Я сразу понял – эта пчёлка не из нашего улья. Она представила на обсуждение один рассказ – переработанный дневник бабушки-блокадницы. Я уж не стал говорить ей, что истинные блокадники на Пискарёвском кладбище. У каждого выжившего был свой спаситель. Девицы, небось, с морячками погуливали, мужчины… Незачем, короче, старое ворошить.
Было в рассказике несколько интересных местечек. Идёт, к примеру, героиня по набережной, видит заледенелых сфинксов и думает – неужели древнеегипетские скульптуры снова увидят рабство? Но ведь это уже было, то ли у Князева, то ли у Юры Рябинкина. Зачем повторяться? Другой раз сидит девчонка в комнате, где с потолка сосульки свисают, и мнится ей, что она русалка в морской пещере. А то, бывало, задумается, что при строительстве Петербурга множество народу сгубили, и то, что происходит – не Божья ли это кара?
Да в советское время такую графоманку бы в ГУЛАГе сгноили! И правильно! Задумаешься о жертвах – вообще ни черта не сделаешь. Я это ещё до Афгана сообразил.
Но в целом интересные мысли и образы в рассказе смотрелись, как яркие случайные мазки фломастера на пожелтевшей газете. Патетика, треск…
Меня патетика и в школе, и на войне притомила. Готовишься, бывало, к опасному рейсу, так перед тем, как сесть за руль наливника, стоишь, как пионер, и слушаешь осточертевшую клятву. «Выполняя интернациональный долг, мы клянёмся беречь как зеницу ока народнохозяйственные грузы, предназначенные для Демократической республики Афганистан, и, если потребуется, с оружием в руках, не щадя своей жизни, оказывать помощь братскому народу…»
Разумеется, приходилось, как устроят духи концерт не по заявкам, останавливать бензовоз, падать под колёса и палить по горам, но зачем без конца переливать из пустого в порожнее?..
Забавно, что на чужие огрехи у Татьяны был глаз алмаз. Критиковала всех, но по-доброму. Под конец семинара ей пачками рукописи несли – поищи, мол, блошек. А ребёнок не понимал, что ему на шею садятся. Хоть бы кто шоколадку подарил… Может, на премию «За активное участие» рассчитывала? Ох, детсад… Эту премию дали подружке руководителя – золотоволосой карелочке с зелёными виноградинами-глазами…
Татьяне бы в «Наш современник» сунуться или в «Москву». Да вот беда – была девица чересчур интеллигентна, культурна, из тех, кто боится выпрыгнуть за флажки и позволяет водить себя на помочах. Мат ей, к примеру, не нравился. Меня осудила за то, что в моём рассказе коньяк феназепамом закусывали. Зато отметила толстовскую объективность в описании боёв.
Да и темноволоса была, при бледной-то коже. Не исключено, что сунься она в «Наш современник» – предки бы из дому выгнали. А сама бы не прокормилась. Восемнадцать лет, второй курс питерского начфака.
Хотя… Я тоже со второго курса в Афган угодил.
Поступил я на биофак за компанию со школьным другом. А там, в малиннике, Самсон развернулся. Одну добьётся, пятую, десятую... Говорят, кошка сверххищник. Садят её в подвал с мышами, там она всех передушить норовит. То же и Самсон. Видный был парень – два метра ростом, мускулистый, русый, зеленоглазый... Почему «был»? Да нет, ничего трагического... После Афгана женился, полинял... Слушай дальше.
Начали преподы Самсона трясти. Ты что, остановиться не можешь? Найди в себе силы... Ну, Самсон и нашёл – веру православную, веру предков. Покрестился.
Деканат и вовсе на уши встал. Или снимай крест, или вон из института. А я как-то на комсомольском собрании высказался, мол, сами виноваты. За что боролись, на то и напоролись.
Вышибли обоих и отправились мы с лучшим другом в Афган.
Так я про Татьяну. Возможно, и прожила бы девка сама по себе – фигурка ювелирная, точёная, не по возрасту зрелая. Говорят, девичий таз должен иметь форму лиры, а грудь обязана целиком умещаться в мужской руке. Как раз тот случай.
Хотя, пристройся барышня под крылышко к олигарху, никакой патриотический журнал ей уже не понадобится. И тут меня осенило. Может, она явилась к нашему шалашу в поисках перспективного мужа или любовника? Ни в «Москве», ни в «Нашем современнике» такого днём с огнём не найдёшь…
Та-ак… Свободная лёгкая блузка с якорями и чайками. Вырез подхвачен дешёвенькой, с барахолки, брошкой. Тёмные волосы заколоты, как в старых совковых фильмах. Перевоплотилась, видать, в собственную героиню-блокадницу. Слава Богу, хватило отваги джинсы надеть. Серые глаза бирюзовым подкрашены. Похоже, похоже…
Как бишь у Губермана?
Блестя глазами сокровенно,
Стыдясь вульгарности подруг,
Девица ждёт любви смиренно,
Как муху робко ждёт паук.
Ладно, посмотрим, кто здесь паук, а кто муха…
Был на семинаре ещё один такой же совок. Из Архангельска. Неспортивный хомячок-женатик в домашних тапочках. Писал о поморах эпохи Ивана Грозного, об основании родного города. И почему люди не пишут о том, что знают? Где он видел тогдашних поморов? Во сне? По ящику? Или в книжке прочёл? Слыхал, как в народе про таких говорят? По чужим словам, как блоха по наволочке…
Андрей-то как раз владел образом. Но в целом у него получался красивый сказ, узор с палехской шкатулки. Всей честной компании не понравились его были-небыли. А Татьяне поглянулись. Такого наговорила…
Нас заставляют забыть своих предков, а мы их помним!.. Мы не дадим поставить страну на колени!.. Чего там после драки кулаками махать… Уже позволили…
А помор сидит и глазами на Татьяну сверкает – так их!.. Давай их!.. Ни дать, ни взять Иван-дурак. За спину Василисы Премудрой прячется…
Зато потом, как насели все на Татьяну – критиковать умеешь, писать нет, сапожник без сапог и всё такое – Андрей на защиту кинулся. Пусть, говорит, у неё и газетный стиль, зато сейчас все воспевают оргазм в гробу, а человек за серьёзную тему взялся.
Естественно… Кукушка хвалит петуха…
Да это просто кощунство – не умея писать, браться за такую тему, как ленинградская блокада!.. Спекулировать чужими страданиями!.. Тема это не турник, на ней подтягиваться не надо, кривая не вывезет!.. Но я промолчал. Я-то, в отличие от Татьяны, меньше читал рукописи молодых, больше посещал встречи с маститыми – Фазилем Искандером, Маканиным… Кого-то, разумеется, прочёл для порядка, но тексты Андрея и Татьяны как-то не захватили.
После семинара Андрей и Татьяна языками зацепились по поводу стиля. Татьяна утверждала – чем серьёзнее тема, тем меньше нужны стилистические кульбиты, главное – изложить события, а там читатель и сам догадается, что к чему. Чушь плюшевая… Стиль – это писатель, автор, человек. А сюжет? Кому он нужен, кроме подростков?
Андрей же отвечал, что стилистически неумелая вещь всё равно, что тупой засапожный нож. Точи, мол, своё оружие…
В руках у Татьяны была моя афганская рукопись. Я хотел получить её обратно, стоял рядом и ждал. Меня-то на семинаре скорее похвалили – люди уважают тех, кто рисковал жизнью…
Видимо, рассуждения о засапожных ножах и настроили Татьяну на игривый, по Фрейду, лад. Девушка обернулась ко мне и произнесла:
- Погоди, Тимур. Сейчас договорю и отдамся в твои руки.
- Да мне, вообще-то, рукопись нужна, – усмехнулся я. Взял текст и пошёл. Оглянулся раз, другой, третий, затем присел в кресло поодаль и стал наблюдать за ними.
Вначале помор стоял красный как рак. Современный мужчина вообще существо нервное. Я в этом смысле исключение. Помнишь, у Гумилёва…
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда.
Всё, что смешит её, надменную –
Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг – бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.
Но нет, я не герой трагический,
Я ироничнее и суше,
Я злюсь, как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек.
Видимо, желая разрядить обстановку, Татьяна достала из пластиковой папки тетрадь в сорок восемь листов и начала что-то говорить. Помор усердно записывал. До меня долетали слова: «Журналы Питера… «Аврора», «Нева»… Проедешь две остановки… Рядом со сквером…Но сперва позвони в редакцию…»
А может, и мне отломится?
Но я не стал унижаться. Заставил себя подняться на ноги. Повернулся спиной. Удалился.
2.
Вечером я поднялся в бар и увидел Татьяну. Девушка сидела за столиком, как в засаде, и поглощала мороженое. Кем она себя представляла? Золушкой на балу?
Я подсел и заговорил. По индуизму, Брахма создал четыре касты. Из головы мифического существа Пуруши он сотворил мудрецов-брахманов, из рук сделал воинов-кшатриев, из живота – вайшьев-торговцев, из ног – работников-шудр. Сейчас во главе всего вайшьи, и на семинаре журнала присутствовали главным образом они. Вот мы с тобой – кшатрии, существа высшей касты. Остальные – низшие существа. Им, гагарам, недоступно наше творчество.
Девушка улыбнулась. Видимо, заглотила крючок.
Когда волк охотится, он тоже стремится увести овечку из стада… А то, разнеся Таню в пух и прах, семинаристы дружно посоветовали ей попробовать силы в критике. Не хватало мне только критика в собственном доме!..
Да! В собственном доме! Когда воину что-то нужно, он идёт и берёт, будь то женщина или город!.. Гитлер пытался взять Ленинград кровью, а мы попробуем любовью. Посмотрим, у кого лучше получится.
Разумеется, я понимал, что рано или поздно Татьяна мне прискучит. Ну что ж. Устроюсь водителем и пойду в рабочее общежитие. А может, и по диплому приткнусь, биологом. В командировки буду ездить, койку дадут. Впрочем, брахманы меня раздражают не меньше, чем шудры, о вайшьях я и не говорю...
Из Таниной квартиры, ясно море, уйду с рюкзаком. Чужого мне не надо. Человек я жестокий, циничный, но в жадности меня не упрекнёшь.
В одном только Брахма ошибся, продолжал я. Поставил брахмана выше кшатрия. А что такое ум без сильной руки?.. Смех один. Жрецы всегда прислуживали вождям. Мудрец, интеллигент произошел от шакала Табаки, а тот, если помнишь, всю жизнь подтявкивал тигру Шер-Хану в обмен на объедки. Без воинов любому народу крышка…
- Без торговцев и работников тоже, - заметила Таня.
Ребёнок неопытный… Джинсы надела, глазки накрасила, а того не понимает, что мужчина не терпит противоречий… Однако спорить с женщиной я не стал. Сменил тему.
- Может, коньяку или водки? Я угощаю…
Татьяна встала в позу.
- Нет. Я представляю Ленинград. Ни коньяк, ни водку не буду.
Этот ребёнок в прошлом веке застрял!.. Но я не стал доказывать, что пьющие девушки нынче в моде.
- Может, тогда вина?
Танька неожиданно загорелась.
- Давай! Я ещё в детстве сообразила – вино пьют мушкетёры, водку пьют алконавты.
Я взял бутылку сангрии, ощущая себя миссионером, наливающим индеанке. Спиртное расширит сознание дикарки, поднимет её над интересами племени…
- Слушай, а помимо Дюма у тебя есть любимые писатели?
- Борис Васильев. Любимая книга – «А зори здесь тихие».
Я снова пошёл в атаку. Сказочка это красивая, говорю. Пять бабёнок несколько дней удерживают мощь вермахта… Почитай лучше Симонова, «Живые и мёртвые». Вот там всё описано, как было. Правда, для Симонова женщина в первую очередь – боевой товарищ. А Борис Васильев недаром восхищается Женей Комельковой…
На сей раз Татьяна смолчала. Ребёнок умнел на глазах…
Нет, я не против, если девочка лет девяти про войну читает. Женщина должна знать, что такое война, хотя бы затем, чтобы в случае чего бежать подальше. Но в восемнадцать читать Васильева вместо «Тёмных аллей» и «Ямы»… Грубая задержка психического развития!..
Я не заметил, как мы переместились в номер Татьяны. Бутылку, однако, прихватить не забыл – воин не бросает оружия… Соседка отсутствовала – может, стишки читала в компании…
Татьяна достала вязанье. Даже сюда его захватила! Сказала, вяжет кофточку матери, надеется поспеть ко дню рождения. Знаем мы эти бабские уловки!..
Ведь примитивно, а как действует!.. Смотрю я на спицы, и чудится мне, что гридень я из Киевской Руси, Татьяна мне подкольчужную фуфайку плетёт. Или пригрезится, что я античный воин, а Мойра, Парка или как её там прядёт нить моей судьбы…
Неужели я, циник тридцати шести лет, ещё способен на чистые и светлые мысли?
Вообще, в подмосковный пансионат «Дубки», на семинары молодых литераторов, приглашают до тридцати пяти. Но я схитрил и написал, что ровесник Христа. Прокатило. Когда, вселяясь в номер, подал регистраторше паспорт, сердце ёкнуло. Опять сошло.
Я сидел, перелистывая тетрадь с вожделенными адресами питерских редакций – утром я добрался до ксерокса и скопировал всё – а Татьяна грузила меня женскими семейными историями. По словам ребёнка выходило, что мать, геологиня с двумя нереализованными талантами – медика и художника – без конца её лечила с целью сделать красивую куклу, поставить на ярмарку невест первоклассный товар. Каждый день по часу заставляла заниматься гимнастикой. Идеального тела не получилось. Зато выковался бойцовский характер.
О небо!.. До чего же криво люди, особенно тётеньки, себя видят!.. У Тани было красивое тело. Бойцовский характер? Посмотрим, куда он денется, когда барышня, сморкаясь, будет выхныкивать ещё одну ночь!.. Ярмарка невест? Тётеньки до старости воображают себя на ярмарке невест, а попадают на рынок женского тела. Многие, впрочем, воображают, что сами ловят в сети мужчин. Но ведь лабораторная крыса из анекдота тоже думала, что, нажимая на педаль, отдаёт приказы учёному…
Простейший пример женской глупости. Знакомясь, я рассказываю, что многие пираты, фашисты и прочие головорезы писали стихи, рисовали картины… Как бы косвенно сигнализирую, кто я такой. Но после всех предупреждений тётеньки рассуждают – Тимур Акутин писатель, он учит любви к природе, прославляет смелость и доблесть! Не может он быть подонком!..
А что до того, что мать считала дочку товаром… Да просто она трезво смотрела на вещи! Наш мир безжалостен и несправедлив. Но другого нет, и жить надо в этом, надо пристраивать Таню в койку к богатенькому Буратино или хозяйственному тупарику. В законном браке, разумеется. Так рассуждает нормальная мать.
А мать Татьяны была к тому же художником, хоть и несостоявшимся. Пока живописец рисует, он не думает о деньгах. Но потом сетует, если полотна не продаются…
Да мать этой глупышки хоть была нормальным человеком!..
Моя-то родительница крепко попивала. Приходишь из школы, она лежит, эх... не хочу даже говорить, какая. Конечно, понять можно всех. Расставшись с батяней, мать всю жизнь искала другого воина, а налетала на кухонных боксёров. Пила, чтобы им поменьше досталось. За обиды на мне отыгрывалась. Чуть что за ремень хваталась. Почему, дескать, брюки запачкал. Как-то наша кошка окотилась. Возвращаюсь из школы. Мать последнего котёнка топить несёт, котёнок пищит, а мать ему: «Веди себя прилично!» Ох и разобрало меня. Выхватил я котёнка, завернул в шарф, и – на другой конец города, к другу Самсону. У того кормящая кошка имелась. Да только не взяла чужого котёнка. Тоже ведь баба...
Сговорились мы, что я свою привезу, да пока ездил, котенок закоченел.
А Самсону я до сей поры благодарен. Мы с ним нашли друг друга, только я воин нападения, а он воин обороны. После Афгана он меня предал. Из-за бабы… Но об этом потом.
Помню, в те же годы, когда котёнка спасти пытался, я басню Михалкова прочёл. Прибежал обиженный щенок в лес, увидел змею, и начал ей плакаться – все меня, бедного, строят, все на меня ворчат… Развернулась змея и ужалила щенка. Молча. Насмерть.
В девять лет я горевал – какая печальная, несправедливая басня!..
В тридцать шесть я сам стал, как та змея…
И всё же в наших с Татьяной судьбах было и общее. Ребенок рождается не затем, чтобы стать товаром или прислугой для отставной походно-полевой жены. Кто рожает с целью иметь на старости лет лакея, получит угнетателя. Я не угнетатель. Я хуже. Я убийца.
О духах я и не говорю. На то и моджахеды, чтобы мочить их в собственных «лисьих норах».
Я про другое. Поехал я в Афган, написал матери, куда меня направляют, и смолк. За два года ни одной весточки не прислал. Сказал лейтёхе, что мать бухает, тот вошёл в положение. А ведь знал я, во что может вылиться молчание. Тем и кончилось. Родительница спьяну под машину залезла, и аминь. А я, как узнал, ничего, кроме облегчения, не испытал…
Вот бабушка видела во мне человека, продолжала Татьяна. Про блокаду рассказывала. Лет в одиннадцать Таня вырезала из бумаги человечков-блокадников. Соседей по коммуналке. Бумажные женщины и дети, по выдумке Тани, подкармливали друг друга, доставали из шкафов варенья-соленья, бегали, получали по карточкам рис, хлеб с примесью целлюлозы, жарили на олифе, варили студень из клея… Делали лепёшки из горчицы, им становилось плохо, вызывали врача… Бумажные мужчины присылали с фронта посылки с крупой и печеньем… Затем наступало лето. Кто-то из бумажных человечков выживал, кто-то нет. Дети бегали, срывали и ели травинки, женщины варили из корешков суп, делали котлеты из лебеды, пекли на сухих сковородках…
Как думаешь, Тимур, это не грех – так играть?..
Я неопределённо пожал плечами.
А теперь бабушка умерла, и я лишилась опоры, продолжала Татьяна. Но дух бабушки иногда навещает меня во сне. И наяву порою даёт знаки – когда, например, по ТВ военно-тыловые фильмы показывают или советские песни по радио передают…
Дух бабушки велел Татьяне написать блокадный рассказ…
Короче, всё было ясно. У ребёнка крыша поехала. Ребёнок с духами общается. На почве сексуального голода, не иначе – ведь реальных бед с Татьяной ещё не происходило. Пытаясь заполнить монашескую, пустоцветную жизнь, ребёнок придумал себе любовь к умершей бабке (которой, честно говоря, срок пришёл), любовь к родному городу, интерес к блокаде…
Я вылечу ребёнка. Начну с того, что, раскрепостившись сексуально, Татьяна станет писать гораздо сильнее, честнее, а кончу тем, что прямо скажу, для чего существуют тётки. Программа известная.
Я подсел, приобнял, как бы утешая. Мои сухие, властные губы нашли её губы… Целоваться Татьяна умела, но больше, похоже, не пробовала ничего. Комнатный цветок боялся раскрыться навстречу хозяину…
Настаивать я не стал.
Только перед отьездом поцеловал принародно и сказал, что обязательно навещу её в Петербурге.
В родном Колчацке меня не ждали. Отправляясь в «Дубки», я взял отпуск без содержания в ботсаду – ведь осенью работы мало.
Навестив кое-каких московских боевых товарищей и заглянув в пару-тройку редакций, я взял билет на питерский поезд, и, проворочавшись ночку на боковом, утром прибыл в северную столицу.
3.
Полночи я ворочался с боку на бок. Перед мысленным взором вставали горы, похожие на верблюжьи горбы, испещрённые оспинами пещер, вертолёты с лопастями, обвисшими, как усы подвыпивших средневековых вояк. Плазменно-белое солнце беспощадно жгло иссохшую, покрытую лессовой пылью землю и мёртвые русла рек. Говорят, с вертолёта
афганский ландшафт кажется инопланетным. Серые ноздреватые хребты, перевязанные синими прожилками лазурита, белыми ручейками известняка, рыжими змейками железной руды… Чёрные острова пуштунских шатров среди сопок-волн... Наверху – облака, кипы нечёсаной белой шерсти…
Но мне не довелось летать. Сперва я водил бензовоз-наливник, затем… Однако начну с начала.
Мы с Самсоном воевали в одной роте, в одной колонне. Ещё в школе, на УПК, получили профессию шоферов, ну и повезло – оказались вместе. Кроме того, подростками оба занимались карате, так что дедовщина особо не доставала. Как-то раз – мы были уже не сынками, без вины виноватыми, и не чижами, быстро летающими, а фазанами, гордыми птицами – наша колонна остановилась у брошенного кишлака, где были виноградники – маленькие, разделённые глиняными дувалами, но богатые. Едва на израненную землю опустилась паранджа ночи, как мы вдвоём махнули через глинобитную стену крепости. Друг подсадил меня, я кинул верёвку… Видимо, и я, и Самсон в детстве не доиграли в индейцев. Собирая ничейный виноград, мы стали изображать крестоносцев в арабском мире. Слава Богу, хватило ума шутить по-русски, хотя инглиш знали оба.
Виноградники образовывали настоящий лабиринт. Отдельные участки соединялись крохотными калитками-лазейками. Представляю, как трудно было штурмовать кишлаки…
Меня, кстати, блатовали в разведроту. Самсона туда не звали никогда. Разведроты, помимо прочего, занимались зачисткой мятежных пчелиных дупел. Но я прикинул, что придётся убивать подростков, иначе те сходят в горы за подкреплением, и отказался. Возможно, зачищая гнёзда моджахедов, я приобрёл бы ценный опыт как солдат, но зачеркнул бы себя как литератор. Там ведь и дети, и тётки под руку подворачивались…
У нас, творческих людей, бывают приступы тоски, ярости… Кровь превращается в кислое молоко, и мир становится чёрным. Идёшь, бывало, в такой день по улице, а под ногами пятилетний клоп путается. Так бы и отвесил пинка, но если дашь – ставь на себе, как на писателе, жирный крест…
Да ещё, говорят, те, кто в зачистках участвуют, проходят боевое крещение. Надо зарезать раненого духа ножом, глядя ему в глаза. И закалка, и экономия патронов. А я, признаться, нервный человек. На черта мне это издевательство над собой… Над собой… Ха-ха…
А в соседней клетушке-винограднике как раз резвились братки из разведроты. Четверо. Отморозки, а компот из винограда и блинчики с изюмом небось любили, хотя предпочитали анашу.
И туда же див занёс молоденькую девчонку-афганку. Было ей лет четырнадцать, чадру уже носила. То есть не чадру, чадра глаз не закрывает, а паранджу – глухую волосяную сетку, через которую всё видится серым. Афганки носят и паранджу, и чадру, а самые смелые горожанки лицо открывают. Вообще в мусульманских одеяниях, особенно женских, шайтан ногу сломит. Поди разбери, где чадра, где паранджа, где чачван. Это всё покрывала для лица. Балахон для тела – то ли хиджаб, то ли никаб. Под это бесформенное чудо надеваются штаны, по крайней мере та недотыкомка была в шароварах. На голове платок, как без этого.
Потом я узнал, что девушка была с братцем, но в первый момент, заглянув в лазейку, никакого брата не увидел.
Началось, как водится, с шуточек. Гюльчатай, открой личико. Затем паранджу сорвали. Только я навострился посмотреть кино «до шестнадцати», как Самсон коршуном перелетел через тын и кинулся на братьев по оружию. Чёрт знает, что его подтолкнуло. Любовь к женщинам? Солидарность религиозного человека? Или то, что девка ногу подвернула (потом оказалось – неудачно с забора прыгнула), с земли не могла подняться? Да и… Наверняка мой рыцарственный друг понял – эти козлы живой её не оставят – в мусульманской стране нельзя изнасиловать и уйти, по крайней мере, гяуру. Кара падёт на всех иноверцев. Но в первый момент я не сообразил, насколько всё серьёзно. Думал, поимеют и отпустят. Лезла ночью в брошенный кишлак, значит, решила отведать, что за мужики эти шурави. Голод? Какой голод? Да мы им знаешь сколько муки и сахару привезли! Хотя, возможно, председатель кишлака, торжественно поклявшись разделить продукты между бедняками и вдовами, исподтишка сплавил всё в дуканы…
Я-то думал, если что и произойдёт, ну, заплатят за неё поменьше калыму или сплавят в увеселительный дом… Шариат шариатом, а бордели там есть – не только в городах, но и в подземных пещерах. Эти для духов.
Да в конце-то концов!.. По индуизму, смерти нет, есть бесконечная цепь реинкарнаций.
Аллах на небе отличит своих. После того, как я видел наших убитых с отрезанными ушами и пальцами… Мы, конечно, тоже были не мёд, ой, не мёд. Не все, но попадались уроды. Диких баранов стреляли. Дикий – это баран, отставший на пять метров от хозяйского стада. Не сторгуются с дуканщиком – расстреляют все арбузы из автоматов. Начальство покрывало. Да ведь местные и своих не щадили. Мальчик семи лет взял у шурави конфету, так духи ему руку отрубили!.. Не было у меня жалости к этому народу.
Но друга я бросить не мог. А я человек нервный. Полез в драку – не пощажу. Мне проще не начинать. Бил по суставам, по челюстям… Девка кое-как отползла…
Смотрю – луч фонарика. Автоматная очередь поверх голов. Вижу – стоит, матюгается. Худощавый, высокий полковник медслужбы. В форме, однако на лысине тюбетейка. Местная знаменитость, Хасан Кузьмич Пулин по прозвищу Миротворец. Полурусский, полутаджик, однако светлый, как истинный ариец, и сероглазый. Пока не облысел, шатеном был. Таджикский язык знал, и на дари (он же фарси, он же литературный новоперсидский) объяснялся неплохо. А за руку доверчиво местный подросток цепляется. Братец непутёвой ханум. За помощью бегал. Привёл. А за спиною Хасана десяток братков маячит. Предусмотрительный доктор, однако…
Братки похватали гопников, а заодно скрутили и нас, избавителей. Хасан Кузьмич поднял с земли глухую волосяную сетку (из лошадиного хвоста, не иначе!), подал сборщице винограда, затем опустился на колени, засучил её шароварину и стал ощупывать ногу. Он всё время о чём-то болтал, заговаривая зубы. Затем девица сексуально взвизгнула, и вывих был вправлен. Пулин достал бинт и занялся тугой повязкой, затем поднялся и приступил к допросу. Пару раз спросил о чём-то девицу, она подтвердила наши слова. Да и в части о нас обоих отозвались хорошо. На следующий день, как остановилась колонна, Пулин подошёл к нам и заговорил. Дескать, моего шофера подранили, замену ищу. Нужен человек, владеющий единоборствами, понимающий требования момента, уважающий местное население… Мы с другом обещали подумать пару деньков.
Честно говоря, Самсон подошёл бы Пулину больше, однако судьба распорядилась иначе. Приползли мы в небольшой городок, оставшийся без света и топлива, начали, с разрешения начальства, наливать горючее в бидоны и бадейки жителям… И тут к Самсону подошла наглухо закутанная ханум и угостила его (и прочих, разумеется) лепёшками из тутовой муки. Тутовник, он же шелковица – это дерево, а ягоды на нём как малина, только не красные, а тёмные, впрочем, бывают и светлые. Ягоды сушат, смалывают, пекут лепёшки. Вкуснятина.
Может, я грешу против истины… Однако девчонка очень походила на ту, из виноградника. Те же кошачьи движения… Россыпь родинок у основания большого пальца… Волосяной чачван… И прихрамывала немного. А городок был совсем недалеко – мы сделали круг и вернулись…
Самсон взял лепёшку, а меня будто сковало. Со мною и в Союзе такое случалось. Ещё подростком смотрел я фильм из средневековой жизни. По чумному городу проходит колонна здоровых. Накрылись тканью, будто это поможет. И рядом больная нищенка ползает, хлеб вымогает. Ребёнок ей подал кусок. А дальше крик «Мама, мне плохо!» – и видно, что тело падает. Через пару дней выхожу на улицу, а там пьяный безногий бич не может сойти с тротуара. Дайте мне руку, кричит. Никто не двинулся, а я, видимо, посмотрел на него с сочувствием. Дай руку, парень!.. А я пошевелиться не могу. Выдавил «Боюсь!», отвернулся и пошёл не оглядываюсь. Чего боишься, болван, понеслось мне в спину.
Теперь я думаю – может, правильно я тогда не подал руки, вдруг у него чесотка. Но весь Афган преследовала паршивая мысль – не оторвало бы ноги. Повезло, вернулся целёхонек. Один шрам на голени, другой повыше локтя. Легкими ранениями отделался…
А к вечеру свалился Самсон, а с ним и прочие гурманы с резью в кишечнике и кровавым поносом. Что двигало поганой девкой? Месть за родственника-духа? Убил бы…
Я кинулся к Пулину и согласился на все его условия. Самсона и ещё одного удалось вытащить, прочим повезло меньше… Моего друга отправили в Союз по состоянию здоровья, а я пересел на уазик и стал возить Хасана Кузьмича.
Забот у Пулина было много. В госпиталях не хватало лекарств, шприцов, перевязочных материалов. Бывало, что медики и прочие офицера выпивали спирт. Тогда приходилось обрабатывать раны бензином. Помогало яркое солнце. Оно обеззараживало раны, убивало микробов. Раненым и больным выдавали простыни, одеяла, а парни лежали на своих шинелях, на голой земле, в трусах. Представь такую картину. Пациенты наголо острижены, а с них сыплются вши. А рядом в кишлаке афганцы ходят в наших больничных пижамах, режут простыни на чалмы. Больные всё продавали – у них на почве пахнувшей хлоркой гречки начиналась цинга. Покупали у дуканщиков шоколад, пирожки, анашу, безделушки.
Много было и приключений. Ходили в немирные стойбища пуштунов с петлёй на шее и пучком травы во рту. Это обычай. Так ходят мириться кровники. Трава во рту означает – я ничего не могу возразить на твои обвинения. Верёвка – можешь меня удавить, но Аллах тебя покарает. Вот мы и маскировались под кровников – и для переговоров, и для лечения.
Один случай был совершенно дикий. Нашли мы на обочине грунтовой дороги младенца, завёрнутого в одеяло. Места были дикие, и Хасана Кузьмича там не знали. Понёс он грудничка в ближайший кишлак. Я сижу, жду, а на душе кошки скребут. Пяти минут не выдержал, пошёл следом. Шёл тихо, крался, можно сказать, и правильно. Гляжу – лежит Хасан Кузьмич на земле, а бабы его мотыгами забивают. Дал очередь поверх голов. Толку мало. Пришлось не поверх. Ах, шайтан… Кидаем отморозков на немирные кишлаки, вот и получаем народную войну…
Убить женщину не так трудно, как воображает интеллигенция. Ишака или верблюда прикончить сложнее. Это животные мирные, а женщина как собака – на кого науськает хозяин, на того и кинется. Мусульмане тоже не дураки. Сообразили, что европейцу трудно убить женщину или подростка, и выставили их вперёд, как боевых слонов. Наверное, так же, как и я, считают, что смерти нет… Но если женщина становится воином, пусть не рассчитывает на снисхождение…
Интеллигенция, помнится, кудахтала – ах, людям может понравиться убивать! Ах, это вирус, заражающий мужчин одного за другим!.. Да не вирус это, а призвание!.. Иногда я думаю, что в меня подселился дух средневекового наёмника. Этот рубака предан своему командиру, ценит мужскую дружбу, но в упор не понимает, что такое привязанность к матери, женщине, любовь к родине. Я воевал не за родину. Я воевал потому, что родился для этого. Есть у меня и другие дарования – биолог, писатель, кузнец, столяр. В Союзе многим приходилось заниматься… Каждому человеку от природы даётся россыпь талантов.
Но женщин, слава Богу, больше гробить не приходилось.
Однако меня ждал новый удар. Вышел Хасан Кузьмич из госпиталя и подорвался на мине, итальянской, пластмассовой. По кусочкам собирали. Фляжка, помнится, лежала отдельно и драгоценная вода на глазах уходила в растрескавшийся панцирь земли. Я поднял флягу и припал к ней. Я пил силу своего сюзерена… Пришёл вечером в госпиталь, а там лампа стоит самодельная, с абажуром из пластмассовой мины. Как я её швыранул… Никто меня даже не материл. И осколки собрали.
После смерти Пулина я думал, не подать ли заявление в разведроту, однако там бы я озверел окончательно. Решил проситься в Союз – а служил я уже сверхсрочно, дослужился до прапора… Личную храбрость проявлял, однако людьми управлять не доводилось. Не моё это. Думал вернуться, жениться и родить сына, чтобы в него подселилась душа Хасана. Но у меня оказался не тот характер. Понимаешь, я путник. Иду, вижу одно дерево. Иду дальше, вижу другое. Куда я приду, не знаю. Может быть, и в овраг. Но привязать себя к одному из деревьев для меня хуже смерти. На своей территории дольше двух-трёх часов я не потерплю никого.
Другие как-то могут и себя поставить, и другого не обидеть. Совмещают кнут и пряник. С кнутом у меня всё в порядке, а с пряником… Видно, со школьных лет засело в подкорке – тот, кто делает добро, шестёрка и лох.
В молодости я думал, что задача бабы – поставлять государству пушечное мясо. И, как нарочно, друг Самсон налетел именно на такую крольчиху. Познакомился в церкви с девицей, которая видела смысл жизни в повышении обороноспособности государства. Одного воина Вера уже преподнесла родине (был у неё парнишка лет пяти, а муженёк по пьяни замёрз в тайге), но хотела дарить ещё и ещё.
Купили они дом в частном секторе и зажили... ну, хоть не припеваючи, но терпимо. Собак разводили, щенками торговали. Одно худо – забыл Самсон забавы наши, без которых мужчина – и не мужчина вовсе.
Мы с друзьями-ролевиками срубили струг и решили обойти на нём вкруг Байкала. Ролевиков многие презирают, а зря. Игры – не только бегство от жизни, но и тренировка боевых навыков. Налетят на ролевика гопники, он выхватит штакетину из забора и пойдёт фехтовать. Или приёмчик применит. Мы с Самсоном много чего парням показали…
Услышала Вера про наш кораблик, аж затрясло её. Понять можно. Первый муж замёрз, второй, того гляди, утонет!.. И началось: «Не сяду за стол с некрещёным!» Я терпел-терпел, дождался, что наследник в свою комнату ушёл, и выдал, что, дескать, Самсон взял тебя с ребёнком, так будь ты, зараза, поблагодарнее! Вера к Самсону. Расчирикалась. Неужели ты, Самсончик, допустишь... Гляжу, подымается из-за стола двухметровый Самсончик. Пойдём, выйдем. Пошли, вышли. Знаешь, говорит Самсон, по секрету тебе поведаю – у нас через полгода прибавление в семействе, Вере ни к чему лишняя нервотрёпка. Давай ты пока приходить не будешь, а я на жену повлияю, будь спок. Я повернулся и отправился восвояси. В плаванье пошли без Самсона. Больным сказался, зараза.
Помнишь, у Гумилёва…
Наплывала тень, догорал камин.
Руки на груди, он стоял один.
Неподвижный взор устремляя вдаль,
Горько говорил про свою печаль.
«Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребённый здесь, в четырёх стенах.
Даже блеск ружья, даже плеск волны
Эту цепь порвать нынче не вольны.»
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Со мной так никогда не будет, понял?.. Мне не нужна крольчиха, а уж владычица тем более. Пожалуй, мне нужна подруга типа Муромцевой-Буниной, готовая кинуть свою жизнь к ногам высшего существа. Даст Бог, обломаю Татьяну, думал я, ворочаясь без сна на боковом и прогоняя в памяти прожитую жизнь…
Через пару месяцев иду мимо Самсоновой хибары. Хозяев, судя по всему, дома не было. Зашёл во двор, а там Брунгильда, немецкая овчарка, ощенилась. Лает-заливается, но, слава Богу, на цепи сидит, и выводок весь при ней. Зато Отто, супруг, по двору прогуливается. Подошёл ко мне, лапы на плечи поставил и вежливо, шаг за шагом, выставил за ворота.
Формально меня выгнал кобель. Но надо же смотреть в корень!..
В дальнейшем мы, конечно, виделись, но дружба закончилась. Сейчас у Самсона с Верой уже три сына и дочь. Выполняют мою норму… Хоть какой-то с них прок…
Я-то, как понял, что не создан для семьи, пошёл в ботанический сад. В студенчестве я видел себя зоологом типа чеховского фон Корена, «ботаник» было для меня ругательством типа маменькиного сынка. А после Афгана… Есть одна фишка. Австралийские аборигены считают, что после смерти человек превращается в дерево. Казалось бы, они мне никто. И веру-то, небось, жрецы придумали, чтоб поменьше деревья рубили. А вот легло на сердце. Убивал ведь я... Людей своего типа, воинов убивал... И как посажу деревце, мнится мне, что воскресил я убитого, неважно, врага или друга...
Потом ещё много чего было. Столярничал, мебель делал. Кузнечил, ковал решётки на окна и кладбищенские оградки. Интересно было пробовать новое – я ж писатель. Биофак закончил, машину купил, таксовал… Поднакопил деньжат и снова в ботанику – деревья садить да прививками заниматься… Между делом кандидатскую защитил…
Под утро я всё-таки задремал, и сон мне привиделся странный.
Иду я будто мимо нашей колчацкой мечети. Небольшое одноэтажное здание из жёлто-серого песчаника с башенкой над входом. На минарет башенка не тянула, однако венчал её металлический полумесяц. Вообще улица была восточная. Поблизости располагались две кофейни – «Халол» и «Омар Хайям». Кирпичная пожарная каланча дореволюционной постройки тянула на смотровую башню. Седой таджик прогуливал ишака и верблюда, фотографировал рядом с ними…
Сразу после возвращения я старался по этой улице не ходить – раздражало… Теперь же, спустя пятнадцать лет – забавляло…
Зашёл я за кирпичную ограду, поднялся на крыльцо храма, ступил на чужую землю… И оказался в глинобитной афганской хижине… Сон же… В прихожей стоял наш советский автомат, обклеенный, по афганскому обычаю, лубочными картинками. Магазин был полон. Я проверил.
Жилая комната скрывалась за расписанной цветами занавеской. Ах, шайтан… То, что на Востоке женщин угнетают, это круто. Европеец Ницше и тот советовал идти к бабе с плёткой. Но запрет на изображение животных и людей не по мне. Художник – такое же призвание, как воин, писатель, учёный… И кто посмеет диктовать живописцу – то рисуй, это не рисуй?..
Я осторожно заглянул в комнату. Мебели не было. Вокруг цветастого ковра лежало несколько вышитых подушек. Хозяйственный угол был отгорожен истёртой кошмой. На одной из подушек сидел, скрестив ноги, пожилой бородач в чёрном халате и белой чалме. На плечах у него лежало нечто похожее на шарф или иудейский талес.
По другую сторону ковра, неловко подогнув ногу, сидела женщина в синем хиджабе – кошмарном одеянии мусульманок, закрывающем всё тело. Видны были только кисти рук. Я отметил россыпь родинок на левой, у основания большого пальца… В углу виднелась ещё одна несуразная фигура в хиджабе. Мать? Сестра? Тётка? Какая разница…
- Я понимаю, сестра-мусульманка, - вещал имам. – Этот шурави тебя спас. Ты не хочешь лишать его жизни. Но подумай о своём отце, павшем от рук шурави. Разве не видела ты детей-калек, пострадавших от советских миномётов? А что шурави хотели сделать с тобой? Они бы тебя прирезали – шакалы трусливы. Что с того, если среди пришельцев нашлись трое достойных? Аллах, в своей безграничной милости, их не оставит – ни в этой жизни, ни после…
Долг перед родным кишлаком, перед отцовской памятью должен перевесить!..
Я не мог дальше слушать. Автоматная очередь полоснула по старому демагогу. За Самсона!.. За Пулина!.. Нелепая фигура из угла кинулась мне навстречу, пытаясь, видимо, прикрыть дочь. Не добежала. Очередь скосила. Я чувствовал себя Раскольниковым, зарубившим процентщицу и сестру её Лизавету. Однако, хватит…
Я опустил дуло автомата и шагнул к девчонке. Она сползла с подушки и теперь полусидела, полулежала на полу в ожидании своей участи. Я подсел рядом и рывком приподнял паранджу.
Глаза у мусульманки оказались удивительно серые. Это была… Татьяна.
Предок-наёмник не целовал военную добычу… Но для Тани я готов был сделать исключение.
- Бери меня, победитель, – прошептала она, – возьми меня и мой город…
…Я проснулся. Присел на полке. За окном ползли татуированные заборы петербургских предместий. Запутавшаяся в голых осенних ветвях утренняя луна рассеянно глядела на ползущие зелёные гусеницы поездов.
Я приближался к месту моего назначения.
4.
Оставив сумку в камере хранения, я пересёк Знаменскую площадь, вышел на Невский и двинулся в сторону набережной. На Аничковом мосту я задержался, фотографируя дворец, скульптуры, фигурные перила… У Александринского театра запечатлел памятник Екатерине Второй со всеми вельможами на постаменте . Миновал Серебряные ряды, армянскую церковь, костёл… Хотел было завернуть в Казанский собор, поклониться могиле Кутузова, но вместо этого поспешил на Дворцовую, к Эрмитажу. Авось дух Михаила Илларионовича, сиятельного князя Голенищева-Кутузова-Смоленского, простит мне задержку…
И – эх, ботаник я всё-таки! – забрёл в Александровский сад. В родном Колчацке деревья стояли уже обнажённые, а здесь листья ещё держались на ветках, хотя многие уже опали, лежали под ногами влажным ковром. Глянул в глаза бюстам Гоголя, Лермонтова, Пржевальского. Воин-путник… Воины правды… Помогите мне остаться здесь, с вами…
Затем я направился в Эрмитаж. Отстояв небольшую, по случаю осени, очередь, прошёл внутрь.
Осмотр начал с Военной галереи. Свысока поглядывал на меня единственным глазом Кутузов, подмигивал, как поэт поэту, Денис Давыдов, подозрительно косился через плечо Ермолов.
Затем я навестил египтян – фараонов, вельмож, носильщиков... В римском зале кивнул Октавиану Августу, насладился искусством греков, начиная с глиняных ваз и кончая Афродитами. Долго стоял возле полотна Антуана Гро «Наполеон Бонапарт на Аркольском мосту», рассматривал камень с надписью своего тёзки, железного хромца Тимура…
Рыцарские доспехи и прочее средневековое оружие я разглядывал долго. Кольчуги, шлемы-салады с прорезями для глаз, моргенштерны, готические и рифлёные латы, мушкеты, аркебузы, пушку венецианского мастера Франческо Мацаролли, изукрашенную амурчиками…
Затем оценил китайские бронзовые сосуды, статуэтки из глины, картины Сюй Бэй-хуна «Кошка» и «Гуси на озере». Люблю природу, чёрт меня дери…
Глянул индийские миниатюры, желтые полупрозрачные щиты из кожи носорога, обработанной особым образом, метательные кольца с острым наружным кантом, которые, раскрутив на пальце, кидали в противника, мечи с бронёй, прикрывавшей часть руки (ими сражались воины, сидевшие на слонах)…
И понял, что устал.
Вышел на воздух, купил в киоске телефонную карту… У Тани было занято. Тогда я решил прогуляться по набережной. Гуляя, вспомнил, что не позавтракал.
На жёлто-бурой невской воде покачивался катерок, при ближайшем рассмотрении оказавшийся трактиром. Вывеска гласила «Речной трамвайчик». В памяти всплыли строки Гумилёва.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам…
Цены оказались высокими, и я роскошествовать не стал. Заказал солянку, жульен с грибами, салат из кальмара… Симпатичная подавальщица в синем передничке с белой оборкой угостила меня бокалом красного вина – подарком от заведения.
Я выпил и поплыл. То есть захорошел. Трамвайчик стоял на якоре прочно.
Этот город должен стать моим, понял я. Я должен взять этот город, это кафе, эту кёльнершу… И, конечно, Татьяну…
Чёрт! Рассуждаю, как фашист!..
А чего ханжить? Все воины похожи друг на друга. Недаром в афганские клубы порою приглашают американцев, прошедших Вьетнам. И ничего, находят янки и русские общий язык. Те и другие на чужой земле воевали. Только и разницы, что зелёные береты на завтрак получали два сорта мороженого, а мы – пропахшую хлоркой гречку да просроченные консервы…
Есть у нас в Колчацке пожилая иудейская матрона родом из Белоруссии. Её, пятилетнюю, эсэсовцы травили собаками. А мимо черепашьим шагом плёлся состав с немецкими новобранцами. Тогдашние поезда вообще ходили медленно. Какой-то парнишка спрыгнул, выхватил Соню из-под носа у овчарок, вскочил обратно… Высадил на следующей станции. Реальный факт.
Какой-нибудь умник занудил бы, мол, если среди фашистов нашёлся один нормальный человек, это ещё не значит, что фашизм – это круто. Дали бы мне автомат, поговорил бы я с книгочеем…
Я видел десятилетнюю девчонку-афганку, у которой рука была полуоторвана, кровь на землю текла. Хотел заговорить, отвести к Пулину, так она рванула от меня, как от смерти, придерживая правую руку левой…
Анекдот слыхал? Спрашивает воспиталка дошколят, у кого родители кем работают. У одного отец шофёр, у другого мать портниха… Вовочка встаёт и говорит:
-Мой папа раньше лётчиком был, а теперь в Афгане фашистом работает!..
Впрочем, русские никогда не знали удержу в самокритике… Но я отвлёкся.
Слыхал я, что в спиртное подмешивают наркоту… А может, просто в поезде не выспался. Так или иначе, выпал я из реальности.
Корабль снялся с якоря и поплыл. Прямо по курсу я углядел мостик – видимо, речной трамвай, заблудившись, свернул из Невы в Фонтанку или ещё в какую мелкую речку. На мостике я углядел бронзовых сфинксов – грудастых, с женственно изогнутыми спинами… Я сошел, взобрался на мост. Прохожих не было видно и я, подтянувшись на руках, влез на постамент.
Я гладил сфинкса по спине, чувствуя себя Наполеоном в Египте. Далеко подо мною катились волны…
- Мальчик, слазь, - раздалось снизу. Недалёкий блюститель порядка прервал мои гордые думы…
Я не вышел ростом, вот досада, и выгляжу молодо – возможно, из-за светлых волос. После Афгана носил бородку, за тридцатник оставил одни усы, а, собираясь на семинар, побрился. Конечно, пацан пацаном…
- Молодой человек, вам плохо? – трясла меня за плечо официантка.
- Всё отлично, - успокоил я даму, расплатился и сбежал по сходням на берег.
5.
Таня обитала на Адмиралтейской набережной. Неплохое место для дислокации…
Девушка встретила меня в пепельном платье с воротником-стоечкой и юбкой ниже колена. От мусульманского хиджаба это одеяние отличалось лишь тем, что соблазнительно облегало фигуру. Мать-геологиня оказалась в командировке. Может, отсюда и скромный наряд?.. Пугливый ребёнок… Что она с собой делает!..
Комнат в квартире было две. Троим будет тесновато, прикинул я. Впрочем, меня домовой не любит, да и колчацкую берлогу можно сменять…
Мы прошли к Тане, и я присвистнул. Увлечение серединой прошлого века сказывалось во всём. Двухтумбовый письменный стол с пишущей машинкой вместо компьютера. Оранжевый колпак торшера возле диван-кровати. Платяной шкаф. Секретер с откидной полкой. Я глянул книги за стеклом. Васильев, Богомолов, «Блокадная книга»… И тут же, рядом с тяжёлыми томами военной прозы – мягкая крохотная игрушка – белый мышонок с трогательно большими ступнями и локаторами-ушами, одетый в шортики, вязаный свитерок, с тонкой шеей, повязанной широким полосатым шарфом…
Радио на стене. Не хватало только граммофона с трубой. Вместо него на подоконнике, рядом с алой геранью, стоял переносный двухкассетник. Тоже ископаемое… На стенах висели пейзажи – как оказалось, маминой кисти. Техника была так себе, однако северная природа цепляла.
Присели на диван. Заговорили. Таня расспрашивала о московских редакциях, я отвечал уклончиво. Там, где я бывал, её бы не взяли. Меня-то брали больше из-за афганской темы. В конце концов я привлёк женщину к себе. Я ощущал себя путешественником во времени, угодившим в советскую эпоху. Немудрено… Таня позволяла себя ласкать только через платье и только выше пояса. Когда я рискнул расстегнуть верхнюю пуговицу, Татьяна ящеркой выскользнула из-под рук и понеслась ставить чайник. Волей-неволей я проследовал за хозяйкой на кухню.
Таня резала хлеб, сырную косичку, варёную колбасу (масла в доме не оказалось), наливала в вазочку малиновое варенье. Будь я голодным, я бы вожделел пищу, но я был сыт и вожделел Таню. Её ханжеские, совковые, убогие потуги нравиться мужчине, не отдаваясь ему, будили во мне глухое раздражение.
В конце-то концов!.. Сколько можно сидеть в прошлом веке!.. Сколько сторон современной жизни проходит мимо бедного ребёнка… Спиртное… Вино она, правда, любит, но есть же ещё портвейн, коньяк, водка… Наркотики – лёгкие, разумеется… Мы в Афгане курили травку и ничего. У меня, к примеру, ни интеллект, ни память не пострадали. Терпения, правда, никакого не стало, да ведь и раньше оно лопалось легко, как надутый… э-э… скажем по-детски – воздушный шар. Секс… Поза летучей мыши, древесного ленивца, поза «свастика»…
Но я-то человек двадцать первого столетия!.. И не мною придумано, что женщина должна разделять убеждения спутника жизни.
Ч-чёрт! Средневековый наёмник пришёл ко мне ещё в детстве. Поддержал, помог… А в последние годы… Чем настырнее пресса и телевидение пытались делать из меня безвольного, падкого до наслаждений скота, тем громче воин советовал – лучше быть зверем, чем дерьмом. Я воевал ради себя, а не ради этой страны. Но всё равно я воевал за Россию, укреплял южные рубежи. Так неужели я не имею права переделать русскую девчонку для своих нужд?
Наверняка Татьяна с детства слышала от авторитетных людей – ты шестёрка, гайка, ноль без палочки, делай, что тебе говорят. Она знает, что если мужчина критикует, значит, желает добра. Очень может быть, что её предок – крепостная девка. В каждой женщине это сидит, так же, как и желание улучшить породу.
А если к тому же поразить воображение ребёнка водопадом оригинальных идей…
Воин, кшатрий по натуре честен. Помнишь, у Маршака?
У Пушкина влюблённый самозванец
Полячке открывает свой обман
И признаётся пушкинский испанец,
Что он не дон Диэго, а Жуан.
Один к покойнику свою ревнует панну,
Другой – к подложному Диэго донну Анну.
Так и поэту нужно, что б не грим,
Не маска лживая, а сам он был любим.
А от природной честности до броска на добычу – полшага… И я пошёл в наступление.
Люди пишут затем, чтобы поделиться своим опытом, начал я. Своим, а не чужим. Зачем описывать блокадный голод? Во-первых, без тебя было множество очевидцев. Во-вторых, попробуй-ка сесть на блокадный паёк – сто двадцать пять грамм хлебушка в сутки!.. Ты же трёх дней не выдержишь!.. Значит, ты не имеешь морального права писать о блокаде.
Лучше опиши сексуальный голод, осклабился я. Кажется, эта проблема тебе хорошо знакома. Что? Мелкотемье? Какое мелкотемье!.. Проблема мирового масштаба!.. Неудовлетворённые желания приводят к шизофрении. Кажется, у тебя уже начинается. Чего стоит общение с духом умершей бабушки!.. Тебе надо срочно…э-э… выходить замуж, иначе твоя психика не выдержит!..
Да что там одна поломанная судьба!.. Сексуальный голод сметает цивилизации! Как? Сейчас объясню. Белые мужчины вырождаются. Белые женщины кидаются в объятия жёлтых и чёрных самцов. Мы с тобой – последние европеоиды на Земле. И Гитлера можно понять. Он пытался предотвратить закат белой расы. Конечно, всякое явление многопричинно. Если бы Германию после Первой мировой не обложили огромной контрибуцией, народ бы не озверел. Вот ты зациклилась на ленинградской блокаде и не желаешь видеть чужих страданий. А ведь голод в окольцованном порту длился недолго. Через два-три месяца больше половины жителей вымерло и жизнь стала терпимой. Разумеется, в Германии было не то, что в Питере, но люди недоедали двадцать лет!.. Представь, несёт фрау киндерам пачку маргарина, а подростки у ней эту пачку цап-царап и съели без хлеба, не сходя с места!.. В мирное время!.. Прикинь?..
Войны есть, были и будут! Борьба за мир это война с ветряными мельницами – благородно, но глупо!.. Разумеется, обычная туповатая женщина, обывательница, всегда будет против войны. Женщина рожает с целью иметь прислугу. В большинстве случаев опора вырастает аховая, но лучше троечный слуга, чем никакого!.. Начинается война и холоп тю-тю. Ещё спасибо, если прикончат. А ну как вернётся калекой да сядет на шею?
И ведь находятся мужчины, которые бабам поддакивают в этой антивоенной истерике!.. Разумеется, их обожгло. Лес рубят, щепки летят. У кого-то родителей убили, кого-то в рабство угнали, у кого-то полведра крови выкачали в обмен на сырую морковку… Но ведь зрелая, взрослая личность должна уметь переступать через детские обиды…
Сам переступи через мамкин ремень, шепнул внутренний голос. Но я отмахнулся. Я шёл в атаку…
Власть над женщиной – наркотик покрепче анаши. И счастлив тот, кто умеет приказать себе – стоп!..
Сейчас ты, как всякая неопытная душа, находишься под фразёрским гипнозом Гранина, Адамовича, Светланы Алексиевич, поучал я Татьяну. Повторяешь антивоенные бредни. Но сильная личность должна следовать природе. Пока ты зашорена, ты трусишь отдаться воину, человеку без предрассудков. Кому ты достанешься? Хозяйственному тупарику? Слабодушному умнику? Имей в виду – ни тот, ни другой не опора!.. И не защита!..
Помнишь, у Сельвинского…
Трус бывает тонок и умён,
Совестлив и щепетильно честен,
Но едва блеснёт опасность, он
И подлец, и дурачина вместе.
Я окинул взглядом противника. Лицо Татьяны стало красно-белым – не то матрас, не то мухомор. Чистое, незамутнённое полудетское сознание не было готово принять страшную правду… Цеплялось за комплексы, ложные установки… И я позволил себе пошутить с ребёнком.
- Почему в доме масла нет? Не блокада же!..
Секунду Таня была в ступоре, затем резко вскочила.
- Ты куда?
- Я за маслом, за маслом! Подожди, я мигом!
Выскочив в коридор (я, озадаченный, пошёл следом), девица накинула куртку и, не влезая в рукава, хлопнула входной дверью. Щёлкнул английский замок.
Что это было? Внезапная женственная покорность или просто грубая истерия?
Я вернулся на кухню, сел за стол и стал ждать.
6.
Сидя за столом, я задумался, правильно ли я поступаю. Конечно, Таня, мягко говоря, талант некрупный. Но человек она хороший, стоит ли такого ломать?
Да чего там, рявкнул живущий во мне наёмник. Ты просто покажешь девушке её место в мире. Кухня и койка, а без детей и поповщины обойдёмся. Живя в Петербурге, ты таких шедевров насоздаёшь – ух!.. Твоё творчество всё искупит.
Правильно, эхом отозвался «афганец» шестьдесят пятого года рождения. Я приспособлю девочку к реальности третьего тысячелетия, спасу ребёнка из блокадного Ленинграда. Пусть девочка уразумеет, что людям не интересен её внутренний мир, что людей волнуют её высокий бюст и аппетитный задок. Разумеется, я рано или поздно её брошу, но ведь каждый из нас – кузнец своей судьбы. Возможно, после ожога Таня сообразит, что ей нужен не воин-кшатрий, а вайшья-торговец, который за любовь платит звонкой монетой. Может, я за год-полтора так выдрессирую девку, что Таня, прыгая, как леди Гамильтон, из койки в койку, до адмирала дойдёт… Ну, а сопьётся и кончит, как моя матушка – это уже её проблемы…
И тут в замке звякнул ключ. Я выглянул в коридор…
Таня, в расстёгнутой курточке, с растрепавшимися волосами, стояла в проёме. А за спиной у неё маячил беременный шимпанзе крепко за сороковник, с бородкой и в сильных очках – не то купчина, не то народник. На пришельце была чёрная, тоже расстёгнутая, куртка и вязаная зелёная шапочка. Картину дополнял безвольно свисающий белый шарф, похожий на иудейский талес.
- Познакомься, это мой муж, - сказала Татьяна.
Левой клешнёй старый краб вцепился в хрупкое плечико девушки, а правую протянул мне.
- Владимир!
Властелин мира хренов… Красно Солнышко выкатилось…
Бывает, что в критической ситуации мысли прокручиваются с бешеной скоростью. Я был оскорблён так же, как Вронский, когда увидел Анну с Карениным. Из чистого источника пил грязный баран. Затем на память пришёл Бунин. Цинично, что она почти девочкой продала себя старому кабану галицийскому… Бунина сменил Фрейд. Да у ребёнка комплекс Электры!.. Таня росла без отца, теперь она ищет в мужчине папашу!..
Всё детство играла с бумажными человечками… Теперь живыми поиграть решила!.. Посмотреть, как два самца подерутся за обладание самкой.
Он всё ещё мне руку протягивает… Схватить, сдавить… Перекинуть через себя, испинать… Или сообщить, чем я полчаса назад занимался на диване с его супругой. Сам в драку кинется, тут уж я спуску не дам… Я себя знаю.
После этого о большой литературной карьере можно забыть. Девка молчать не будет…
Чёрт, кого-то мне оба напоминают… Ах да… Мулла и мусульманка-отравительница… Долг перед родным кишлаком, перед памятью бабушки должен перевесить!..
Мулла и мусульманка… Мусульманка и мулла…
Воздух сгустился и пошёл волнами.
Был в моей жизни случай, уже после Афгана… Нарвался ночью на грабителя, вернее, это он на меня напоролся. Ох и отделал же я его голыми руками и обутыми в берцы ногами, а потом бросил – без сознания, зимой, на улице, заполночь… И ничуть не жалею, даром, что парню на вид было лет семнадцать…
А этот старый козёл чем лучше? Отнимает у меня вожделенный город, желанную женщину… Да понимает ли он, на кого наехал? Небось Таня утаила, что я – «афганец»? Женщина скажет правду – Нева в другую сторону потечёт… Я посмотрел за стёкла очков (минус пять, не меньше!) и вспомнил… Такие глаза, сосредоточенно-тревожные, были у Пулина, когда он отправлялся в немирный кишлак. Самсон, Пулин… Третий раз в жизни я видел смелого интеллигента. Наверное, такими были ополченцы сорок первого. С вилами на танки…
В двенадцать лет я знал – бывают ситуации, в которых легче нахамить, чем сдержаться. После Афгана понял – иногда убить легче, чем совладать с собой. Пара ударов по шее ребром ладони – ему и ей… Нечего оставлять свидетелей… Затем на вокзал, взять билет и забыть обо всём…
Но какой-то очажок разума в моей голове всё же бодрствовал.
Убивать-то зачем, спросил внутренний голос? В мирное время… Женщину… Это же всё равно, что курить коноплю в одиночку!.. Жми на вокзал, бери билет… А там и глупышка сообразит, какого орла упустила…
Не прощаясь, не говоря ни слова, я схватил пакет и рванул мимо ошалевших интеллигентов-питерцев.
На Невском я потихоньку стал приходить в себя. Будь я слабодушным учёным брахманом, расчётливым вайшьей-торговцем или привыкшим ко всему работником-шудрой, я бы состроил хорошую мину при плохой игре. Попросил бы помочь с трудоустройством, с общагой, а то и познакомить с не пристроенной девицей. Но я воин, кшатрий, и все мои силы ушли на самообуздание.
Но если Татьяна – замужняя женщина, зачем она позволяла себя ласкать? Разумеется, объятия и поцелуи ещё не измена, однако…
А в поезде как обухом ударило. Что, если это был розыгрыш, который я сам же и выпросил? Да, я не люблю родной город и родную страну. А Татьяна любит. Пусть это сублимация сексуальных желаний, но это есть. Я, как Ивашка, не помнящий родства, прыгал на Сивке-Бурке, пытаясь дотянуться до окна царевны… Вот и допрыгался!..
Но соперник-то мой каков!.. Жизнью рисковал… Ладно, мне два раза по восемнадцать, Татьяне дважды по девять, а этому сколько? Девять раз по пять? Кого он читает? Корнея Чуковского? Спаситель Петрограда от яростного гада!..
Не откладывая дела в долгий ящик, я присел за откидной столик (снова я ехал на боковом!) и настрочил письмо Тане. Возможно, я наговорил глупостей, писал я. Но если смотреть объективно, мои заслуги перед Россией побольше твоих. Год и три месяца я, рискуя сгореть заживо, крутил баранку бензовоза-наливника, затем возил полковника медслужбы, героя Советского Союза. А если ты не поняла, что перед тобой патриот, так это у тебя с головой проблемы!..
…Вот уже полгода я сижу в родном Колчацке и жду ответа на письмо. Ответа нету. Неужели подельники по розыгрышу и правда поженились? Татьяна показалась мне горячей девушкой. Тело своего требует, а тут под боком опытный товарищ, немолодой, некрасивый, зато проверенный… Женщины любят смелых. Возможно, этот брак года через два распадётся, но мне-то и двух недель не досталось!..
Впрочем… Ещё не вечер. Устроители семинара в пансионате «Дубки» считают, что мне тридцать три. Значит, ещё два года в года в запасе. На сей раз буду штурмовать белокаменную. Авось пожаром не встретит.
