне найти столько меду, чтобы уравновесить жизнь до необходимой нормальной пропорции?
Главное – я же себя не растравливаю, нет! Наоборот – стараюсь изо всех сил успокоиться, посмотреть философски, плюнуть-растереть…
Не получается! Как иногда трудно хозяйничать в себе…
Помню, в детстве, во времена мушкетерского захлеба, встретил у Дюма фразу, которая на юную мою пластичную душу произвела колоссальное впечатление! Вот она – «небо посылает нам испытания соразмерно величию нашей души»!
!!!
…
Ох, часики мои, часики… Часики-выручасики…
Это я к последнему моему «романтическому» приключению.
Вечер пятницы. Я только что сварил кофею, взгромоздил ноги на стол и предался расслабленным размышлениям под сигаретку. Вуаль сумерек затягивает окна и маскирует квартирный срач… Я раздумывал –
а) то ли мне убрать в дому,
б) то ли позвонить кому.
И, едва я принялся анализировать все эти 17 вариантов, звонок раздался сам. Вечер был сделан.
У нас с друзьями есть традиция. Но это не касается бани под Новый год – просто мы с Лешей, или с Серегой, после ужина у Дударевых, изрядно обычно пьяные, идем пить пиво в киоски на перекрестке Рокоссовского и Плеханова. (Сколько волка ни корми – он все равно ест.) Правда, с момента, как я переехал в Зеленый Луг, то есть почти на выселки, сие действо стало порой приобретать несколько нервозный характер – с поглядыванием на часы, исполненным надежд на трамвай, и полным из-за этого неосознанием красоты ночи и вкуса пива.
Вся наша жизнь – это взаимоотношения с временем. Хочется ж всегда и на елку залезть, и жопку не ободрать…
Вот и тогда, едва пригубив по первой (!) бутылке, мы ринулись на остановку. В итоге, конечно, уехали, и даже успели в метро, но – традиция получилась скомканной.
Из-под земли мы с Серегой выходили не спеша – надежды на продолжение бесплатного путешествия на колесах, конечно, умирают последними, однако – начало второго…
Вот тут-то и началось приключение.
Я такие приключения всегда жду. Я на них надеюсь, я их призываю, они мне иногда снятся…
Короче.
Она сделала к нам движение, выглядевшее как демонстрация беспомощности, просьба о защите.
– Мужики, вы куда едете?
(Я давно наблюдение одно любопытное сделал: только белорусские девочки называют нас – мужики; остальные своих как-то попроще – ребята…)
Она была оч-чень недурна. Глаза с робкой надеждой, шоколадные, поднятые тонкие плечи. Но у меня внутри пока ничего не шевельнулось.
– Кто куда… А вам куда?
– Уручье…
– О-о, Уручье… – я решил потрепать языком. – Девушка, зачем вам Уручье? Поехали на Карбышева, возьмем водочки…
– Или на Славинского! – встрял Серега.
Она только слабо улыбнулась.
– Я сегодня в 4 часа утра уезжаю с папой в Одессу…
– Замечательно! (Внутри: «Тьфу!») Мы звоним вашему папе с Карбышева, и он заезжает за вами – это практически по пути!
– Мне же вещи собрать, мы отдыхать едем… – она обхватила себя руками. – Ох, как я замерзла…
Серегин пиджак тут же оказался на ее стройных плечах, а я мимолетно пожалел, что сам всего в одной рубашке. Мимолетно потому, что что-то внутри мне сказало: Серега – не соперник.
Мы остановились в слабом отблеске фонаря, и тут во мне началось шевеление – стройными в этой девушке были не только плечи. И при этом сочность… Такая – сытая балерина. Я даже слегка взволновался и полез в карман закуривать. Серега последовал моему примеру и предложил сигарету ей. Она как-то горестно задумалась, потом встряхнула темными, чуть волнистыми волосами:
– Ох, я сегодня напилась! А никотин – скоро из ушей закапает! – но сигарету взяла.
– Вот девочка Лена, она не курит и не пьет… – машинально сказал я, разглядывая сжавшуюся под пиджаком фигурку в обрамлении тьмы.
– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивление в голосе было каким-то усталым и потому не очень удивленным. Видно было, что мысли о способе добраться до дому поглотили ее всю. Она выбросила недокуренную сигарету и неуверенно двинулась на дорогу. – Пойду, поголосую, а вдруг?..
Серега двинулся за ней, но я оттащил его – не мешай, мол, одной приятной девушке уехать куда легче.
Она вернулась через несколько минут, после того, как пара остановившихся машин продолжила свой праздный путь, и в глазах была уже настоящая безнадега:
– Никто без денег не поедет… Надо пешком…
Вот тут я уже ощутил в груди мощный толчок, кровь задвигалась под кожей – как же так! Погибает, можно сказать, девчонка, а я…
«…на протяжении жизненного пути каждого мужчины встречаются роковые мгновения, когда он безжалостно рвет со своим прошлым, и в то же время трепещущей рукой срывает таинственный покров будущего…»
Много мыслей мгновенно промелькнуло в голове – о деньгах, о бренности бытия, об одном шансе из миллиона, о смысле жизни… О душе на «Вы»… В конце концов, о деньгах моей фирмы, лежащих у меня дома.
– Лен, а телефончик мне свой не подскажешь? – опять как-то механически брякнул я, думая о другом.
– 69-25-06, – покорно ответила она, глядя в тротуарную плитку. Похоже, не спасал ее от озноба ни Серегин пиджак, ни наложивший руку на пиджак Серега.
– А куда тебе в Уручье? – спросил я, уже начав движение к припаркованному неподалеку жигуленку.
– 8-й километр, – с той же интонацией сказала она, не поднимая головы.
Со мной бывает – принимаешь решение импульсивно, на уровне увиденного-услышанного, когда мысль еще не есть результат мышления. Впрочем, такой способ известен всем, кто у нас интересуется политикой…
– Командир, Уручье, 8-й километр, а потом на Карбышева…
Слегка подумав, водила назвал цифру. Не сказать, чтоб даром – ну, дык гуляем же!
– Только вот проблема, – я виновато улыбнулся. – Деньги у меня дома. Я рассчитаюсь по приезде, поднимемся вместе, а?
Седой, в шрамах и морщинах человек за рулем медленно посмотрел на меня.
Не знаю, что увидел он в моем лице, но – слегка усмехнулся:
– Идет.
Грудь мою выкатило колесом, меня распирало от гордости, когда я обогнул машину и махнул ей:
– Поехали!
Она даже не сразу поняла.
– Как? Куда? Мы поедем в Уручье? А что, Карбышева – в Уручье?
– Нет, Карбышева – почти здесь, – я махнул рукой перпендикулярно проспекту. Надо отметить – не без внутреннего самолюбования. Чертовски приятно играть в Господа Бога!
Пожимая руку Сереге, я заметил в его глазах лукавые огоньки одобрения. А может, зависти.
Она прижалась ко мне на заднем сиденье, а я обхватил ее как только мог и сжал в руке ее холоднющие пальчики. Мы были близки и гармоничны, один в другом – как две ложки.
Говорили мало. Я выяснил только, что она военнослужащая, едет отдыхать в Одессу на 2 недели, а потом мне позвонит.
Я вытащил и надписал бумажку, смутно сожалея, что кончились мои «визитки для девочек» – прямоугольнички с изысканно-лаконичной печатной информацией:
«Республика Беларусь
Артур Петрушин
холост
Телефон …»
И тут мы приехали. Вышли. Посмотрели друг другу в глаза. Она сделала шаг, обняла меня за шею и поцеловала.
Коротко, но очень страстно.
За секунду, что длился поцелуй, она прильнула ко мне, прижалась всем телом, а губы передали емкое сообщение: «Спасибо. Ты меня выручил. Ты мне нравишься. Я бы хотела… Но нет времени. Увидимся. Пока.»
И она ушла во тьму, взмахнув ресницами, а я стоял в каком-то сладостном оцепенении. Хотела ли она внушить мне именно это?
Жигуленок уносил меня назад, в огни города, и в голове почему-то звучали строчки:
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она,
Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…»
И вдруг строчки оборвались. С таким предварительным подвывом, как бывает, когда тормозишь магнитофонную ленту рукой.
Денег-то у меня дома нету.
Я ж их сегодня отдал, болван стоеросовый! Выходные впереди без копейки, пиво на последние, в понедельник зарплата – ну кто меня за яйца тянул!
Блин, удар…
Всю жизнь страдаю оттого, что к людям хорошо отношусь.
Если разобраться – коль помогать всем, без разбору, то ведь баланс добра и зла в мире ни фига не изменится…
А мы уже почти на моей улице. Вот, у поворота, на горке, уютненькое кладбищице с веселенькими крестиками… А водила – явно, бывший зек – так задумчиво-уверенно-умиротворен… Ручищи синие… Аж – смешно сейчас вспомнить! – хмель весь куда-то из меня выветрился…
Закурить, говорю, можно? – автоматически почти, голос хриплый, а сам внутри лихорадочно соображаю. Он на меня покосился, помедлил, кивнул – и, после минуты долгих раздумий, я понимаю, что никакие байки травить не стоит.
Я, вообще, человек честный. Ну, не до идиотизма, конечно… Приукрасить чего, или так языком пошлэпать – бывает… Чего-нибудь нафантазировать, самому в это поверить, да и отстаивать потом с пеной – случается… Но вот изворачиваться, выгоду зарабатывать, иль от возмездия скрываться – стараюсь избегать.
Да врать вообще никто не любит! Вранье на свете происходит оттого, что нет ничего труднее, чем думать и говорить именно то, что хочешь.
Три дома остается. Надо начинать…
Крепче за шоферку держись, баран!
И – начинаю все-таки с байки.
– Старик, слушай – это любовь во всем виновата! Я ее, понимаешь, как увидел – так и влюбился… И забыл про все на свете…
Короче, оставил я ему в залог часы.
В понедельник получил денежку, специально поехал через Восток – мы пожали руки. Я даже нанял его до дому, в качестве признательности проигнорировав троллейбус. Он мне телефон оставил…
А вот мой телефон Леночка в Одессе, очевидно, потеряла.
Так и не позвонила.
Вот люди, поработавшие на мясокомбинате, не едят сосисок. Те, кто постоял за прилавком пивного ларька, не пьют разливного пива. Мы часто слышим женские обещания…
Когда ж мы перестанем им верить?
(Хм… Хорошее начало для рекламного ролика!)
Ну, ладно…
Я сейчас подумал – отчего это я так переживаю? А потому, что мои часы стали моим отражением. Жизнь нас колбасит – а нам хоть бы хны. Жизнь оставляет на нас шрамы – но мы лишь выглядим изысканней. Иногда мы отстаем, иногда спешим. Меняем квартиры, работы, любови, знакомства – как ремешки с батарейками. И так далее. И приходит – видимо, неизбежный – час, когда мы теряемся в жизни, и преподаем этим друг дружке уроки…
Потому и грустно. Ведь смысл отражения не в интересе к новой сединке-царапинке – во взгляде на себя извне. Смотришь – и читаешь свою жизнь. Отражение исчезает – начинаешь перечитывать жизнь в обратном направлении.
Но это ненадолго.
Ох, устал я что-то от всего – как во вторник… (Это – день критический, потому что у меня самоощущения очень завязаны на количество сна. В понедельник чувствую себя хорошо – выспался за выходные, со среды – уже привыкание… Вторник – переломный день, очень поэтому утомительный.)
Хочется лечь и погаснуть…
Но сегодня не вторник.
Удивительно, вот я себе мозги запудрил воспоминаниями, распотрошил уснувшее, воскресил умершее, от этого утомился – и как-то легче! Безразличней как-то! И безразличие такое… мелкое. Не опустошение преступника после вынесения сурового приговора, а… Даешь, скажем, таксисту купюру, а у него сдачи нет – ну, и хрен с ней… Вялость да муть в голове…
Значит, это не горе. Люди вообще не страдают по-настоящему. Некогда в суете, да и шкура дубленая. Но чувство собственной важности велит – и тогда гордыня начинает называть страданием обыкновенные эмоциональные перегрузки. Так редко удается распутаться, сбросить тяжеловесность и подняться до легкомыслия…
И не хочется. Оттуда, сверху, слишком многое становится видно.
Ладно. Если слишком долго смотреться в зеркало – увидишь там обезьяну. Не будем, как выражаются по телевизору, окошмаривать факты. Мудрый умеет терять. Часы погибли – так ведь и я когда-нибудь помру. И, между прочим, никому не будет интересно, сколько я плакал и сколько смеялся. Вы улыбайтесь, господа, говаривал Мюнхгаузен. Надо было думать головой. Не забывать дома перчатки. Елку на своем базаре покупать. Помнить, что ремешок чуть живой…
Не, не так. Из дому не выходить. Елку не покупать. Ремешок месяц назад заменить. Короче, соломки подстелить. Сказано ж у классика – идеальная пожарная команда приезжает за полчаса до пожара!
Пора смывать сопли и ехать к Ире – несмотря на всю эту насильственную философичность, черт побери, все-таки больно… Смешно: надрывное такое чувство – будто я сегодня попрощался с юностью. Не хочется себя оставлять одного среди себя… Мысли сожрут.

Звонок.
Мой друг Дима.
– Как дела?
– А… Расхворался чего-то, желудок жизни не дает… Телевизор барахлит… Часы потерял… Такие вот делишки!
– Ну, ясно. У меня тоже все нормально.

Я встал, пнул елку – отмерзла в тепле, зараза, распахлась на всю квартиру – и пошел в ванную, волоча за собой что-то неотвязное, как музыка за стеной в полтретьего ночи. О чем бы мы ни думали, мы думаем только о себе. На лице чувствовалось что-то лишнее. Тщательно намылил пунцовые до сих пор руки, засунул голову под струю, облепился полотенцем. Промокнул капли, помассировал уши. Прильнул к зеркалу, чтоб рассмотреть и запомнить в глазах свою грустную грусть…

Они лежали на полке. Между зубной щеткой и бритвенным станком. Слегка чумазые, но вполне боевые. Как всегда, отставали секунд на 15.
Я, когда домой ввалился, сразу ринулся мерзлые руки отмачивать…
Из дырочки ремешка торчала елочная иголка.

Я их сейчас не ношу. Висят на стене над столом. Я вообще часов на руке теперь не ношу. У меня есть мобильник. А в нем – и календарь, и калькулятор, и секундомер, и будильник.
И часы.

Значит – все впереди?