Однажды заходит он к третьей своей, а она в кухне стоит, на стол облокотилась со спущенными штанами и ноги расставила. Он рот раскрыл:
– Ты что? – говорит – Совсем охерела?
В первый, кстати, раз выругался. Она – женщина воспитанная, грубостей не терпела, и отношения у них на высокой ноте всегда были, достойные отношения.
Она голову к нему повернула, на ладошку опираясь
– Доставай, – говорит, – этот свой … – да такими словами назвала, что он и сам слегка охерел. – Начинай, – говорит, – быстрее. Чего время терять зря.
А сама, значит, задом при этом, призывно так задом.
Он обиделся, понятно. Вещать стал, мол, как она может о нем так, он не только за этим, он по-человечески к ней, а она…
Она поворачивается – руки в боки со штанами спущенными по-прежнему:
– Ах, не за этим! Он «по-человечески», значит. Это «по-человечески» – залететь к женщине по дороге на службу или куда, трахнуть ее и лететь дальше. Даже чаю не попить. Про «поговорить» и вовсе не мечтай! Слова с чувствами с языка не спустил ни разу. Хоть бы врал! Я не шлюха даже, а сосуд, к которому подскочил, слил застоявшееся и дальше, дальше… Тебе, родненький мой, и пальто снимать не хотелось. Вот я и решила: ты пришел, а я готовая. Уже! Вон она я! Можно и в пальто. Раз, два, три и дальше, дальше, дальше, родненький!..
Гадостей таких он слушать не мог – в дверь… Дверью этой – хлобысь! И по ступенькам, чтоб ноги его более… Он всегда знал, что бабы истерички и дуры. «Но так нельзя! С ним! Совсем охерела! Он не какой-нибудь! Он это… А слова, какие слова! Начитанная, блин. Он к ней по-человечески, а она… В пальто, говорит. В пальто неудобно. Совсем неудобно…»
Другая третья скоренько нашлась и тоже по дороге на работу. Однако не так удачно расположилась: в сторону нужно было остановочку или пешком тринадцать минут. Зато дура полная: заботливая, нежная и дура. Превосходнейше должно бы у них все, только сглазила будто та, первая третья, – не заладилось как-то. Стал цветочков покупать, торт, поговорить чтоб. Она летает, щебечет вокруг глупости свои, только трудно ему слушать, очень трудно. Сидит сытый, разморило, носом клюет под болтовню, вдруг голову поднимает, а прямо перед ним вопрос, охренденный такой вопрос: «Если все так, то зачем?» И такой гадостный, омерзительный этот вопрос, что встал он, вышел и все.
Все. Третью третью искать не стал, позвонил первой второй. Уговорил теперь же встретиться. У них всегда загодя уговоры были, но согласилась. Смокинга не надевал, однако ресторан выбрал лучший. Посреди десерта, невзначай будто, в неспешной беседе бросил:
– Чего дальше тянуть, давай жить вместе.
Она замолчала. Оглядела его внимательно:
– Ты это серьезно или так?
Он сказал, что более чем, что он давно ее любит, она – его, сама не раз говорила.
– Пора любови наши скрепить союзом нерушимым!
Замолчал, внутри, в животике захолодало, и глины там кусок возник.
Она:
– Пусть серьезно. Пусть! Я три года ждала и переждала… перезрела, милый. Поздно, я больше тебя не люблю и тогда зачем?
Он выдохнул и поинтересовался:
– У тебя кто новый есть?
Она:
– Есть. Новый-старый: я решила опять полюбить мужа своего.
Он:
– Это невозможно назад.
Она:
– Почему? Я решила тебя разлюбить и разлюбила, а думала, что невозможно. Получилось! Да это и не важно. Главное – с тобой, мой милый, получилось!
Глина в животике рассосалась, дышалось легко, но почему-то хотелось плакать. Он увидел, как через зал к ним идет тот самый охренденный вопрос: «Если все так, то зачем?» Встал, чтоб уступить ему место за столом, и сам вышел.
Шел-шел и пришел к своей первой. Как раз к ужину пришел. Сидят, едят, разговаривают, как обычно, обо всем и ни о чем: как там на работе, у знакомых, да и по телевизору всякое показывают. Все, как последние лет десять-пятнадцать, то есть вечность. И тут он вдруг ей:
– Тебе не кажется, что у нас как-то все не так стало, неправильно будто идет?
Она:
– Нет, не кажется. Я это абсолютно точно и давно знаю. Живем рядом по привычке, как полена два: положили их, они и лежат.
Он:
– Так может взяться нам вдвоем и все поправить? Когда-то давно было не так. Совсем не так. Там, в том «давно» мы любили друг друга.
Она:
– Я тебя любила не только там, но и здесь. До теперь, любимый… почти, – добавила тихо.
Он:
– Тогда в чем дело? Вольем старую любовь нашу в новые мехи. Старая – значит, временем проверенная, то есть настоящая.
От слов этих у самого во рту скислилось, но уже понесло:
– Я сейчас за вином сгоняю, конфеты там, тортик, и мы с тобой, как тогда, как в том самом «давно» посидим-поокаем…
Она:
– Не надо никуда гонять. Поздно.
Он:
– Поздно чего? У нас магазин напротив круглосуточный. Я мигом!
Она:
– Поздно, поздно уже. Не надо никуда ничего вливать и поминок не надо.
Он:
– Каких еще поминок? Ты это что тут? По кому поминок?
Она:
– По нам с тобой поминок, любимый. По нам с тобой вместе. Сперва ты без меня научился жить, давно научился. А теперь и я без тебя.
Он:
– У тебя кто-то другой есть? Скажи.
Она:
– Есть – нету, разве важно?.. Ты сам теперь, и я сама. «И нельзя повернуть назад…» – пропела мелодично очень и стала убирать со стола. Он вышел на лестницу покурить. Там стоял этот самый охренденный вопрос.
– И как ты теперь? – спросил у него вопрос.
– Никак! – он ответил. И повторил. – Никак! Пропусти! – отодвинул вопрос и вышел из подъезда туда, где дождь. Дождь не сильный, но упорный, устойчивый. Дождь – это здорово, потому по лицу бежали слезы. В первый, кстати, раз за двадцать лет, и лицо от них отвыкло, потому дождь – здорово! Он поднял воротник, развернулся и пошел в сторону рассвета, до которого было очень далеко, но ему непременно надо было оказаться там. Там, где будет зачинаться рассвет, и жизнь его снова… наверное…
-------------------------------------------
Осень. Вечер. Кафе. В кафе за столиком три грации: первая, вторая и третья – первая третья. Сидят, пьют чай. Неспешно, молча. К столику подсаживается тот самый охренденный вопрос. Грации к нему со своими:
– Ну, как он там? Где? Что? С кем? Не спился еше совсем? Где ночует? В подвале? С работы выгнали? Бабу завел? Какую?..
– Отвечаю по порядку, насколько это можно:
Не работает. Ночует кое-где, но не в подвалах. Пока. Бабу завел недавно. Уличную. Не надо морщиться. Было. Во-первых, она его завела. Во-вторых, вчера явился кавалер и его выгнал. Выгнал совсем, но побил чуть-чуть. Встретил его сегодня утром: в аптеке настойку покупал. Потерт-потрепан-не вполне чист. Пожалуй, ему уже не подняться, не встать. Довольны, дéвицы-красавицы? Казнь состоялась.
– Ты говори, говори да не заговаривайся. Не за тем тебя нанимали, – это вторая. – Мужской эгоизм должен караться беспощадно и искореняться полностью. Особенно такой беспардонный, зоологический! Верно, девочки?
И все разом закивали головой и затихли: каждая в своей непримиримости.
– Только тут, красавицы, одна нестыковочка возникла вдруг. Не все дамы столь принципиальны, как вы. Вторая третья ходит по городу и ищет его. Они пока не встретились, но не исключено. И тогда…
– Что тогда? Вот дура каноническая? Ей хоть пол подтирай, а она все туда же! – и первая третья сопроводила слова свои жестом весьма оскорбительным в отношении второй третьей. Две другие одобрительно хмыкнули.
– Девушки! А может пусть она подберет? Такой он вам ни к чему, и даже приятно где-то будет, что он бесполезный и с этой дурой живет. Как вам такой исход, девушки?
– Он? Ей одной? Ни-ког-да! Лучше сдохнуть! – Произнесли разом, четко, решительно, оставив неясным, кому лучше сдохнуть.
Пока вопрос ходил в туалет, грации пошептались и сговорились поручить воспрепятствовать встрече с дурой этой окончательно. За допплату.
Осень, утро, солнце. Он сидит на скамейке и дохлебывает свой мерзавчик. Жизнь налаживается, очевидно, налаживается: осеннее солнышко еще вполне, да и ночь удалась нынешняя – прошла в тепле и сытости. Теперь посидит еще чуток и на работу. «На работу, на работу устраиваться. Хватит. Пора за ум. За ум. За тот самый ум, за который ему всегда и на любой работе место. Ум от него никуда, его не пропить. Он еще всем! Еще всем им! И без баб, без баб этих! Без них куда как лучше, спокойнее. Теперь у него совершенное безбабство навсегда! – найденное слово понравилось, и он повторил его, значительно подняв кверху палец. – Идеальное безбабство!.. Сейчас вздремнуть чуток и на работу…»
Он еще бормотал про себя, подкладывая под голову сумку и устраиваясь. Именно в тот самый момент из-за угла выходила она, вторая третья. Шла в аптеку и никак не могла его не заметить. И вышла бы и заметила, но тут, прямо на углу, перед ней вырос вопрос в ошаленном совершенно пальто и шляпе, и стал интересоваться, как ему пройти в… При этом норовил заглянуть ей в глаза, очень глубоко заглянуть, так глубоко, после чего у нее ничего уже не было, что могло сопротивляться, сопротивляться, чтоб не вцепиться в рукав этого сумасшедшего пальто и не повернуть назад, к своему дому, правда, при этом, постоянно оглядываясь, как будто осталось там что позади, очень важное осталось, но пальто потрясающе, одуряющее пахло и на ощупь было совсем!.. Вопрос, как и обещал, решил проблему встречи их окончательно: он стал у нее жить, и она больше не вспоминала, что где-то когда-то кого-то искала, никогда не вспоминала.
Три грации продолжали встречаться в кафе: сидели за столиком, пили чай-кофе-коньяк и болтали, но и молчали тоже. О нем молчали – милом-любимом-родненьком. Каждая о своем. А он все никак не мог проснуться вовремя, чтоб дойти до этой клятой работы. Временами встрепенется вдруг и пойдет снова искать место, где зачинается рассвет. Теперь он точно знал, если попасть туда вовремя, то и жизнь его заново. Заново и по-правильному. По-правильному, как в этот раз не случилось. Еще раз, непременно, еще, осталось только попасть туда вовремя…
20.10.2006