…Кладбище Бузаев нашел не сразу, заблудившись среди жутко пустых, тесных проулков дачного поселка, суматошным скорым бурьяном выросшего на прелых останках деревни и окончательно стершего смутные ориентиры из бузаевской памяти. Если б не толстый мужик на желтом велосипеде..
Деревенский погост был там же, и даже особенно не вырос. Дачники предпочитали умирать в городе, а если и случалось испустить дух здесь, торопливо отправлялись родственниками в городские некрополи, будто стесняясь оставаться среди местных мертвецов.
Могилки тети Нюси и дяди Вити отыскались легко. Посеревшие деревянные кресты душевно наклонились друг к другу. Но все же тетинюсин крест был повыше, попрямее и, как бы, поглавнее. Он великодушно чуть склонялся к соседу. А дядивитин - доверчиво и надежно прислонялся к нему, в уверенности, что тот-де не даст упасть. Ровно так, когда покойники были еще живыми, веселыми супругами. Всегда слегка подвыпивший дядя Витя, вечно таскающий из чулана молодую, дурную кислушку, и его спокойно-снисходительная жена, урезонивающая мужа то легким тычком в спину, то некрепким, но педагогическим, словом.
Юный Бузаев проводил здесь остатки того сонного лета.
Коронное развлечение - деревенское кино: под открытым небом – несколько скамеек и стульев перед крыльцом какой-то заколоченной конторы, на котором установлен телевизор с дивиди. В первый же розоватый вечер Бузаев сидел в «культурном центре» и про себя мрачно сокрушался об угасающем русском быте.
У забора в сторонке стояла женщина, лет тридцати пяти, с широким белым, в мелких веснушках, лицом, и – под желтыми волнистыми прядями – бледной зелени взгляд. Она смотрела на Бузаева, не отрываясь.
Бузаеву трафило внимание взрослой женщины. Он подчеркнуто не смотрел в ее сторону, приняв скучающую позу и, не глядя на экран в городской осведомленности о геройствах Ван-Дама, с нарочитым безразличием оглядывал зрителей: тройку пацанов, парня с девушкой, держащихся за руки, и спящего дедка в милицейской фуражке. Он придумывал, как подойдет к ней, что скажет.. А если – где-то муж и вообще. А если нет, то может.. Экая Лорелея! В его груди упруго забухало, когда он медленно поднялся, приняв решение. Женщины у забора не было.
Бузаев поплелся к родственникам, с единственной отрадной перспективой – нахлестаться с дядей Витей кислушки и вхлам упасть до полудня следующего дня.
Он шел вдоль умирающей улицы, щербатой от снесенных изб. В провалах виднелась одинокая скирда с потраченным боком.
Луна только-только налилась золотым киселем, и бузаевская тень была еще смутной и не четкой. Позади Бузаева что-то глухо цокало. Он оглянулся. За ним бежала свинья. Мерцающий свет на щетинках создавал сияющий ореол вокруг животного.
- Во, деревня! – сплюнул Бузаев. – Нажрутся и про скотину не помнят. Иди домой, а то волки съедят. – Он топнул на свинью.
Она остановилась. Но как только Бузаев двинулся, пошла за ним следом.
- Ну, как хочешь…
К дому родственников пришли оба: Бузаев и свинья.
На крыльце покуривал веселенький дядя Витя.
- Во, дядька, закуску тебе привел.
Тот помахал ладонью, как веткой, перед лицом, разгоняя дым, и сурово прищурился на свинью.
- Кааак тебе не совестно, Анна Григорьевна! – В хмельном воспитательном воодушевлении выговаривал дядя Витя свинье и покачивался в такт словам, рискуя свалиться с крыльца. - Чо те от парня надо? Иди, иди отсюда.
Тетя Нюся, выйдя из избы на голоса, дернула мужа за ветхий ворот байковой рубахи и, легко развернув назидающую мужнину натуру в сторону родного гнезда, повела его внутрь, вполголоса заметив трущемуся у косяка Бузаеву:
- Где шляешься! Айда вечерять, всё простыло. Дверь замкни, а то от курей к утру все сени засраны будут.
- А чего он свинью по имени-отчеству зовет?
- Дурак потому-что.
- Ничего не дурак! – возмущенно икнул уже почти засыпающий соловый дядя Витя. – Все про нее знают… Потом он еще бормотал что-то ватным уже языком: «Сто лет в обед… как молодуха.. одна… эх кабы…», - пока тетя Нюся не прекратила этот мутный поток командирским шлепком по мокрым дядьвитиным губам.
Следующий день был веселее. Откуда-то объявилась новая персоналия. То ли из гостюющих, то ли из первых дачников.
Девчонка была длинноносой и некрасивой, с жилистой шеей. Бузаева это мало волновало. Он смотрел на ее выпирающие под футболкой соски и крепкую жопку, представляя, как все это будет лапать голыми ладонями. Все равно других девок не было.
Они быстро познакомились, потаращились минут пятнадцать в телевизор на крыльце и отправились в сторону скирды.
Они знали, зачем шли сюда. Но деревенский ландшафт был деликатен к чужакам в своей непохожести на привычные им места перетраха - подъезды и подворотни, и не укорял их в преднамеренной целенаправленности. Они шли и несвязно болтали, сваливаясь в шепот и намеки, от которых мутнело в глазах. Стерня щекотала щиколотки, скирда приближалась.
- А у меня испанская кровь. – говорила она тоненьким голосом, и ее бесконечный нос двигался над опушенной волосками верхней вывернутой губой.
- «Откуда у парня испанская грусть» - сипло ухмылялся Бузаев, мысленно стягивая с нее джинсы, и думал: «а вот сейчас проверим», - и в трусах становилось тесно.
Девчонка повернулась к скирде спиной и, подняв вверх длинный нос и руки, заколыхалась в глубоком дыхании:
- Боже, какая луна..
Бузаев тут же окольцевал ее изогнутый торс и изголодавшимся щенком зачмокал по девчонкиной шее, щедро сея по ней пылающие засосы. Он уже стянул с ее прохладных ягодиц неожиданно податливые джинсы вместе с полоской трусов и находился в дрожащей хмари сладострастного преддверия, когда в его напряженный зад что-то убедительно толкнулось.
Сзади него стояла свинья.
Тварь вела себя странно: била передним копытцем редко и методично; как если бы делала по-сеттеровски стойку и, едва удерживая тучное тело на трех ногах, слегка заваливаясь от его тяжести, опускала ножку резко. Так, что под правым передним копытом с каждым ударом брызгала стерня с кусками земли.
В голове Бузаева истеричной стаей пронеслись какие-то мутные воспоминания о где-то и когда-то услышанных или прочитанных историях про кабанов, раздирающих на мясной ряд охотников, и про свиней-людоедов, вскормленных младенцами.
Девчонка взвизгнула и, отпрянув от Кольки, упала в подножие скирды, прямо белеющей задницей - на острую солому. Увидав свинью, облегченно затряслась в смехе. Она смеялась, закатившись, и тыкала пальцем в воздух в сторону животного, не в силах произнести ни слова. Прикрывала бритый лобок и снова пальцем – в свинью. Бузаев, придя в себя, тоже заулыбался.
Свинья, спокойно перебирая копытцами, подошла к девке и цапнула ту за вытянутый палец. Девка снова завизжала и, суча ногами, в ужасе начала зарываться задом в солому.
И тут Бузаев пнул скотину.
Свинья завизжала с всхлипом и ломанулась за скирду.
Сейчас же стало тихо. Ни топота, ни хрюканья. Будто только что сбежавшая свинья тут же за скирдой и умерла от обиды.
Бузаев и всхлипывающая «испанка» осторожно обошли скирду с ущербной стороны.
За ней неподвижно лежал человек лицом вниз, голый, с неестественно длинным телом, голубоватым под луной.
Где и как потерялась девчонка, Бузаев не заметил, потому что весь свой самозабвенный полет назад в деревню ни о чем не думал, и только слушал хрипы собственного горла.
Орлом влетел в сенцы, споро накинул тяжелый железный крючок, бойко блямснувший в уключине, и бухнулся на пол, на приготовленную уже для него старую вонючую перину. Заснул быстро и глубоко, коротко подосадовав на неудачу с девкой и пуская длинную мальчишескую слюну на выцветшие цветочки наволочки.
С утра засобирался домой. мямля о каких-то срочных справках. Торопиться ему было особо нечего, но неизбежный позор при встрече с девчонкой подстегивал и направлял помыслы. Родственники не расспрашивали.
Дядя Витя, хмурый и условно вменяемый без дозы кислушки, повез Бузаева на автостанцию.
Справа маячила злополучная скирда. Чуть в стороне от нее стояла белокурая женщина в веснушках.
- Смотрит.. Это кто?
- Анна Григорьевна.
- Как свинья. – Без смеха сказал Колька… - А она кто?
- Конь в пальто. Баба и всё.
- А чего ты свинью так называл?
- Дурак потому что. - Потом добавил. – Когда пьяный - дурак… - и вздохнул.
Телега качалась и подпрыгивала. Длинные Колькины ноги раскачивались в такт рядом с движущимся колесом. Каждый новый оборот поднимал прямо к Колькиному колену намертво присохший к ободу кусок лошадиного дерьма.
Женщина все смотрела и смотрела вслед, придерживая у груди завернутую в красную тряпку руку.
***
Это было последним ярким приключением Бузаева.
В то время, как его друзья и знакомые умирали в авариях и перестрелках, богатели, воровали, уезжали в Америки, Бузаев несуетливо плыл по тихим, гниловатым, прибрежным волнам жизни; время от времени только непугливо вздрагивал, ненадолго выползая из полудремы: «ой, диплом», «ой, свадьба», «развод», «сокращение»… Очередное недраматичное пробуждение ознаменовалось злым шепотом его нынешней сожительницы:
- Опять сидит, как этот! Вот судьба подарочком наделила. Ни хера, ни мохера.
Бузаев, очнувшись, отчетливо увидел перед собой истертую, в пятнах, клеенчатую скатерть «под кружево», по которой желтая женская рука елозила серой, влажно и гнило пахнущей, тряпкой.
Ему стало вдруг трудно дышать. И показалось, что вся его жизнь – одна долгая газовая камера, в которую он вошел сразу, как только соскочил с телеги дяди Вити тогда, тридцать с лишним лет назад у автостанции. И вот сейчас хмарь, в которой он полуспал-полужил, перестала быть надежным наркозом, и засаднило горло, и закололо в легких. Бузаеву болезненно захотелось выползти наружу.
Он вернулся сюда лысым мальчиком, с щелкнувшим внутри секундомером, звонкий шорох тонкой стрелки которого – шик-шик-шик – стриг время справа налево до уже близкого, вожделенного момента, когда блазнет скромный, негромкий фейерверк его, бузаевского, чуда. И всё-всё изменится…
***
Отсюда, от кладбища, он по старой памяти легко нашел нужное направление. Вот тут стояла скирда. Только здесь, тогда, так неистово хотелось ему долго и сильно совокупляться. После ни разу его мозг не заливало такой горячей патокой похоти.
Женщина стояла там же, словно все тридцать лет не сходила с места. Красная тряпка на правой согнутой руке у груди так же отбрасывала розоватый отсвет на бледные веснушки…
***
Нынешнюю зиму Бузаев встречал не то, чтобы победителем, но заслуженным воином – точно. Его пошатнувшийся мужской авторитет был восстановлен. Сожительница перестала попрекать его каким-то символическим мохером и, подкладывая ему в тарелку котлеты, с ласковой укоризной говорила:
- Коль, мясо, конечно, ты – молодец, что привез. Но можно было и картошки с мешок…
