Электричка вздохнула и сомкнула двери.
Обрубленный ими кусок зимней свежести еще несколько секунд судорожно порхал в тамбуре и скоро умер, задавленный запахами недельного табака, прелых стелек и дешевого лака для волос.
Юрка не должен был ехать этой электричкой. Мать ждала его только завтра к вечеру. Юрка приехал бы завтра часам к девяти, позвонил бы в дверь и, слыша приглушенные притворное ворчание матери и шорох открывающегося замка, не контролируя дураковатой улыбки на толстых мягких губах, на последних секундах запрятывал бы озябшие лепестки желтой розочки за пазухой. Мать бы говорила что-то про ключ, который у Юрки – собственный, про безалаберность и бестактность сына. – «Неужели трудно позвонить?!.. Поберег бы нервы… Кто-то должен быть деликатным?!... И почему – именно она, мать, а не сын… Она бы позвонила, но учитывая… И вообще… Ты же взрослый мужчина… И не просто так, а с женщиной… И, кстати, когда это оформится?... И сколько можно темнить… Ты же знаешь – я ничего не имею против… А если и имею, то не имею права возражать… Ты взрослый… И почему бы не перевезти ее сюда.. .. Ну и что, что ребенок… Никто не подозревал меня в издевательствах над детьми… В конце концов, у тебя появится возможность посмотреть, какой замечательной бабушкой может быть твоя мать… И сколько можно стоять у порога, вот так по-дурацки улыбаясь… »
А потом: «Ах, сырники!...!» А потом: «Ах… Боже, сыночек…» - когда к лицу розочку…
«Совсем как отец…»
Потом бы они сидели друг против друга.
Юрка жевал бы сырники и ковырял бы пальцем правой руки мышку ноутбука. А мать, сняв фартучек, сидела бы напротив него в футболке и тесных джинсишках, подвернув под себя одну ногу, совсем, как девочка, тощенькая и гибкая. И говорила бы ему, что, наконец, прочла этого Фаулза и ничего парадоксального в нем не обнаружила, хотя это – возможно – издержки перевода, но – думаю - что перевод тут ни при чем, и читать это можно только критикам, а нормальным людям – трата времени, ну разве что будет о чем потрепаться на форуме… Юрка бы сказал: «Ма, перестань. Тебя никто не заставлял. Тебе самой хочется быть в курсе… А мне так и Акунина хватает».
«Ах, так!...» - по-девичьи яростно тонко завопила бы мать и совсем по-детски застучала бы кулачком по лбу, обозначая этим жестом, какой ее сын долдон и быдло.
Потом бы они расползлись по своим углам. Юрка – в свою комнату, с ноутом на диванчик, а мать – в гостиной – за стареньким, в позеленевшем пластике, монитором, стуча по стертым клавишам, обросшим крошками печенья и пеплом сигарет…
Так могло быть завтра.
А сегодня электричка привезла Юркин труп.
Личность его легко опознали.
Когда позвонили в дверь Юркиной квартиры, ее не сразу открыла женщина, лет пятидесяти, с совершенно пьяным интеллигентным лицом.
Когда сын повзрослел настолько, что у него появилась женщина… жаль, что – разведенная… жаль, что с ребенком… жаль, что – за городом…
Все эти «жаль» Юрка легко и весело нес в авоське своей судьбы, как его покойный отец, такой же большой, веселый и великодушный ребенок.
Так вот, когда Юрка стал как отец, мать вдрызг напивалась в тот единственный субботний день, когда Юрки не было дома. К обеду воскресенья она приходила в себя и, стыдясь перед зеркалом своего заплаканного похмельного стареющего лица, долго умывалась, шлепала себя по щекам, шептала молитвы коротко и неправильно, как запомнила, и готовилась к встрече с сыном.
Юрку ей отдали в воскресенье. Она была уже трезва и даже помнила первую фразу из книжки Э.Сиболд… Она бы смеялась и спорила с Юркой…
