Бронзовый Колосс, в отличие от солнца, равнодушно попирал босыми ступнями площадь перед амфитеатром, пока ещё пустую, обратив глубокие глазницы в сторону Ослиных ворот. Может быть, когда площадь заполнять суетливые людишки, он немного изменит свой вид и из равнодушного станет чуточку надменным, с высока поглядывая на возившихся у его ног муравьёв, но пока меняться было не перед кем. Он лишь немного прищурил глаза, дабы любвеобильное солнце слепило не так сильно, и вновь застыл, как и подобает изваяниям.
Возле главного входа Колизея, с таким же отсутствующим видом, что и у Колосса, стояли стражники. Ночь укатила за холмы, но пройдёт ещё не меньше часа, прежде чем появиться дневная смена и они смогут покинуть пост. Тогда можно будет дойти до винной лавки и промочить пересохшее горло. Та находилась недалеко, на соседней улице. Её хозяин, Публий Ацилий, пользовался у стражников заслуженным уважением, потому что никогда не драл со своих гостей втридорога за дешёвое ватиканское вино, как делали это многие другие трактирщики, и не обзывал его при этом настоящим цекубским. А ещё он подавал самые вкусные в городе печёные каштаны. От этой мысли один молодой стражник улыбнулся, почти так же радушно, как солнце самому себе, и повернул голову к выглядывающему между домами проулку. Из этого проулка по утрам выходила дневная смена, и стражник с надеждой подумал: может, сегодня раньше придут?
Нет, проулок пустовал, хотя какие-то звуки, пока неясные и далёкие, всё же долетали до площади. И кажется именно с этой стороны. Стражники насторожились. Звуки постепенно приближались, нарастали, и спустя небольшое время превратились в отчётливый топот. Будто десятки людей одновременно вышли на улицу, шаркая сандалиями по каменной мостовой. В столь ранний час по городу ходили только патрули вигилов да носильщики, но их шаги никогда не звучали столь громко. Ещё можно было предположить, что шла большая праздничная процессия, возглавляемая жрецами в белых тогах. Однако каждый человек в городе знал, что праздник начнётся лишь в шестом часу дня, в полдень, и значит шёл кто-то другой.
Не глядя друг на друга, стражники потянулись за приставленными к стене копьями. Они уже знали, кого надо ждать.
Сначала показались солдаты городской когорты. В лучах восходящего солнца блеснули поднятые к верху тонкие наконечники пилумов. Солдаты опирались на копья как на костыли и шли неторопливо. Захлопали ставни соседних домов, в оконных проёмах появлялись недовольные заспанные лица, ибо шум уже превратился в настоящий грохот. Разбуженные жители хмурили брови, по недоброму глядя на тех, кто их побеспокоил, но свет солнца красноречиво говорил, что и так пора вставать, и поэтому никто не возмущался. По крайней мере, вслух.
Следом за солдатами из проулка начали выходить люди. Они шли плотной колонной, сдерживаемые по бокам тонкой цепочкой тюремных надсмотрщиков, чтобы не разбредались, и по серым пятнам на лицах каждый понимал, что наступающий день их вовсе не радует. Люди походили на тех оборванцев, что с самого утра заполняют городские улицы, выпрашивая милостыню и шокируя своим видом добропорядочных горожан. От таких никогда не знаешь, чего ждать: то ли слёзной притчи о голодных детях, то ли удара ножом, спрятанного в глубоких складках рваной туники. Одним словом – воры и разбойники. Впереди шёл высокий седобородый старец, сжимая пальцами край серой тоги. Наверное, главарь. Клочья грязной бороды легонько скользили по такой же грязной тунике, и всё норовили забиться в круглую прореху на груди. Лицо старца было абсолютно спокойно. Он не хмурился, не плакал, не бросал по сторонам встревоженных взглядов, как остальные, а просто шёл, глядя прямо перед собой, словно всё происходящее его нисколько не касалось. Словно не солдаты, а он вёл людей, указывая им правильный путь. И глаза его светились странным золотистым блеском, как у человека, страстно верующего в то, что делает.
Стражники у ворот покрепче перехватили копья. Сопровождавших колонну солдат и надсмотрщиков было не так уж много, и вздумай оборванцы кинуться врассыпную, удержать их было бы сложно. На некоторых мужчинах висели цепи, но большинство были свободны, как будто шли по собственной воле. Только вот по собственной воле в подобных колоннах не ходил никто, даже сопровождавшие их солдаты. Слишком уж неблагодарное это дело – водить разбойников. Жители окрестных домов не стесняясь выплёскивали на них содержимое своих ночных горшков, и не малая доля этого «содержимого» перепадала на головы сопровождения. Но что поделаешь – надо. Кто-то ведь должен делать чёрную работу. Без этих оборванцев не будет игр, без игр – праздник не в праздник.
Из ворот вышел префект охраны амфитеатра и жестом велел стражникам образовать коридор. Сам встал впереди, заложив руки за спину, и качнулся на пятках, равнодушно глядя на приближающуюся колонну. Обгоняя арестантов, к нему уже спешил центурион в накинутом поверх синей туники пурпурном плаще, что позволялось лишь преторианцам. Они пожали руки как старые приятели, и отошли в сторонку.
-- Сколько? – без всяких расспросов спросил префект.
Преторианец протянул скрученный в рулон свиток и ответил:
-- Сегодня шестьдесят семь, - и коротко пояснил. – Христиане.
Префект развернул свиток, пробежался глазами по строчкам и заученным движением свернул свиток обратно в рулон. Потом окинул колонну придирчивым взглядом и покачал головой.
-- Маловато.
-- Сколько набрали, - пожал плечами преторианец. – Теперь они не больно-то на глаза лезут. Боятся.
-- Ладно, заводи, - махнул префект на ворота. – От арены левый проход.
Стражники наклонили копья, мало ли кому что в голову взбредёт, и отступили к стене. Мужчин среди арестантов было мало, в основном женщины да десятка два беспрестанно ноющих детей. Матери как могли успокаивали их, но всё напрасно. Позади всех тащилось несколько старух, едва передвигая отяжелевшие от усталости ноги. Замыкающие колонну солдаты время от времени подтыкали их копьями, не сильно, что б не прибить ненароком, а так, ради смеха, да что б шли поживей.
Колонна уже почти прошла, как вдруг какой-то рыжий арестант кинулся под ноги префекту и завопил, отчаянно надрывая горло:
-- Я не христьянин! Я не христьянин! Господин, послушайте меня!..
Префект брезгливо поморщился и отодвинулся. Двое надсмотрщиков молча подхватили рыжего под мышки и волоком потащили по коридору. Тот извивался, пытаясь вырваться, и всё кричал, взывая к префекту. С тем же успехом он мог взывать и к бронзовому Колоссу на площади. Надсмотрщик ударил его рукоятью кнута по голове, успокоил.
-- Заметил того старца? – спросил преторианец, когда арестанты прошли, и стражники вновь встали цепью, перекрывая вход.
-- Седого? И что?
Преторианец немного помялся, словно собирался раскрыть какую-то страшную тайну, потом сказал:
-- Это Гай Тимофей Силон.
Префект задумчиво потёр подбородок.
-- Слышал это имя. Тимофей… Он теперь у этих христиан за главного, кажется? Епископ по-ихнему?.. Ты-то откуда знаешь?
-- Я под его началом служить начинал, - усмехнулся преторианец. – Только в то время он сам этих христиан к крестам приколачивал. Десятками. Помню однажды…
Что там вспомнил преторианец, стражники так и не узнали. Оба офицера вошли в ворота и скрылись в полутёмном тоннеле, ведущем на арену. Не узнали – и ладно. Тем более что из знакомого проулка выходила долгожданная смена.
-- Наконец-то, - тихо произнёс молодой стражник. – Я уж думал это дежурство никогда не кончится.
-- Децим! – окликнул его кто-то из сослуживцев. – Пойдёшь сегодня на праздник?
-- Ещё бы! – отозвался молодой. – Я такое зрелище не в жизнь не пропущу! Тиберий говорил, что сначала будут гладиаторы, потом травля, а потом звериные бои! Я сам видел, как в правое крыло заводили носорога. Ты видел когда-нибудь носорога? Зверь, я тебе скажу!
Молодой восхищённо поцокал языком.
-- Тогда я тоже пойду, - отозвался напарник. – Наверное, интересно будет…
Покинув амфитеатр и перейдя площадь, уже начинавшую заполняться народом, преторианец свернул на узкую улочку и направился в сторону Эсквилина. Он не стал возвращаться в лагерь. Дежурство закончилось, и день был в полном его распоряжении. Сначала он подумывал заглянуть на огонёк к знакомой купчихе, что жила в Субуре, и поговорить с ней о любви и жизни, а заодно и пообедать. Та была бы рада, тем более что муж её, многоуважаемый Клавдий Бальбин, уже пол года как отплыл в Египет по своим торговым делам и возвращаться домой не спешил. Слал только письма. Видимо местные достопримечательности никак не хотели его отпускать, а то, что молодая жена несколько месяцев предоставлена сама себе, его волновало мало. Но потом передумал.
Пройдя два квартала, он снова свернул и почти сразу остановился перед дверью трактира. Над дверью висела овальная глиняная вывеска, на которой не очень крупными буквами было написано: «Симбруинские холмы». Прохожему человеку название не говорило ни о чём, кроме того, что хозяин заведения мог быть родом из мест, указанных на вывеске. А может, в трактире подавали какие-то особые блюда, которые готовили тамошние повара. И ошибся бы. Преторианец частенько захаживал в этот трактир и знал, что никаких особых блюд здесь не готовят, да и хозяин был самый что ни на есть коренной столичный житель. Просто давным-давно ему понравилось название, и он решил окрестить так своё заведение.
Преторианец расправил сбившуюся под поясом тунику и шагнул к двери. Нищий старик, облюбовавший местечко слева от входа, протянул к нему худую ладонь и пробормотал что-то о благодарности бессмертных богов и о молитве, которую он обязательно вознесёт Исиде в честь доброго господина. От старика воняло помойкой и немытым телом. Что за молитву мог вознести египетской богине жалкий оборванец, оставалось только предполагать, но всё же преторианец бросил в протянутую ладонь медную монету и толкнул дверь.
Вывеска над трактиром была более чем скромная, но сам трактир таковым не являлся. Внутри всё было чинно и благопристойно. Отштукатуренные и раскрашенные тёмными и светлыми красками стены украшала мозаика, не вот какая искусная, но приятная. На большинстве картин художники изобразили кратеры и кубки с вином, жареных на вертеле поросят, фрукты, сладости. Были даже раки, по цвету не вполне доваренные. Только на одной картине, что находилась на стене за стойкой, весело играли музыканты и стройные танцовщицы кружились в задорном танце. Глядя на них самому хотелось пуститься в пляс. Вдоль стен выстроились полукругом низенькие столики, и на каждом стоял бронзовый канделябр с двумя лампами и резная шкатулочка с благовониями. Заходя в трактир, посетитель сразу понимал, что это ни какая-нибудь дешёвая забегаловка в бедняцком квартале, а очень даже солидное заведение, где и посуда чистая и еда отменная. Конечно, и цены здесь здорово отличались от тех же забегаловок, но уважающий себя человек понимал: оно того стоит.
Преторианец омыл руки в поданной чернокожим рабом чаше и прошёл к стойке, где пожилой толстощёкий трактирщик внимательно изучал собственные ногти. Посетителей было мало. За ближним столиком сидели двое торговцев, судя по смуглым лицам, испанцы, решившие за чашей фасийского обсудить кое какие свои дела, да в углу важного вида господин усердно поедал молочного поросёнка, почти такого же, как на картине за его спиной. Заметив офицера, хозяин заведения приподнялся над стойкой и приветственно поднял руку.
-- Салют, Гермион!
-- И тебе того же, Вирдий, - улыбнулся в ответ преторианец.
-- Давненько тебя не было. Нехорошо забывать старых приятелей.
Трактирщик немного покривил душой, называя преторианца «старым приятелем». Знакомы они действительно были давно, однако отношения их дальше стен трактира никогда не заходили и вряд ли когда-нибудь зайдут. Но если хочешь в чём-то преуспеть, называй каждого посетителя «приятелем» и успех обеспечен.
Трактирщик Вирдий протёр полотенцем и без того чистую стойку и спросил:
-- Что подать уважаемому гостю?
Гермион развязал кошель и вытряхнул из него несколько серебряных монет.
-- Пожалуй, я бы съел парочку твоих великолепных дроздов. Тех, что ты запекаешь в тесте. И что-нибудь на закуску…
-- Есть чудные устрицы, их только вечером доставил мне поставщик из Бай, - услужливо предложил трактирщик. – Могу так же посоветовать морского ежа, пурпурную улитку, свиное вымя, рагу…
-- Нет-нет, - замахал руками преторианец. – Спасибо Вирдий, но для кошелька простого центуриона это слишком накладно. Давай ограничимся салатом и яйцами, как всегда.
-- Не такой уж и простой… – пробормотал трактирщик, пожимая плечами, но настаивать не стал. – Что будем пить?
-- Мульс, и больше ничего.
-- Верное решение, - кивнул Вирдий и неодобрительно покосился на торговцев. Видимо те не были его постоянными клиентами. – Ничего нет лучше, чем выпить утром доброго хорошего мульса. От этого на целый день поднимается настроение, и никакая зараза ввек не пристанет. А вино по утрам пьют только варвары.
Торговцы никак не отреагировали на это замечание, впрочем, последние слова Вирдий произнёс полушёпотом.
Продолжая что-то бурчать, Вирдий сгрёб деньги со стойки, потом поставил кратер, налил из узкого кувшина свежего виноградного сока и потянулся за пузатым бочоночком мёда. Приготовление мульса, хорошего мульса, целое искусство, и Вирдий считал, что разбирается в этом получше других трактирщиков. Чуть не рассчитал пропорции или забыл что положить – и вкус уже не тот. Некоторые добавляли в напиток можжевельник, полынь или лавровый лист, чтобы придать ему горьковатый оттенок. А потом ещё и кипятили. Но так поступают лишь те, кто совсем ничего не понимает в приготовлении подобных напитков. Вирдий знал наверняка, что в настоящий мульс нужно положить дольку лимона и добавить вина, хорошего вина, но не больше трети киафа, иначе вино перебьёт вкус сока, и немного подогреть. Вот тогда получается подлинный мульс.
Размешав всё как следует, Вирдий до краёв наполнил кубок и поставил перед Гермионом.
-- Прошу.
Преторианец осторожно, чтобы не расплескать, взял кубок обеими руками и чуть отпил. Мульс был приготовлен на славу.
-- Ты поистине чудотворец, - похвалил он трактирщика. – Недаром твоё заведение славиться в городе лучшей кухней. Пойду, сяду за тот столик…
По-прежнему сжимая кубок двумя руками, Гермион прошёл в глубь трактира и сел у стены, подальше от монотонного зудения торговцев. Важный господин, что поедал поросёнка, покосился на него недобрым взглядом, словно заподозрив в каком-то злом намерении, и вновь уставился в своё блюдо. С поросёнком, надо сказать, он расправлялся очень даже умело и быстро, запивая каждый кусок холодным морсом. Гермиону показалось, что он где-то видел его. По роду службы ему приходилось встречаться со многими людьми: и на улице, и в общественных зданиях, и во дворце императора. Наверное, это кто-то из членов многочисленных коллегий или сенатор. У тех лица тоже не в каждое зеркало помещаются…
Всё тот же чернокожий раб поставил перед ним блюдо с дроздами и салатом и отдельно в стеклянных бутылочках масло и уксус. Гермион подвинул блюдо ближе к себе и взял нож. Кем бы ни был тот господин, но еда всё же важнее.
По мере того, как город просыпался, таверна заполнялась людьми. Вирдий едва успевал расшаркиваться и улыбаться новым посетителям, неизменно величая их «приятелями», или отпуская низкие поклоны клиентам посолиднее. Рабы носились взад-вперёд с полными подносами, разливали напитки в быстро пустеющие кубки, подбирали со столов грязную посуду. Занавес, отделяющий зал от кухни не смыкался, свидетельствуя, что дела в «Симбруинских холмах» идут неплохо.
Гермион с сожалением отодвинул опустевшее блюдо и вытер губы салфеткой. Единственный недостаток, присущий заведению Вирдия, это то, что еда всегда быстро заканчивалась. Не успел он взяться за нож, как от дроздов остались одни косточки. Правда, отяжелевший желудок на это не жаловался. Он поднёс кубок ко рту, сделал глоток и вздохнул: хорошо!
-- Салют, Гермион, - почти в самое ухо произнёс тихий, но очень знакомый голос.
Гермион резко повернул голову, и благодушное настроение, вызванное добрым обедом, растаяло как речной туман под жарким утренним солнцем. Нет, стоявший перед ним человек не являлся его недругом, скорее наоборот: оба служили центурионами в одной когорте, ходили в ночные патрули, сопровождали имперский двор в его походах и путешествиях, иногда сиживали на весёлых дружеских пирушках… Только вот появление его в таверне не предвещало ничего хорошего.
-- Тебе того же, Сабин, - нехотя отозвался Гермион и опять вздохнул, на этот раз с заметным разочарованием.
-- Я присяду? – спросил Сабин и крикнул разносчику. – Эй, раб, мульса! – потом сел на свободный стул, положил локти на стол и нервно забарабанил пальцами по столешнице. Дурная привычка! Уж если принёс худую весть, так незачем показывать этого всем своим видом.
Некоторое время Сабин молча разглядывал мозаику за спиной Гермиона и, не переставая, набивал по столу походный марш легионеров. Мотив был знакомый, навсегда въевшийся в память наравне с худощавым лицом высокого центуриона, готового наградить крепкой затрещиной, если вдруг собьёшься с шага. Весёлое было времечко, боевое, забыть такое нельзя, даже если очень захочешь…
-- Хорошее место, - сказал, наконец, Сабин. – Никогда здесь не был…
-- Кому я понадобился? – перебил его Гермион. – И не делай вид, будто зашёл сюда пообедать. Какая-нибудь дворцовая крыса решила скататься в Тибур на отдых?
Сабин откинулся на спинку стула и опустил глаза. В марше легионеров зазвучали тревожные нотки.
-- Если бы… По такому пустяку тебя бы и тревожить не стали, - он помолчал, задумчиво пережёвывая губы, словно новость, какую он собирался сообщить от этого станет чуточку лучше, потом резко наклонился вперёд и прошептал. – Ты нужен императору, Гермион. Самому императору!
Туника под мышками взмокла. Когда-то давно, в другой жизни, он стоял посреди широкого поля – молодой, едва научившийся придерживаться чёткой линии боевого строя, и со страхом взирал на чужой строй, ощетинившийся железными наконечниками тяжёлых копий. Страх был липкий, завораживающий, живой. К нему можно было прикоснуться, потрогать, заглянуть в глаза – и тут же умереть, потому что нельзя безнаказанно смотреть в глаза смерти…
-- Зачем я нужен императору?
Сабин покачал головой.
-- Я не знаю. Думаю, этого никто кроме самого императора не знает.
Император славился своей непредсказуемостью. Часто бывало так, что, приглашая друзей на праздничный обед, некоторые из них заканчивали трапезу в карцере на Капитолии. Гвардейцев на такие обеды пока ещё не приглашали, но кто знает, что взбредёт в монаршью голову на старости лет. Где-то в глубине подсознания мелькнула шальная мысль: Бежать! Вряд ли приказ о его аресте, если такой уже отдан, успели передать городским стражникам, так что за ворота его выпустят без вопросов. Кому какое дело, куда он направился? Преторианская форма сама по себе отметает любые вопросы, как ни как – имперская гвардия. Потом взять коня и окольными дорогами в Паннонию, в Дакию…
-- Ладно, пойдём. Император не любит, когда его заставляют ждать.
Гермион встал. Бежать бесполезно, да и некуда, а если бы император отправлял на эшафот всех, кого вызывал, государство давно бы превратилось в пустыню. Так что боятся пока нечего, Септимий Север это не Коммод.
Проходя мимо стойки, он махнул рукой Вирдию.
-- Уже уходите? – вежливо осведомился трактирщик.
-- Да, Вирдий. Государственная служба тем и отличается от любой другой, что всегда надо куда-то идти. И никогда не знаешь, когда в следующий раз удастся отобедать.
-- Да, приятного в этом мало, - согласился Вирдий. – Для человека моей профессии такие вещи просто ужасны! Надеюсь, хоть праздник ты не пропустишь? Люди говорят, что сегодня христиане наконец-то получат то, что заслужили. Эти проклятые распутники совсем не чтят богов, смущают народ крамольными речами и возводят хулу на императора! Воистину, они достойны самой мучительной казни! Я бы и сам посмотрел на это с удовольствием, но дела не пускают. Будет время, Гермион, заходи, не забывай старого трактирщика... Эти двери всегда для тебя открыты.
Гермион кивнул.
-- Непременно, Вирдий. Непременно.
Город проснулся окончательно. Сонливая неторопливость раннего утра исчезла, вместо неё появилась суетливая дневная озабоченность большого города. Возле фонтанов женщины обсуждали последние сплетни, уличные торговцы бойко расхваливали разложенный прямо на тротуарах товар, у гостеприимно распахнутых дверей трактиров и таверн зазывалы наперебой приглашали прохожих отведать лучшего в Риме вина и жареных орешков.
-- Куда идём? Во дворец? – спросил Гермион, кода они вышли на улицу. Старик-нищий, увидев сразу двух преторианцев, подался в тень от здания и незаметно перекрестился.
-- В Колизей, - ответил Сабин. – Император отправился на игры.
Зазывалы старались напрасно: улицы, похожие на разворошённый муравейник, вели в одном направлении – к Палатину. С той стороны уже доносилось громогласное пение труб, подступающих к древним склонам холма торжественных процессий. Спешащим туда же людям оставалось надеяться, что не все места на каменных лавках амфитеатра ещё заняты.
Спустившись к подножью Эсквилина, преторианцы повернули направо и по широкому проспекту быстро зашагали к возвышавшемуся над всеми прочими зданиями Колизею. Примыкающая к амфитеатру площадь больше не походила на пустыню. Людские потоки пересекали её в разных направлениях, сталкивались, перемешивались и вновь расходились как не подвластные ни одному земному закону океанские волны. Бронзовый великан даже слегка растерялся под их неуёмным напором, словно подвергся этому впервые. Ведущие на трибуны ворота ещё оставались открытыми, но стражники уже готовились запахнуть тяжёлые створы, отсчитывая последних зрителей. Несколько подростков, слишком молодых, чтобы присутствовать на кровавом зрелище, отчаявшись прорваться сквозь их заслон, подсели ближе к чернобородому букмекеру, не постеснявшемуся принять ставки у таких юнцов.
Проходя мимо, Гермион мельком глянул на чёрную доску, где чернобородый мелом расписывал ставки предстоящих поединков. Цифры пока не впечатляли. Но это пока! Когда распорядитель начнёт выкрикивать имена бойцов, а глашатаи передадут их на площадь, суммы подпрыгну выше Альп.
У императорских ворот выстроился гвардейский караул, останавливая каждого, кто желал лично поблагодарить императора за устроенные игры. Среди собравшихся Гермион успел заметить нескольких сенаторов, одного консуляра и двух-трёх посланников из Малой Азии. У каждого в руках были свёртки – подарки для высочайшей особы. Однако скрещенные пилумы не разошлись ни перед кем, потому что никто не смеет тревожить императора, когда он наслаждается любимым зрелищем.
Сабин протиснулся к вытянувшимся цепью преторианцам, бесцеремонно сдвинул в сторону пожилого сенатора и дружески кивнул дежурному офицеру.
-- Привет, Сервий. Мы по приказу императора. Он ждёт нас.
-- Меня предупреждали. Однако пропустить велено одного Гермиона. Тебе, Сабин, придётся остаться здесь.
Сабин пожал плечами, дескать, я и сам не горю желанием, и повернулся к Гермиону.
-- Удачи тебе.
Гермион кивнул, отстегнул от пояса меч, с оружием к императору не пускали никого, кроме дежурного караула, и шагнул за раздвинувшиеся копья.
-- Сейчас подойдёт Васенций, - сказал Сервий, принимая меч. – Он тебя проводит.
Гермион отошёл в сторонку, прислушиваясь к доносившимся с арены звукам. Бои начались, но вначале всегда выступали лузории, вооружённые деревянными мечами. Ещё не овладевшие гладиаторским искусством, они были предназначены для того, чтобы разжечь публику, пробудить в ней аппетит. После них иногда выпускали андабатов выступавших в вслепую, в закрытых наглухо шлемах. Но это делалось лишь ради потехи, ибо невозможно причинить противнику ощутимый вред, полагаясь исключительно на слух. Такие поединки заканчивались самое большее незначительными порезами и длились недолго. Лишь после того как публика заводилась, на арену выходили настоящие бойцы, те, ради которых народ валом валил в амфитеатры, чтобы насладиться видом пролитой на песок крови…
Гермион обернулся на осторожный шорох шагов. Васенция он знал в лицо: невысокий костлявый сириец, вольноотпущенник императора со взглядом приготовленной в жертву коровы. Неказистый с виду человек в коричневой домотканой тоге, которую не каждый нищий согласиться надеть… Только вот почему-то едва завидев его придворные замолкают, а прославленные полководцы и консулы покорно склоняют убелённые сединами головы. Гермион тоже поклонился, незачем раздражать неучтивым поведением человека, способного лёгким жестом руки отправить тебя на эшафот. Или на арену, это уж как повезёт. Особенно когда и так не знаешь, что ждёт тебя впереди.
-- Следуй за мной, офицер, - тихо произнёс Васенций.
Смиренный голос вольноотпущенника всегда вызывал у Гермиона дрожь в теле. Наверное, такой же голос присущ подземным богам, тем, чьё имя даже произносить вслух нельзя, потому что он вызывал не просто страх, но ужас.
Гермион покорно последовал за Васенцием, стараясь не приближаться к нему ближе, чем на два шага. Этого уже требовала не учтивость, а элементарная безопасность. Васенций, как и все низкорослые люди облечённые большой властью, не любил, когда над ним возвышается нечто превышающее шесть футов. Так что незачем лишний раз судьбу испытывать.
Ложа императора находилась в первом ярусе амфитеатра. Гермиону уже доводилось бывать здесь, изображая из себя статую за спинкой трона. Септимий Север стоял облокотившись на каменные перила, ограждающие ложу от прочих зрителей и с нескрываемым интересом смотрел на арену. Ему было уже далеко за шестьдесят. Высокий, очень высокий, широкоплечий и невероятно сильный. Изъеденное морщинами лицо ещё хранило остатки былой красоты, но годы и трудности военных походов изрядно подпортили его. Север был что называется настоящим солдатским императором. Он и на трон взошёл благодаря дунайским легионам, поднявшим его на вершину власти сразу после убийства Коммода. И потом, когда бесчисленные претенденты пытались отнять у него эту власть, они беспощадно расправились с ними. Гермион до сих пор помнил, как они вышагивали по улицам Рима, приводя в покорность сенат и сам город. Славное было время!
Гермион огляделся. Народу в ложе было немного. На курульных креслах слева от трона сидели сыновья императора, будущие правители – Гета и Антонин. За ними стояли ближайшие советники: преторы, городской префект, консулы. Справа, на малом троне, сидела жена Севера – августа Юлия. Гермион знал её как особу вздорную и развращённую. Её постоянные прогулки по казармам преторианцев уже давно стали притчей во языцех. Куда только император смотрел…
Чем выше солнце поднималось к зениту, тем жарче становилось. Каменные стены Колизея постепенно раскалялись, как раскалялся воздух над городом. Песок на арене сухо потрескивал и обжигал босые ступни участников игр. Но виной тому было не солнце. Парусиновый тент, натянутый над трибунами, надёжно защищал зрителей от его горячих лучей. Виноваты были страсти, выплеснувшиеся на арену вместе с первой партией бойцов.
Васенций подошёл к императору и что-то шепнул. Тот нетерпеливо отмахнулся, и Васенций отошёл в сторону, знаком показав Гермиону, чтобы оставался там, где стоит. Кто-то из вельмож повернулся к нему, скользнул по лицу невыразительным взглядом и отвернулся. Остальные, кажется, вовсе не заметили появления в ложе постороннего.
Гермион прислонился плечом к колонне, холодный мрамор сразу принёс облегчение распаренному жарой телу, и посмотрел на арену. В центре уже выстроились друг против друга шесть человек, три гопломаха и три мирмиллона. Распорядитель развёл их на расстояние одного шага и, опустив жезл, ждал, когда император даст знак к началу боя. Гопломахи чуть пригнулись, прикрывшись прямоугольными похожими на скутумы щитами и выставив перед собой мечи. Высокие золочёные шлемы с пышными султанами по гребню полностью защищали голову и шею, а выпуклые забрала опускались до ямочки на ключице. Грудь прикрывал бронзовый панцирь в виде трёх спаянных между собой кругов, а предплечья и бёдра надёжно защищали бронзовые наручи и поножи. Гермион считал этот тип бойцов лучшим из всех, что он когда-либо видел на арене, однако тяжёлое вооружении делало их неповоротливыми. В таких доспехах лучше всего сражаться в строю, зная, что кто-то всегда прикроет тебя со спины и с боку. У более подвижных мирмиллонов, отягощённых лишь овальным шитом и гладким шлемом возможности для маневра были лучше. Они и сейчас немного разошлись, чтобы по сигналу сразу взять противников в кольцо. Однако тем и интересен был бой, что достать вставших спинами друг к другу гопломахов было ой как не просто, и даже признанные магистры фехтования не могли заранее предугадать концовку боя.
Гермион очень любил бои гладиаторов. Ему нравился тот азарт, что неизменно возникает едва мечи соприкасаются. Сердце начинает биться быстрыми короткими толчками, кончики пальцев мелко подрагивают, а плечи и ноги сами собой приходят в движение, повторяя выпады бойцов. И нельзя описать словами тот восторг, что охватывает душу при виде первой пролитой крови…
Император махнул рукой, и седой распорядитель резко поднял жезл. Как Гермион и предполагал, мирмиллоны прыгнули в стороны и взяли гопломахов в кольцо. Те сразу отступили, выставив щиты так, чтобы прикрывать не только себя, но и бок товарища. Успех в таком бою приносит опыт. Чем лучше подготовлен гладиатор, тем больше у него шансов выйти победителем. Судя по движениям бойцов, подготовка у них была прекрасная. Гермион с завистью посмотрел на глиняную табличку в руке императора, где значились имена участников игр и количество проведённых ими боёв. Он знал поимённо многих гладиаторов из императорской школы, и знал, на что каждый из них способен и насколько опытен тот или иной гладиатор. Такую табличку мог приобрести любой желающий при входе в амфитеатр, разумеется, если умел читать. Гермион читать умел, но в этот раз не рассчитывал, что сможет посмотреть представление.
Бой на арене принимал затяжной характер. Бойцы короткими выпадами пробовали друг друга на прочность и стремились навязать противнику свою тактику. Мирмиллоны пытались вытянуть гопломахов на себя, разъединить и разбить по одиночке, но гопломахи вперёд не шли, продолжая держаться вместе. Можно было ещё отступить к подиуму, высокой стеной окружавшему арену, но зрители не любили, когда гладиаторы начинали прибегать к дешёвым трюкам. Они могли просто-напросто освистать бойцов, а поддержка зрителей в бою очень важна.
Гермион целиком отдался власти боя. Душой он держал сторону гопломахов, хотя мирмиллоны тоже выглядели неплохо. Их напор и смелость нередко вызывали восторженные отклики трибун. Однако гопломахи были ближе ему своей сплочённостью, сильно напоминающей сплочённость легионеров. Видимо обучал их бывший солдат.
Хорошо подготовленные бойцы всегда вызывали восхищение публики. Профессионализм ценится не только среди ремесленников, но и среди тех, кто этих ремесленников развлекает. Иногда случалось так, что никому из бойцов не удавалось одержать победу. В таких случаях устроитель игр останавливал бой и произносил древнюю формулу: «Stans missus!» - отпустить стоящими на ногах. Это считалось высшей похвалой; имея за плечами три-четыре таких признания можно было получить свободу…
Один из мирмиллонов вдруг оступился и упал на колено. Стоявший против него гопломах ринулся вперёд, занося над головой меч для удара, но мирмиллон неожиданно быстро перекатился через плечо и чиркнул его мечом по незащищённым икрам. Гопломах вскрикнул и осел. Двое оставшихся гопломахов тут же встали над товарищем, чтобы прикрыть, пока он будет вставать, но раненый гладиатор подняться уже не мог. Счёт стал не в их пользу.
Трибуны взвыли, увидев кровь. Даже император распрямил спину и несколько раз хлопнул в ладоши. Гермиону осталось только удивиться, чему они так обрадовались. Слепому же было видно, что мирмиллон упал нарочно, а этот дурак гопломах как малый ребёнок полез в ловушку. Какие мозги надо иметь, чтобы так попасться?!
Гермион с досады едва не выругался. Теперь исход боя был предрешён. Оставшись вдвоём, гопломахи попытались отступить к подиуму, но мирмиллоны, как почуявшие добычу хищники, заходили кругами, обрушив на них град ударов. В гладиаторских школах учили, как биться в меньшинстве, но так же учили, как правильно использовать численное превосходство. И потому почти всегда побеждали те, кого было больше. Этот бой исключением не стал.
Когда лязг мечей стих, трибуны разразились громом восторженных криков. Начиналось самое интересное. Из трёх поверженных гладиаторов один был мёртв, но двое другие ещё жили. Над ними уже стояли победители с мечами в руках и, повернувшись в сторону императорской ложи, ожидали приговора. Проигравший платит, но только от прихоти публики зависело, через какие ворота поверженного гладиатора вынесут с арены – через ворота для выживших или через Врата Лабитины.
По неписаным правилам зрители сами решали жить гладиатору дальше или умереть. Император редко вмешивался в судьбу побеждённых, он лишь подтверждал их участь. Распорядитель указал жезлом на гладиатора, из-за которого, по мнению Гермиона, гопломахи проиграли бой, и зрители единодушно опустили большие пальцы рук вниз. Тот и не ждал пощады, понимал, на ком лежит вина за поражение. Распорядитель приоткрыл опущенное забрало и мирмиллон точным ударом в шею добил его. Со вторым обошлись милостиво, за доблесть и стойкость ему даровали жизнь. Бывшие противники помогли ему подняться и, поддерживая под руки, повели прочь с арены. Погибших без всяких церемоний зацепили железными крючьями и поволокли в мертвецкую.
Бой закончился. Статуи богов и обожествлённых императоров в арках амфитеатра благодушно улыбались, радуясь первой принесённой в их честь кровавой жертве.
Север вернулся к трону, сел, вытянул ноги.
-- Как зовут?
Гермион не сразу сообразил к кому он обращается. Накал страстей на арене целиком овладел им, не так то просто вернутся из того мира в этот. Да и не думал он, что императору интересно знать его имя. Потом понял и быстро отчеканил:
-- Тит Юний Гермион! Центурион четвёртой преторианской когорты!
-- То, что преторианец, и так вижу… Гермион? Германец?
-- Германец, ваше величие, - кивнул Гермион. – Служил в Паннонии, после вашего восшествия на престол был отобран в преторианскую гвардию. За проявленную отвагу в бою при Тинурции получил из ваших рук золотое копьё и звание центуриона.
-- Стало быть, ты из тех германцев, что помогли мне взойти на престол? – Император оглянулся на приближённых. – Учитесь, друзья мои. Вот человек, который своим мечём поднял меня на вершину власти, проливал за меня кровь, рисковал жизнью, и, замете, ничего за это не просит. Ни почестей, ни денег, ни должностей. Вы же, лизоблюды, не ударили ради меня ни пальцем, зато имеете всё.
-- Я давно наблюдаю за этим офицером, - тут же отозвался Васенций. – Это достойный человек и опытный командир. Ему можно доверять. Сегодня же у вас на столе будет лежать указ о назначении его на должность трибуна вигилов.
Гермион вздрогнул. Шёл, можно сказать, на казнь, а попал на парад. Должность трибуна вигилов не самая завидная, но это первый шаг к другой жизни. Год-два и должность прокуратора в какой-нибудь удалённой провинции обеспечена. Потом, при небольшом везении, звание всадника, должность командира Парфянского легиона, префекта претория… Голова закружилась.
-- Хоть кто-то думает о моих солдатах, - благосклонно улыбнулся Север. – Готовь указ, Васенций, я подпишу.
Августа слегка скосила глаза на новоиспечённого трибуна, окинула оценивающим взглядом и отвернулась. Не в её вкусе. Гермион облегчённо вздохнул, уж лучше куда-нибудь в глушь, в пустыню, к диким племенам на погибель, чем в когти к этой особе…
Север поманил его пальцем.
-- Подойди ближе, офицер.
Гермион послушно шагнул к трону.
-- У меня к тебе поручение, - император на мгновение задумался. – Мне доложили, что ты знаком с Тимофеем Силоном. Правда?
Успели! Никак тот префект, которому он неосторожно разболтал о своей службе в Германии. Но то, видно, к лучшему.
-- Правда, - кивнул Гермион. – Я служил под его началом. Он был трибуном в нашем легионе.
-- Да, именно так мне и сказали…
Император немного помолчал, думая о чём-то своём, потом продолжил.
-- Я тоже знал его… Но это не важно. Сейчас этот человек находиться в подвалах Колизея. Он христианин и вместе с сотней таких же христиан ждёт казни. Он у них кто-то вроде верховного жреца, то ли епископ, то ли пастырь, я так и не разобрался в их званиях…
-- Пресвитер, ваше величие, - услужливо пояснил Васенций. – В их иерархии это старейшина, глава общины. А епископ – всего лишь казначей. Банкир, так сказать...
-- Спасибо, Васенций. Так вот, я хочу, чтобы ты поговорил с ним. Пусть он откажется от своей веры, пусть покается, и тогда я дарую ему жизнь. Ему и его людям.
Гермион закусил губу. Да уж, придумал император задание, хорошая плата за должность трибуна. Говорить с этими христианами, пытаться их образумить... Да их легче убить, чем убедить! Сколько раз ему приходилось отлавливать этих разбойников по городским трущобам, и хоть бы раз, один единственный раз они склонили голову перед именем императора… Уничтожить их невозможно. Они как Гидра, после каждых новых гонений их становиться ещё больше. Они вновь выползают на свет из каких-то закутков и продолжают смущать народ своими проповедями. Эта ересь уже начала пробираться в дома добропорядочных граждан, в престижные кварталы, в известные семьи...
-- Я понял, император. Я попробую.
Длинные коридоры подземных этажей амфитеатра никогда не видели дневного света. Их освещали подвешенные к потолку большие глиняные лампы, мерно покачивающиеся на покрытых зелёным налётом медных цепях. Специальные служители сутки на пролёт поддерживали в них жизнь, сдерживая и не позволяя гнездившемуся в камерах мраку выползти наружу. Мрак был живой. Стоило лампам чуть поумерить свой пыл, как он начинал скапливаться возле решёток, потом осторожно протискивался между прочными прутьями и окутывал коридоры кромешной темнотой. Но едва он добивался каких-то успехов, как приходили служители, добавляли в лампы новую порцию масла, и весёлый огонь вновь загонял обессилившую разом черноту назад в камеры. При этом живительный свет ламп падал на лица прижавшихся к решёткам людей, заглядывал в глаза, пытаясь отыскать в их глубине потаённые мысли, и, не находя, вспыхивал синим удивлённым пламенем, не понимая, почему они смотрят на него с такой непонятной и странной надеждой, как будто он мог что-то изменить в их судьбе.
На самом деле люди не столько смотрели, сколько слушали. Длинные коридоры как путеводные нити связывали камеры с ареной и порой, когда служители открывали внутренние ворота, до ушей арестантов долетали слабые отголоски бушевавших наверху страстей. Иногда они вздыхали, переводили взгляд на стоявшего в стороне стражника и снова поворачивались к свету. Один раз мимо камер прошёл отряд гладиаторов, разбавляя монотонное потрескивание фитилей звоном металла. Светловолосый ретиарий подмигнул арестантам и, словно приветствуя, поднял свой трезубец. Совсем молодой, лет восемнадцати… Спустя полчаса его тело протащили в мертвецкую.
-- И нас скоро… – глухо произнёс мужской голос.
Находившиеся в камере люди будто ждали этих слов. Сначала послышался тихий шёпот, недовольный и обиженный; отражённый от стен, он вырвался за решётку, нарастающей волной прокатился по коридору и, достигнув соседних камер, превратился в тревожный гул. Тонкий голос прокричал отчаянно и безнадёжно:
-- Выпустите, выпустите меня!
-- А ну заткнись! – прикрикнул тюремщик, замахиваясь кулаком. Он даже сделал шаг вперёд, но вдруг остановился и, ехидно ухмыльнувшись, добавил. – Выпустим, не долго осталось.
И голоса сразу смолкли. Словно стражник произнёс что-то кощунственное, страшное, отчего у людей мгновенно перехватило горло.
-- Так-то мне, - снова ухмыльнулся стражник и вернулся на место.
Из глубины коридора вновь донеслись звуки шагов. Тюремщик быстро подошёл к решётке, загремел ключами, отмыкая замок. Сипло запели несмазанные петли, огненные языки факела разогнали темноту, упали на соломенную подстилку в дальнем углу камеры и осветили сидевшего там старца. Тот медленно поднял седую голову и прикрыл ладонью отвыкшие от яркого света глаза. Вошедший в камеру человек показался ему большой чёрной тенью, внезапно выросшей у порога.
-- Помнишь меня, командир?
Тимофей подслеповато прищурился, облизнул пересохшие губы, потом медленно поднялся с подстилки, стряхнул с коленей прилипшую соломину и тихо ответил:
-- Да, Гермион, я тебя помню.
-- Тогда здравствуй.
-- Здравствуй, Гермион.
Преторианец вставил факел в раструб и огляделся. Ощущение было такое будто попал в заброшенный склеп: серовато-зелёные скользкие стены, обрывки истлевших тряпок на полу, разбитый глиняный чан, испускающий страшное зловоние. Арестантов могли содержать здесь по нескольку недель, но ни о каких удобствах речи не шло. Зачем заботиться о тех, кто и так скоро умрёт? Десятки человек начисто выпили весь воздух и дышать приходилось какими-то гнилыми остатками. Вентиляция не работала, а может, её не было вовсе. Зайти сюда – уже было пыткой, а чтобы находиться к ряду много часов!.. Даже стражник и тот воротил нос, когда открывал решётку.
-- Это и есть твой рай? – спросил Гермион, обводя камеру рукой.
-- Это ваш ад, - спокойно ответил Тимофей. – Рай – это цветущий сад, где всегда весна и всегда светит солнце. Здесь солнца нет.
-- А когда-то ты считал раем лагерь в Бригецио.
Тимофей со вздохом опустился на подстилку.
-- Я присяду, ноги болят, - сказал он. – Не хочешь сесть рядом?
-- Не хочу.
-- А когда-то ты считал за честь сидеть рядом со мной.
Гермион покачал головой. Внешне Тимофей постарел, но дух его остался прежним.
-- Время меняется, реки текут…
-- Не надо философии, Гермион. Ты никогда не был философом, да и не знал никогда, что это такое.
-- Зато я знал, как надо вбивать гвозди в ладони.
Тимофей вздохнул.
-- Ты пришёл для того, чтобы обвинить меня в былых преступлениях? Или хочешь рассказать этим людям, каким негодяем я был в прошлом? Так ты опоздал. Они знают про меня всё, даже то, чего не знаешь или не помнишь ты сам. Плох тот учитель, который скрывает правду от своих учеников. Без этого не может быть доверия, без доверия – понимания. Я понимаю их, они понимают меня, и на этом стоит наш мир. Если ты хотел очернить меня перед ними, то можешь развернуться и уйти, а если пришёл что-то сказать, тогда говори, я слушаю.
Старик сложил руки на коленях и внимательно посмотрел на него.
Гермион всмотрелся в его глаза. Он помнил их. Они были такими же, как и двадцать лет назад – спокойные и холодные, будто два лесных озера. Таким ещё бывает небо в Германии, перед грозой: сначала ясное и чистое, мгновенье спустя оно вдруг взрывается, начинает метать огненные молнии и горе тому, в кого эти молнии попадут. Глядя в них теперь, Гермион подумал, что все те слова, которые он собирался сказать, не имеют смысла. Тимофей просто не услышит их.
Однажды в Галлии ему пришлось говорить с христианским проповедником. Тот производил впечатление осла, вставшего по среди дороги и не желающего внимать увещеваниям погонщика. Он произносил какие-то одному ему известные афоризмы, при этом считая себя необыкновенно умным, а всех своих собеседников малыми детьми, которым ещё предстоит понять прописные истины. Такому ослу нужна хорошая плётка, объяснить ему что-то словами нельзя. Гермион и не стал объяснять, он просто приказал прибить его к кресту, что б был поближе к своему богу, и поехал дальше.
-- Меня прислал император, - Гермион произнёс это с какой-то обречённостью, заранее понимая, что на этом разговор и закончиться. Что может значить послание императора для человека уверенного в своей исключительной правоте? К его удивлению Тимофей оживился.
-- Как поживает Север? Давно не видел его.
-- Постарел… но всё такоё же большой и сильный…
-- Да-а, он всегда был сильный. Я помню его ещё молодым человеком. Он неизменно вызывал восхищение окружающих широтой своей натуры. Он был твёрд как мрамор в пьедестале Юпитера и весел подобно Дионису на празднике вакханалий. Однажды на пиру в доме Дидия Юлиана он на спор увёл жену какого-то там сенатора, ну и… Сенатор поднял шум, потребовал суда над повесой, развёлся с женой. Дело едва замяли. Дидий заплатил обиженному крупную сумму, что-то около миллиона сестерций, а в суде всю историю представил как мирную прогулку под луной, слава Господу, в свидетелях недостатка не было. Знал бы он тогда, что именно Север свергнет его с престола, не стал бы так заботится о нём... После этого мы два дня жили в какой-то грязной таверне на Велабре, прятались от ликторов… Ты знаешь, он никогда не сомневался, что станет императором. Он и на Юлии женился только потому, что астролог предсказал ей, будто она станет женой императора. Я по началу отговаривал его, она уже в то время славилась своей распущенностью, но он упёрся. Так велика в нём была жажда власти…
Странно было смотреть на человека, поборника каких-то там чуждых всему миру истин, с упоением повествующего о причудах своей молодости. И о своей дружбе с человеком, ныне приговорившего его к смерти. Лицо Тимофея разгладилось, глаза повлажнели и стали чуть более грустными, словно он жалел об утраченной молодости. Гермион сравнивал его с тем человеком, которого утром вёл по спящим улицам Рима. Тот был спокоен и полон уверенности в своих идеалах. В тех, что привели его к краю жизни. В нём горел неугасимый живительный огонь, который как факел озарял путь идущим следом за ним. Люди боялись, потому что знали, куда их ведут, но шли, потому что, видя его, верили в те же самые идеалы… Теперь перед Гермионом сидел обычный старик, ещё крепкий, хотя плечи уже поникли под тяжестью прожитых лет. Длинные белые волосы обрамляли худое изъеденное глубокими морщинами лицо, на котором как печать отражалась вся его нелёгкая жизнь. Нелёгкая, опасная, обременённая горестью запоздалого раскаянья, но всё же не напрасная…
Гермиону показалось, что, вспоминая сейчас своё прошлое, Тимофей мысленно казнит себя за те поступки, что совершил в молодости, и от этого ему вдруг стало не по себе. А будет ли он казнить себя за своё прошлое, когда вот так же встанет на черту между жизнью и смертью?..
-- Мы ведь родились с ним в одном городе, в Лептисе, – продолжал Тимофей. – Ты не знал? Как же! Только его дом стоял недалеко от форума, в престижном районе, а я жил у крепостной стены, рядом с южными воротами. Его предки – сплошь консулы и сенаторы, но он никогда не задирал нос. Он верховодил среди нас и многих потом вывел в люди. Мы любили играть в судей. Разумеется, Луций был судьёй и ходил в окружении ликторов, которые несли перед ним связки прутьев, а мы разгоняли толпу девчонок, вышедших на нас поглазеть. Смешно. Как-то все вместе мы отправились купаться. Заплыли, как сейчас помню, за мол и у меня вдруг стало сводить ноги. Я закричал: «Тону, тону!». Мальчишки перепугались, кто-то повернул назад, кто-то растерялся, а он поднырнул под меня, взял под мышки и поплыл к берегу… Так и вытащил…
-- Я должен передать тебе просьбу императора, - наконец отважился Гермион остановить поток воспоминаний старика.
Тимофей разом потух, словно Гермион вдруг вылил на него полную амфору воды. Он даже тряхнул плечами, сбрасывая с себя холодные капли, и вновь превратился в человека с улицы.
-- Не говори ничего. Зачем вводить в искушение слабых и лишний раз испытывать твёрдость сильных? Там, где нужен топор, слова бесполезны. И император тоже знает это. Он просто хочет очистить свою совесть, - он отрицательно покачал головой. – Нет…
-- И ты вот так просто отправишь на смерть всех этих людей?
Гермион оглянулся на стоявших у решётки арестантов, напряжённо вслушивающихся в каждое слово проповедника. Некоторые придвинулись ближе и не сводили с Тимофея настороженных глаз.
Старец вздохнул.
-- Ещё вчера мы тихо молились нашему богу. Мы жили своим замкнутым кругом и ни во что не вмешивались. Разве это преступление? Но пришёл ты, выгнал нас из наших жилищ, замкнул на наших запястьях железные оковы и привёл сюда. Ответь: за что? Что такого ужасного мы сотворили, если вы готовы убивать нас?
-- Я всего лишь солдат, я выполняю приказ и кому как не тебе знать, что моей вины в этом нет. Ты спрашиваешь, почему вас ненавидят? Не знаю, наверное за то, что вы живёте тем самым замкнутым кругом. Вам нет никакого дела ни до Империи, ни до её проблем. Вам вообще ни до чего нет дела. Все ваши занятия сводятся к беспрестанному поклонению своему богу, к его воспеванию, к бестолковым молитвам и бесконечным просьбам: дай того, дай сего. Вместо того, чтобы пойти и заработать свой хлеб, вы верите, что придёт некто и даст вам его из какого-то глупого милосердия...
-- А во что верите вы?
Гермион запнулся.
-- Во что верите вы? – повторил Тимофей. – Что вообще вы называете «верой»? Ту многоликую свору богов, чьи имена вы даже не можете запомнить? Их слишком много, этих ваших богов, и они заняты только тем, что любуются сами собой и совсем не думают о людях. А если и думают, то лишь о тех, кто в состоянии принести им достойную жертву. Беды простых людей они не видят.
Гермион в отчаянье махнул рукой. Невозможно вычерпать море, невозможно описать слепому все краски мира.
-- Что же ты за человек, Тимофей, если готов принести в жертву своему богу себя и своих людей? И что это за бог, который готов эту жертву принять?
-- Это не жертва, Гермион. Если ты готов умереть ради своего бога, ради своих убеждений, значит, это и есть настоящая вера. А ты готов умереть ради своих богов?
-- Мои боги одеваются в белые одежды, слушают прекрасную музыку и пьют нектар бессмертия, потому что они живые и любят жизнь. А твой бог давно умер, его распяли на кресте как преступника и кости его давно сгнили в земле!
-- Мой бог жив, - с каким-то непонятным сочувствием ответил Тимофей. – ОН восстал из праха и чистой душой вознёсся на небеса к отцу своему. Туда же пойдём и мы. И только там мы будем по настоящему свободны. И счастливы!
В глазах проповедника заблестели слёзы. Он улыбался, чуть приподняв уголки губ, и значит, слёзы эти были вызваны не страхом, и не призраком жестокой участи, маячившем в коридоре в образе суровых стражников, но верой в то, о чём он говорит. Убеждать его в другом смысла не было.
Гермион взял факел и кивнул:
-- Ты прав, христианин, скоро все вы будет счастливы! – и направился к выходу.
-- Гермион! – в след ему крикнул Тимофей. Преторианец остановился. – Гермион, когда-нибудь, может быть сегодня, может через много лет, ты вдруг почувствуешь, что мир вокруг тебя стал другим: солнце вдруг перестало светить, а все двери оказались закрытыми – вспомни меня…
-- И это поможет мне открыть закрытые двери?
Тимофей улыбнулся.
-- Наши двери не надо открывать, они всегда для тебя открыты.
Когда Гермион вернулся в ложу императора, солнце уже перевалило за полдень. Гладиаторы сошли со сцены, и служители готовили арену к новому представлению. В центре лежал большой деревянный крест, возле которого рабы складывали связки хвороста. Тут же поставили большую амфору с маслом. Поодаль несколько жонглёров и фокусников демонстрировали публике своё искусство, чтобы та не скучала в ожидании продолжения праздника. Особый интерес вызывал громадный эфиоп, таскавший на плечах пятнистого питона. Тот кольцами вился вокруг торса дрессировщика, то сжимая, то чуть ослабляя свои объятия, и толпа восхищённо ахала, мысленно примеряя на себя силу этих объятий.
Септимий Север сидел на троне и задумчиво поглаживал подбородок. Жонглёры его не интересовали. Он без всякого интереса наблюдал за трюками, но мысли его были далеко от арены. Гермион не сомневался о чём или, точнее, о ком он думает.
-- Он отказался, император.
Север вздохнул. Руки легли на подлокотники трона, и он с сожалением произнёс:
-- Я так и думал. Я так и думал. Тимофей всегда был упрям, а с годами эта черта только усиливается. Что ж, по крайней мере, шанс я ему дал.
-- Император... а правда, что вы спасли его? Тогда, в детстве? – осмелился Гермион задать вопрос.
Север не ответил. Он выпрямился, отыскал глазами Васенция и легонько кивнул. Вольноотпущенник поклонился и вышел из ложи.
-- Встань рядом со мной, офицер. Хочу, чтобы этот спектакль ты увидел из первого ряда.
По приказу распорядителя жонглёры быстро покинули арену. Из боковых ворот вышли два отряда преторианцев в полном вооружении и встали в центре, образовав квадрат. Следом появились три человека, по виду ремесленники. У каждого на плече висела холщёвая сумка, какие обычно носят плотники или бродячие кузнецы, живущие в провинциях за счёт мелкой подённой работы. Но эти подёнщиками не были. Гермион знал всех троих – палачи Мамертинской тюрьмы. Высокие, бородатые, в серых туниках и чёрных передниках. Похожие на предвестников загробного мира, они внушали публике невольный трепет.
Позади преторианцев, перед императорской ложей, выстроилась центурия трубачей и флейтистов. По бокам в две линии встали дворцовые вексилларии в накинутых на головы звериных шкурах. Разноцветные полотнища вексиллумов осторожно подрагивали, словно нервничали в преддверии особого момента. Момент действительно намечался особый, и Север, как всегда, не мог обойтись без излишней помпезности. Уж очень любил он торжественные шествия ликторов, знаменосцев и разнородное буйство штандартов и широких плащей гвардейцев. Впрочем, зрителям тоже нравилась вся эта мишура.
Под протяжно-патетическое вступление корнов на арену вывели арестантов. Двое надсмотрщиков отделили Тимофея от общей толпы и завели внутрь квадрата, остальных, словно скот, отогнали в дальний конец арены и на время забыли. Палачи, особо не церемонясь, уложили старца на крест и принялись раскладывать свой инструмент. Гермион содрогнулся. За годы службы он успел навидаться всякого. Сам приговаривал людей к смерти, сам приводил приговоры в исполнение. Но всё это происходило на волне гнева и чувства справедливого возмездия за совершённые теми людьми преступления. Мамертинцы действовали спокойно, буднично, как будто собирались позавтракать. Стоявшие на арене преторианцы, видимо, испытывали то же, что центурион, потому что никто из них не смотрел на палачей, все опустили глаза вниз.
Двое мамертинцев развели руки старца в стороны и приложили к распятию, третий надавил на грудь коленом, что б не дёргался. Тихий шелест трибун, возникший при появлении палачей, стих. Казнь на кресте в новинку для них не была, сотни подобных крестов стояли вдоль дорог, ведущих к городу, но когда это делали профессионалы…
Тимофей лишь слабо выгнулся, когда гвозди вошли в раскрытые ладони, и закатил глаза. Гермион отчётливо увидел, как по старческим щекам прокатились две крупные слезы и скрылись в бороде. Он даже почувствовал острую боль, молнией пронзившей тело, и приготовился услышать долгий протяжный крик… Тимофей не издал ни звука.
Септимий Север, не мигая, смотрел на арену, чуть подавшись вперёд и судорожно сжимая пальцами мраморные подлокотники трона. Каким-то особым человеколюбием император не отличался, Гермиону не однократно приходилось арестовывать людей, считавшихся его друзьями. Север любил возвеличивать, одаривать, поднимать на самую вершину, а потом низвергать их с этой вершины, чтобы падая, они непременно переломали себе все кости. Это доставляло императору истинное наслаждение...
Сейчас происходило что-то другое. Север нервничал.
Мамертинцы подняли крест и закрепили его в яме. Рабы обложили подножье связками хвороста и облили маслом. Смерть на кресте мучительная, но долгая и для показа в амфитеатре не годится, поэтому её решили ускорить. Палачи взяли в руки факелы и встали с трёх сторон, повернув головы к императорской ложе.
Увидев прибитое к кресту тело, трибуны взорвались шквалом рукоплесканий. Близкая смерть человека возбуждала публику больше, нежели бескровные трюки жонглёров. Именно за этим она сюда и шла. По рядам прокатилась волна ядовитого смеха, поднялась вверх до натянутых тентов и ударила в каменные колонны верхней галереи, напугав приютившуюся там стайку голубей. Голуби обиженно забили крыльями, поднялись над амфитеатром и полетели прочь от этого места. Мир и счастье не могут гнездиться там, где льётся кровь.
Император встал. Высокий, сильный старик с бледным как смерть лицом.
-- Отрекись!
Вот он час испытаний! Легко сказать «нет», пока тело не разрывается на части от нестерпимой боли, а сердце не трепещет, предчувствуя близкую смерть. И мир ещё не становиться величиной с мелкую монету. Что-то он скажет сейчас?..
Тимофей судорожно вздохнул и открыл глаза.
-- Моя жизнь… Возьми её, если так надо… но не требуй... не требуй невозможного…
У императоров нет друзей, как нет их у проповедников. И для тех, и для других это роскошь. Север сел, и палачи одновременно подожгли хворост. Оранжевые язычки пламени дружно охватили сухое дерево, обожгли босые ступни и взметнулись вверх. Огонь весело загудел, слизнул с ног алые струйки крови, затворил свежие раны и перекинулся на одежду.
Тимофей обратил глаза к небу.
-- Придёт время, и прольётся кровь наша благодатным дождём на землю Рима! И подымутся колосья новой веры, и воссияет солнце над головами, и будет править миром любовь! И каждый будет чтить Господа, и любить ЕГО, и верить ЕМУ! И скажет тогда Господь: вот дети мои!
Пламя поднялось до груди, лицо старца, слегка размытое жарким маревом, исказила судорога. Он уже не говорил – кричал от боли.
-- Чёрные дела и чёрные мысли да сгорят вместе с бренным телом! Чистым облаком возношусь к тебе!.. Прими душу мою!..
Он на мгновенье замолчал, будто собираясь с силами, и последние слова эхом поднялись над притихшим амфитеатром:
-- Славлю имя твое, Господи!..
День угас, как угасла жизнь проповедника. Закатное солнце облило небо красным пламенем и послало прощальный поцелуй бронзовому Колоссу. Тот не ответил, лишь сильнее насупил брови – и так надоело за день своими жаркими объятиями – и поймал за хвост лёгкий ночной ветерок, что б скорей остудил раскалённое тело. Остановившийся у его постамента преторианец долго смотрел себе под ноги, словно искал что-то, потом развернулся и уверенно зашагал прочь в быстро сгущавшуюся темноту, наверное, нашёл. Колосс зевнул: пусть идёт…
Звуки уходящего дня растаяли в ночном воздухе, рассыпались в мелкую пыль и легли на мостовую тонкой плёнкой грязи. Ночные уборщики ещё не появились, ничто не нарушало тишину, и город мерно посапывал, разглядывая свои первые сны. Идущий по улице преторианец смотрел на чёрные провалы окон в домах и удивлялся: неужели люди настолько бесчувственны, что могут спокойно спать после того, что случилось сегодня?
Он шёл и думал: старик умер. Умер, потому что вера его оказалась сильнее желания жить.
По долгу службы Гермион часто сталкивался с христианами. И все они, за редким исключением, легко и с достоинством шли на смерть ради своей веры. Раньше он никогда не задавался вопросом: почему? Почему они поступают так? Ведь совсем не трудно опустить глаза, скрестить за спиной пальцы и сказать: я отрекаюсь. А потом, когда опасность минует, снова поклоняться тому богу, к которому рвётся душа. Не трудно, но поступали они именно так, как поступали.
Смерть старого проповедника что-то перевернула внутри. Что-то сломало, до того твёрдое и крепкое как оружейная сталь. В глазах до сих пор отражались блики взметнувшегося к небу костра, а в ушах звучал долгий протяжный стон: Славлю имя твое!.. Вера – вот что даёт человеку силы и толкает его на поступки. Бог, способный дать такую веру, воистину велик...
Гермион остановился и постучал в дверь.
-- Я... я не знаю, что мне делать, - в нерешительности сказал он появившемуся на пороге человеку. – Можно мне войти?
-- Входи, брат мой, эти двери всегда открыты для страждущих, - тихо ответил Вирдий.
