АМУР-1968
Наутро после рукопашной
Не мог я даже воду пить.
О Боже, как же было страшно!
Но невозможно отступить.
Я не запомню эти лица.
Кипит вода в большой реке.
Но, знаю, вечно будет сниться
Кровь на штыке, кровь на штыке...
СТИХИ СЫНУ
Мальчишка с пристани ныряет.
Он нас с тобой не повторяет,
Хотя знакомые черты
В нем проступают ежечасно.
Ах, прыгать в море так опасно
С бетонной этой высоты!
Он неуклюжий, долговязый,
Грубит, и с нежностью ни разу
На нас с тобой не поглядел.
Из всех рубашек вырастает,
Вокруг него - иная стая,
И мы как будто не у дел.
…Из моря выйдет посиневший,
Так быстро вырасти посмевший
(Попробуй-ка, останови!)
Шагнет на край, взмахнет руками,
И скроется за облаками
От нашей суетной любви.
Он приспособлен для полета,
И радости тугая нота
В соленом воздухе дрожит.
Мальчишка с пристани ныряет,
Он нас с тобой не повторяет
И нам он не принадлежит.
Откликнется на имя Сына,
Потом - саженками косыми
Навстречу ветру и волнам
От нас, от нас – по белу свету.
Но отчего в минуту эту
Так горестно и сладко нам?
КОКТЕБЕЛЬ
Заколдованный город – не город почти,
Через бывшую Родину взгляд сквозь очки,
Эту боль, эту цель объяснять мне тебе ль:
Коктебель, говорю, посмотри, Коктебель…
Помолчи, прислонившись к его парусам,
Я бы сам, но прикован я к серым лесам,
Ты вдохни этот сон ковыля, чабреца,
И соленой водой смой тревогу с лица.
Непомерная ноша – пожизненный срок:
Возвращаться, прощаться, не видеть дорог.
Заколдованный город заснул и затих.
Все прими – за себя, за меня, за двоих…
ИЗ КИНЕШМЫ В ЮРЬЕВЕЦ
Что рассказать про этот день,
Про Волгу, скованную ветром,
И про обледеневший борт
Рассерженного «Метеора»?
Нас было мало там, внутри,
В железном ящике,
Спешившем
К причальной стенке.
Пили пиво,
Холодное, как все вокруг,
Лениво спорили, и эхом
В нас отдавалась дрожь мотора.
И знали, что чудес не будет,
Осенних маленьких чудес.
Они остались там, за бортом,
Где Волга, скованная ветром,
Держала на своей ладони
Обледеневший «Метеор»,
Где в глубине дрожали рыбы,
И масляные пятна нефти
Под ветром жили неподвижно,
Не замечая цепких волн.
Но мы-то были там, внутри…
И только
Шальная женщина-матрос
В своей промасленной тужурке
На волю вырвалась,
И молча
Мы поглядели на нее.
И пили пиво. И чего-то
Все время ждали. Наконец,
Рванув холодное железо,
Она вошла. И протянула
Свои тяжелые ладони,
Обветренные дочерна.
«Глядите, снег!» - она сказала,
И шарик с острыми краями
Подбросила, и уронила,
И наступила на него.
И лишь один хмельной попутчик
К ней подошел, обнял за плечи,
И, наклонившись слишком близко,
Ей долго что-то говорил.
Она смеялась, и краснела,
И вздрагивала в такт мотору.
И больше никаких событий
В то утро не произошло.
ДВОРОВЫЙ РОМАНС
Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.
Он приносит злые строки – память нашего двора.
Там живут башибузуки, отвратительно крича.
Эти сладостные звуки маму будят по ночам.
Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…
Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.
Пусть росли они бурьяном, с желтой пылью в волосах,
Им не надо фортепьяно колотить по два часа.
Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…
Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.
Где вы? кто вы? память стерта, во дворе другой разлив,
И разорвана аорта, землю кровью раскалив.
Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши
Как же ваши разговоры будут злы и хороши!
Вы остались в том пространстве, в очистительном огне.
Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.
Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…
Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.
ВОСПОМИНАНИЯ О МАРЬИНОЙ РОЩЕ, ГДЕ Я ЖИЛ АСПИРАНТОМ В ЗНАМЕНИТОМ ОБЩЕЖИТИИ ГИТИСА НА УЛИЦЕ Трифоновской, 45Б
Капризен и обрызган,
И выряжен попроще,
Весенний ветер рыскал
По Марьиной Роще.
Как баржи, трамваи
Среди воды вставали,
И падали капели,
Шалея и глупея.
Стояла, мало веря
В лихое это дело,
Очередь у двери
Винного отдела.
И мимолетный сторож,
Вечерней грусти полон,
К ней нес, почти со стоном,
Стакан, большой и полый.
Капели пели, падая
На лужи и на рожи,
Сгребала грязь лопатами
Марьина Роща.
Трамваи отчаливали
Между водой и небом,
И пахло так отчаянно
Последним снегом.
САШЕ
В Кривоколенный переулок
Войду, стезя моя легка,
И там куплю я пару булок,
Вино, бутылку молока
И папиросы.
С другом Сашей
Мы все съедим и разопьем.
Нам по семнадцать. Я дурашлив.
А он силен. И мы вдвоем.
На той скамейке развалившись,
Совсем легонько подшофе,
Мы с ним - на улице столичной,
Я в бобочке, а он в шарфе…
Сидим – форсим, но эта накипь
Нам не мешает по весне
Поговорить о Пастернаке,
О Сталине и о войне.
Бравируя стихом точеным,
Дразню его, пуская дым.
И разве что из-за девчонок
Порой ругаемся мы с ним.
Мы врозь в безвременье шагнули,
Лишь помнили издалека.
И настигали нас не пули –
Потеря смысла и тоска.
Я не был рядом в то мгновенье,
Когда он срезал эту нить.
Не смог ни словом я, ни тенью
Тогда его остановить.
Вину мою избыть мне надо,
И знаю я в конце пути:
Когда-нибудь мы будем рядом –
Там, где душа его летит.
ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ
У памятника Пушкину я Соню ждал и Лену,
У памятника Пушкину я вкусный пил «Агдам»…
Как говорится, было нам и море по колено,
Мальчишки этих странных лет - умны не по годам.
Не отломила нам судьба элитного лицея,
Но воздух века был шипуч, куда «Мадам Клико»!..
И мы пьянели без вина, смешные лицедеи,
Стихи читая до утра, свободно и легко.
У памятника Пушкину чудил Губанов Лёня,
И все тянул безмерных строк серебряную нить…
Каким же был я в те года живым и окрыленным,
И стоило, признаюсь вам, тогда на свете жить!
ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗВЕРЬ
Как река, стекает поезд, дождь дробится о стекло,
Город твой, в воде по пояс, к горизонту унесло.
Ни стихами, ни руками не достану - знаю сам,
И крутыми берегами поднимаются леса.
Горький запах папиросный, гулкий тамбур ледяной,
Только слов ненужных россыпь догорает за спиной.
Не сожгу о них ладони, не зажгу о них свечу,
На далеком перегоне снова сам с собой молчу.
А тебе сегодня снится то, что не подвластно мне,
А тебя чужие лица обступают в тишине.
В руку - сон, в дорогу - душу, эти строки - прочь с листа.
Ночь залечит, и разрушит, всё поставит на места:
Наши встречи, наши речи, прошлый дым, и горький чад,
Все разрушит, и залечит, и разрубит все сплеча...
Жизнь прошла. Она за кадром. Старый фильм - который год.
И уже известен каждый предстоящий поворот.
А дорога дальше длится, сталью отстояв права,
И ложатся на страницу нежеланные слова:
Пусть слепые эти тени унесет железный зверь,
Но земное притяженье не удержит нас теперь!
МОЙ ПРАДЕД
.........."Мой дед был осетин и костолом"
.............................Фима Жиганец
Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу.
И рост – под два, и с бочку – голова,
И хохотом сминал он злые волны,
И Торы непонятные слова
Читал, весь дом рычанием наполнив.
А как гулял он, стылый Петербург
Ножом каленым прошивая спьяну!
И собутыльников дежурный круг
Терял у кабаков и ресторанов.
Проигрывался в карты – в пух и прах,
Но в жизни не боялся перебора.
Носил прабабку Ривку на руках
И не любил пустые разговоры.
Когда тащило под гудящий плот,
Башкою лысой с маху бил о бревна.
И думал, видно, – был бы это лед,
Прорвался бы на волю, безусловно!..
Наш род мельчает, но сквозь толщу лет
Как будто ветром ладожским подуло.
Я в сыне вижу отдаленный след
Неистового прадеда Шаула.
МОЙ ДЕДУШКА, САПОЖНИК
Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,
Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!
Страшный фининспектор проходит по дворам,
Дедушка седеет, но трудится в ночи.
Бабушка – большая и полная любви,
Дедушку ругает и гонит спать к семи…
Денюжки заплатит подпольный цеховик,
Маленькие деньги, но для большой семьи.
Бабушка наварит из курочки бульон,
Манделех нажарит, и шейка тоже тут.
Будут чуять запах наш дом и весь район,
Дедушка покушает, и Яничке дадут.
Дедушку усталость сразила наповал,
Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,
Тихо мне расскажет, как долго воевал:
В давней – у Котовского, а в этой …
будем спать…
Маленький сапожник, бабуле по плечо,
Он во сне боится, и плачет в спину мне,
И шаги все слышит, и дышит горячо,
И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.
ТОЧУ НОЖИ!
Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»
Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.
Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,
И швырял он, злясь для вида, мерзлые комки земли.
Шляпу надевал из фетра, улыбался криво нам,
Молча раздавал конфеты осторожным пацанам.
А под вечер, водки выпив, не сдержав тяжелый вздох,
Он кричал болотной выпью: «Швайне, ахтунг, хенде хох!»
Бормотал, дурной и жалкий, про войну, про спецотдел,
Как боялся, как сражался, как десятку отсидел.
С воем задирал штанину, и совал протез в глаза,
И стекала по щетине бесполезная слеза.
...Утро стыло в переулке, и не видело ни зги.
За окном, в пространстве гулком, слышались его шаги.
Между нами тьма такая... Через время, через жизнь
Слышу голос полицая: «Подходи, точу ножи!»
СУХАРИ
А бабушка сушила сухари,
И понимала, что сушить не надо.
Но за ее спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось –
Как солнце над ее землей затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И остывала в памяти «буржуйка»…
И бабушка рассказывала мне,
Как обжигала радостью Победа.
Воякой в шутку называла деда,
Который был сапером на войне.
А дед сердился: «Сушит сухари!
И складывает в наволочку белую.
Когда ж тебя сознательной я сделаю?»
А бабушка сушила сухари.
Она ушла морозною зимой.
Блокадный ветер долетел сквозь годы.
Зашлась голодным плачем непогода
Над белой и промерзшею землей.
«Под девяносто, что ни говори.
И столько пережить, и столько вынести».
Не поднялась рука из дома вынести
Тяжелые ржаные сухари.
* * *
...и если горечью случайной
скупая память обдерет,
глотни вина в забытой "Чайной"
под заскорузлый бутерброд.
О как мы пили, как мы пели
под "33" и "Солнцедар",
тогда б мы выдержать сумели,
наверно, даже скипидар!
И наши дамы в легких "мини"
(чувихи, кадры и герлЫ)
так были строги и милы,
и так в любви неутомимы...
Пока мы бредили бедово
по нашим кухням и дворам,
один генсек сменял другого,
Нисколько не мешая нам...
