Давно, еще совсем маленькой, она научилась выделять из бесконечного океана шума, которым постоянно дышал окружавший её мир, странное созвучие, издаваемое чем-то большим, что, появляясь над ней, тут же заполняло собой все вокруг.
Оно давало ей вкусную еду, приятно касалось, ласково поглаживало и теребило. А иногда несло её туда, где все сверкало, и пахло влагой, поливало её водой натирало чем-то белым невкусным и пузырящимся.
Снова мыло водой, заворачивало её, мокрую, во что-то мягкое и долго грело своим большим и теплым телом.
И в какой-то момент она поняла, что то созвучие, которое существо постоянно издавало при этом, и ЕСТЬ ОНА.
И теперь, стоило ей снова услышать эти самые звуки, она радостно бежала навстречу той, что их издавала, потому что знала, что сейчас будет еда и теплая ласковая рука, теребящая холку и уши…
А что-то, чем это существо звуки издавало, иногда со странным чмоканьем приятно касалось её беспокойного холодного носа...
Но больше всего она любила, весело сбежав вниз головой веселой спиралью по множеству твердых, ведущих вниз, плоских углублений в центре их огромного человеческого жилища и дождавшись, когда со скрипом повернется твердая и холодная часть стены, прищурить глаза от ярко брызнувшего света и вдруг оказаться в беспокойном, шумном, постоянно движущемся мире, в одночасье обступившем её со всех сторон.
Как же ей сразу становилось весело, как хотелось ей радостно побегать вместе с шумными веселыми человеческими детенышами, которые никогда не сидели на месте, копались в песке и постоянно издавали свои смешные звуки, КОТОРЫЕ НЕ НАЗЫВАЛИ ЕЕ.
Но та, которая заменила ей пахнущую молоком и влажной шерстью мать, придерживая сдавливающий её горло ремень, осторожно переводила её через твердую, горячую, царапающую лапы землю, где с громким рычанием проносились издающие неприятный запах коробки с сидящими внутри чужими людьми.
И они, пройдя вниз, сквозь заросли колючих растений, сразу оказывалась в прекрасном волшебном мире, наполненном мягкой зеленой травой и шуршащими листвой деревьями. Любопытные белки в глубине щедро облитых солнечным светом еловых ветвей опасливо таращили черные бусинки глаз на то, как она с громким лаем, то неслась вперед, оставив позади свою неторопливо бредущую хозяйку, то, оказавшись далеко впереди, внезапно разворачивалась, и, подрулив на повороте своим развевающимся хвостом, так же стремительно возвращалась назад.
Едва заметные среди ветвей птицы пели друг другу свои ласковые песни, шумела листва, жужжали мухи, низко гудели шмели, а под землей сосредоточенно рыл землю боязливый крот. И уже тогда она понимала, что ничто— ни хорошее, ни плохое — не может длиться вечно. И когда, наконец, хозяйка подзывала её, громко произнося звуки, КОТОРЫЕ БЫЛИ ЕЮ, и снова надевала ей на шею широкий ремень, они, дождавшись момента, когда поблизости не было этих, дурно пахнущих, быстрых коробок с людьми, возвращались в родной двор. Чтоб снова, покружившись по спирали, подняться на самый верх и вновь оказаться в своем теплом и уютном жилище.
И много раз мир за стенами их дома постепенно становился белым, когда взамен опадающим с деревьев листьям их ветви понемногу покрывала странная белая, неторопливо опускающаяся с неба, пушистая вода. А на прогулках она вдруг замечала, что человеческие детеныши оказывались завернутыми в звериные шкуры, которые пахли страхом и смертью тех, чьей плотью они были раньше.
Но, впрочем, дети совсем не чувствовали этого, а весело кувыркались в этой, ослепительно сверкающей на солнце, пушистой воде.
Потом, через много прогулок, холодная мягкая вода постепенно становилась просто водой. Она понемногу уходила в землю, и оттуда, навстречу солнцу, становящемуся с каждой прогулкой все горячее, начинала упорно пробиваться вверх неправдоподобно зеленая упругая весенняя трава.
Уже и хозяйка не казалась ей такой огромной, а она сама, проходя по комнате, могла запросто положить свою морду на стол, который, когда-то, в детстве, снизу ей казался небом. И зря волновались нечастые шумные гости, ведь она ничего не пыталась с этого стола съесть, просто ей было интересно, как оно там, в их нелогичном и бестолковом человеческом мире. Та, которая стала её матерью, уже не выводила её на прогулку тогда, когда беззаботные птицы сообщали друг другу о величественном появлении солнца. Она долго не могла оторваться от своих сладких цветных снов, которые каждую ночь ей дарил бесконечно любящий её Бог. И поэтому приходилось долго и безрезультатно проводить по ее лицу своим чутким холодным носом. А потом, когда солнце уже поднималось настолько высоко, насколько ему в этот день было дозволено подняться, они, наконец-то, спускались в этот безусловный шумный мир за скрипучей стальной дверью,которая не пускала в их дом, чужих, странно пахнущих людей.
В который уже раз подсыхал асфальт, через робко открытые, наконец, окна на улицу вырывалась музыка, чтоб освободить место в доме чистому, становящемуся с каждым днем все более многоголосым, пению птиц. Ветки деревьев заполнялись ласково шелестевшей при каждом прикосновении ветра, блестящей молодой листвой. И, упруго погружая при каждом прыжке лапы во влажную теплую землю, она однажды почувствовала то немногое, что ей осталось понять в этой, далеко не самой последней её жизни.
И теперь уже ничего из того, что каждый день происходило вокруг нее, не вызывало ее недоумения. Она так и не стала взрослой, но зато она стала мудрой. Взрослый – это тот, кто понимает мир, и не удивляясь ему умеет этот мир использовать. Мудрый — то тот, кто понимает замысел Бога и свою роль в этом прекрасном замысле…
Она уже давно не обижалась на хозяйку, когда с всё большим трудом, сквозь мягко окутавшую ее старческую глухоту, почти уже угадывала издаваемые той звуки ворчания и раздражения. Их прогулки становились все более редкими и короткими. У неё появилась отдышка, и путь вниз, во двор, отнимал у неё все больше сил. И тогда однажды она с трудом забралась на кресло, а оттуда на широкий подоконник, где, положив морду на лапы, наконец-то смогла видеть постоянно покачивающиеся, доросшие за эти годы до ее этажа, ветки дворовых деревьев. А если она поднимала голову и напрягала ослабшие, слезящиеся глаза, то могла видеть проходящих по улице людей и детей, возящихся в песочнице. Совсем не тех детей, которых она когда-то увидела там впервые. Она понимала, что те никак не могли оставаться детьми, пока она старела. Но похожих на них, очень похожих…
И с тех пор почти все свое время она проводила на подоконнике, смотря в окно. Совсем как человеческие старики, которым жизнь за окном вполне заменила их собственную, ту, которой почти уже не было...
А однажды она видела, как огромное небо далеко за соседними домами затянуло черными тучами, а здесь, вокруг, воздух был весь пропитан солнечным светом… И вдруг с неба стали величественно падать огромные теплые дождевые капли. И никому из проходящих внизу людей даже не приходило в голову достать зонтик, и все, как ни в чем не бывало, все так же неторопливо шли по своим делам. А очень далеко, где-то между искрящимися дождевыми каплями и далеким грозовым небом, мудрой улыбкой Бога величественно зрела радуга.
И еще давно она слышала, как её хозяйка говорила кому-то о том что пятнадцать лет — это очень много для собаки, и что это очень хлопотно, иметь в своем доме такую старую, глухую собаку. И что неизвестно, сколько эта собака еще проживет.
Но разве умела она говорить человеческие слова, а если б и умела, то кто она такая, чтоб рассказывать людям о всех прекрасных, известных ей замыслах Бога. Она уже давно не думала весной о материнстве, когда за несколько дней приятно пахнущие вкусные таблетки постепенно уничтожали неясное томление при виде разноплеменных горделивых кобелей и смутные мысли о тявкающих пушистых комочках с толстыми неспокойными хвостиками, ласково тычущимися в ее мохнатый живот.
А однажды, вместе с очередным восходом солнца, она наконец-то почувствовала его. Она не чувствовала расстояния, она не знала, как далеко он сейчас находится. Она чувствовала дистанцию между собой и им во времени и чувствовала, как эта дистанция, едва лишь образовавшись, тут же начала неумолимо сокращаться.
А между тем, где-то в воздухе уже витала осень. Солнце вдруг стало не безжалостно горячим, а каким-то покровительственно теплым, ветер теперь нес прохладу, а уютные вечера совсем ненавязчиво манили куда-то… В роще, через дорогу, все перепуталось в карнавальном мелькании разноцветных осенних деревьев. В воздухе уже пахло жжеными листьями, хотя самого дыма еще нигде не было видно…
В тот самый день ей с самого утра не хотелось есть. Небо затянуло тучами, а воздух был весь пропитан невидимыми водяными каплями. Медленной часовой стрелкой по небу величественно проплывало солнце. Она лежала, как обычно положив голову на свои старые, ослабевшие за столько лет, лапы… Незаметно и медленно заканчивался еще один день. День, который изначально не должен был иметь смысла, как и много сотен других. Но вот только у этого дня он был. Был смысл именно в этом дне, в отличие от многих сотен предыдущих.
Это был день, из-за которого….
Это был день для того, чтобы….
И тут, она почувствовала, как открывается дверь... Она подняла голову и увидела в проёме входной двери свою хозяйку, руки которой были заняты какими-то тяжелыми кульками. Не выпуская кульков из рук, та пыталась, неудобно развернувшись, как то закрыть эту дверь...
И тут время остановилось...
И в звенящей тишине зависла падающая, с испуганным лицом, внезапно потерявшая равновесие, хозяйка, и выпущенные из рук, грузно оседающие от удара о пол, кульки...
Он, протискивающийся в дверь, которую хозяйка так и не смогла закрыть, он, внешность которого она так и не рассмотрела, он, по сути, не имеющий для неё внешности…
Он, у которого был запах тревожного промозглого осеннего утра…
Он, у которого было только место во времени, которое так давно чувствовала только она, и которое уже почти слилось с её собственным…
A дальше сдвинувшееся, наконец, с места время внезапно превратилось в её дыхание…
Вдох… и собравшись в комок, она почувствовала покалывание во всем своем теле. Выдох — тело, выпрямившись по дуге, медленно слетело с подоконника и коснулось передними лапами пола.
Вдох — задние лапы коснулись пола, и, слегка согнувшись, приняли на себя одряхлевшее тело, готовясь спружинить.
Выдох — тело, собрав все силы, метнулось в направлении него.
Вдох — тело столкнувшись с ним, увлекло его на пол, прибавив к своей массе силу её прыжка… А её зубы легко нашли выступающий хрящ на его горле, который совсем не отличался от тех, что часто приносила из магазина её хозяйка…
И еще, в этот вдох, она успела почувствовать неумолимо проникающий между её ребрами холодный злой металл…
Выдохнуть ей уже не удалось….
А на следующее утро осень, еще вчера с унылостью озябшего сироты нагонявшая тоску, радостно обратилась в багряно-красное, теплое, как забытый огонь камина, ласковое бабье лето….
© TEODDOR 25 октября 2007
