*) NB!
Дорогие друзья мои! Прошу вас при чтении записок моих не придавать столь уж большого значения кажущемуся несоответствию описываемых жизненных реалий (life reality) хронологической шкале времени (on-line scale). Всё дело в том, что, согласно последним изысканиям комплексной группы весьма компетентных специалистов, талант автора, рождающий внутреннюю энергию произведения, и выплеск эмоций репрезентативной массы читателей, взаимодействуя и накладываясь друг на друга, образуют достаточно мощный психо-энергетический импульс, воздействующий на пространственно-временной континуум как в реале, так и виртуальном герметоиде произведения, и порождающий и там, и там некие вибрации, искривления и, возможно, даже разрывы. Сейчас ведётся углублённое изучение данного явления.
**) NB, но не очень.
Друзья мои, многие задают мне вопрос о том, что такое "подержанные" семечки. Не хотел я говорить об этом, но... Ех, ладно, была-не была, для милого дружка - и серёжку, как говорится.
Были маленькие маслобойки с древним изношенным оборудованием, валки в котором помнили, думаю, времена Очакова и покоренья Крыма, и масло из семечек давили кое-как. Вот эти-то "недодавленные" семечки ловкие люди и продавали на рынках под разными марками - "чищенные", "мех. обр." и пр. А то и просто - жмых размачивали, рассыпали, сушили и... Народ их звал "бэушными" семечками. Не знаю, как сейчас, а в начале 50-х прошлого века так было.
Эпиесе 2. ЗАПОЙ.
Принёс я назавтра стишки, отдал тёте Шуре. Строгая она была в этот раз, не улыбнулась мне ни разу. Стишки и не глянула, только сунула в карман пыльника. А пыльник у неё всегда был белый-белый, без единого пятнышка. как будто и пыль на него не садилась. Сказала мне, что посмотрит потом их. Спросила про "сэнрю". Я ей отрапортовал, руки по швам вытянув. Хмыкнула, сказала, что некоторое время её не будет, а я чтоб дурака тут не валял. Чего это она? Когда мне дурака-то валять, думаю? Крутишься, как вошь на гребешке день-деньской. Никакой личной жизни… Она как будто услышала мысли мои, и пальцем согнутым по лбу меня – тук-тук.
– Право, дурачок…
И ушла. А у меня вдруг в глазах – будто слёзы, всё расплылось. И в груди так грустно и сладко защемило. Гиви, сосед мой по прилавку, языком зацокал.
– Вах, какой жэнчин, а? Везёт тебе, маладой!
Чего он? Кто везёт, чего везёт, кому везёт? Непонятно… И вдруг тошно мне стало. Смахнул я свои "бэушные" семечки с прилавка на землю, и пошёл домой. И квитанцию не взял…
А жил я тогда – да, впрочем, и сейчас там живу – в маленькой квартирке-распашонке, на первом этаже "хрущобы". Понятно, тогда их так не звали. Образовалась квартирка эта у меня, скажем так, благодаря моим спортивным подвигам во славу. Это по нынешним временам она убожество, а тогда было вполне. А по мне – так и сейчас вполне. И район наш – класс! Совсем рядом – парк Дубки, чуть пройди – Тимирязевский лес. Летом искупаться потянет – на трамвае пять минут – плотина, плавай – не хочу! За город – электричка рядом, зимой взял лыжи, сел – и до Трудовой.
В доме – мебелишка, не шик, но все, что нужно, есть. И гордость моя – "антик", старинное кресло: резные ножки, подлокотники, спинка, порыжевшая кожа. И дедова настольная лампа: какая-то голая то ли богиня, то ли нимфа держит абажур, а на нём амурчик с луком. А писька у амурчика, я бы сказал, не детская…
С работой у меня в тот момент была напряжёнка. Ушёл я из типографии, где работал несколько лет. Уж больно платили мало – две сотни. "Они нам быдто плотють, а мы им быдто работаем"… Подал документы в один крутой почтовый ящик. Да третий месяц их, точнее меня, всё проверяют. Кто, где, что проверяет – непонятно. Да я вот весь – как голый на ветру. Но – ждите, говорят. Вот и жду. Благо, руки у меня на месте – я и по железу, и по электрике, и по деревяшкам. Могу и стиральную машину починить, и утюг, а то и кухонный стол со шкафчиком смайстрячить. А могу и массаж сделать. И спортивный, и лечебный, и ещё там какой… Так и перебивался. И люди ко мне с уважением. Уже тогда Алексанычем звать стали. В шутку вроде, а приятно. И рынок был хорошим подспорьем. Ну, был и сплыл. Ладно.
Пришёл домой. И что-то у меня внутри мельтешенье какое-то: ни есть, ни пить не могу, из рук все валится, в телик – так чуть не плюнул. Сел в кресло, включил лампу. Чувствую – вроде спокойнее. Карандаш попался, кручу в руках. Но еще что-то, что-то ещё… Взял бумагу. И – тишина. Внутри, имею в виду. Тихо так, спокойно, и что-то звенит, тоненько. А рука уже сама – к бумаге, и что-то чиркать начинает. А в голове – как поезд: та – татата – та – татата… И поехало.
Не смотрите с укоризной:
Графоманство – не порок,
Смесь садизма с мазохизмом.
Почитайте между строк:
Там найдете вы такое,
Не подвластное уму…
Кто водил моей рукою –
До сих пор я не пойму!
И ушёл я в запой. Я, в общем-то, не пью. Нет, могу, конечно, за компанию. В армии мы и спиртик употребляли не единожды, но я – в меру. А опыта большого у меня нет. Поэтому запой для меня – без тормозов. Я не различал дня и ночи. Не помню, спал ли я, но не обедал – точно.
Осенён вдохновеньем, творит поэт.
Светлые мысли аж прут на свет…
Сколько времени продолжалось это – не знаю. Судя по щетине и патлам – недели три, не меньше. Глаза ввалились, круги, запашок – тот ещё. Тогда не было слова "бомж". Но я был.
Кончилось это со звонком. С обычным звонком в дверь. Долгим таким, настойчивым, пока я не понял, что это мне в дверь звонят. Пошёл, открыл. Й-йооо! Стоит. Тётя Шура. Глядит на меня и улыбается. Добро так улыбается, как мама моя улыбалась. Я вдруг почувствовал себя, как в рентгенкабинете, да ещё и голым. А она меня видит насквозь! И мозги, и душу, и всё… Страшного, грязного, вонючего. Опять она по лбу мне: тук-тук:
– Дурачок! Что ж, веди в гости!
Вошла, глянула на стол, на кресло, на лампу, на диванчик, где спал я урывками, час-другой. Кругом листы бумаги в каракулях, посуда какая-то грязная, на голове у амурчика – носок.
Опять улыбнулась.
– Ну и дурачок! Ладно, вот что: ты пока иди ляг, отдохни немного, а я тут сама посмотрю, подумаю, что и как.
А у меня уже глаза слипаются, и ноги не держат. Как рухнул – не помню…
/Автор работает - "клава" дымится. Следите, господа, за рекламой!/