ОТ ЯВИ К СНАМ И ОБРАТНО
Сии размышления были прерваны нечаянно
тремя франкмасонскими ударами в дверь.
И.П. Белкин (А.П.). Гробовщик
Проснувшись по меркам воскресного безделья довольно рано, долго таращил глаза в потолок, буквально ошарашенный только что увиденным сном. Если довериться тому, что сны-де – хитрое отражение яви, то уж более заковыристого, чем мой на сей раз, пожалуй, и не упомнить. Если же согласиться с тем, что сны – вещевания, пророчества, то мой...
Ворохнулась под боком жена, нежно двинула коленом мне по ребрам и тоже открыла глаза. Убедился, что это она – не во сне, попытался скоренько пересказать любимой озадачившее меня сновидение.
Прежде всего и больше всего меня поразило то, что сон состоял как бы из трех новелл, что ли, сюжетно не связанных, но между ними явно присутствовало нечто, единившее их прочнее сюжетно-фабульных ходов – одинаковое, абсолютно одинаковое состояние души “героя” во всех трех частях.
Завершив эту краткую экспозицию, к досаде своей обнаружил, что очи моей любимой снова смежились, а изящный носик мелодично засопел. Я же не мог прервать моего повествования и нежно растолкал подругу снов моих суровых.
Первый сон-новелла в словесном обличье выглядит так. Напрочь незнакомое место. Что-то вроде рабочего общежития. Утро. Умывальная комната со множеством квадратных колонн, из которых на четыре стороны торчат мурчащие водой краны. И к этим самым кранам, к каждому из них – плотнейшие очереди вожделеющих омовения. Герой мой – скорее всего, это я – медленно движется в одной из этих очередей, будучи притиснутым к девушке, что впереди. Не по своей воле притиснулся, обстоятельства жмут. Героя, то есть меня, в этой связи беспокоит нечто иное. На единственных и потому любимых светлых штанах моих сверху донизу, по левой штанине спечатались с платья девушки флуоресцентно-яркие, желто-лиловые, множественные, бесформенные пятна. Такие же пятна – на левой стороне рубахи и на левом предплечье на коже. Совершенно несмываемые – смекаю я. И как же я сие объясню жене? – горячей волной окатывает меня безвинно конфузный неуют...
Этим моим самоощущением, собственно, и завершается первая треть фантасмагорического сна.
Тут обнаруживаю, что моей любимой вновь овладел ее собственный сон, и я нежными поцелуями настойчиво разлепил ее веки.
Второй сон-новелла, – продолжаю ей свой рассказ, – застает меня опять же в страшно незнакомом месте, в безобразно беспорядочном городе. Наугад пробираюсь к какой-то магистрали в надежде по ней добраться туда, где меня давно уже ждет любимая. Скорее всего – жена, то есть ты. Прямо под ногами вдруг низвергается крутой косогор, к склону которого в хаотическом беспорядке прикреплено жуткое множество концов или начал проводов контактной сети то ли трамваев, то ли электропоездов. Да и сами трамваи или электрички с бешеной скоростью снуют в различных направлениях понизу косогора, перечеркивая единственно для меня возможный путь к заветной магистрали. Косогор же, жирный, промасленно-песчаный, как межпутья на железнодорожной станции, весь изрыт лунками от множества каблуков спускавшихся здесь же до меня людей. Боязливо, брезгливо и трудно, цепляясь руками за липкие провода, начал спуск в неизвестность, как тут же хлынул ливень. Потоки воды взбили грязный песок под ногами, и он мгновенно мерзостно-рыжей коростой покрыл до колен мои штаны, пятнами – рубаху, руки и, чувствую, лицо. Штаны-то – те самые, единственные светлые, любимые. И мысль следом та же: это уже не отмыть, и - как эту грязь объяснить тебе?..
Здесь, в логической паузе повествования, вновь обнаруживаю, к легкой своей досаде, что родное существо не сумело преодолеть сладости дремы. Тормошу ее столь же нежно, как и настойчиво, и продолжаю.
Последняя часть сна-трилогии. Снова до жути неизвестное место. Грузовой катер везет куда-то густое скопище людей на своей металлической палубе с множеством остроугольных, металлических же надстроек. Люди теснятся, медленно продвигаются в одну сторону, вероятно, готовясь к выходу на близящийся причал. Я в этой толчее чужой, мне не с ними выходить, но я не могу противиться их движению, а может, и не хочу. Главное же – я вижу, что их одежда – нечто похожее на робу, бушлаты что ли – у всех в крупных, свежих пятнах мутно-желтого вязкого клея. Такие же пятна – на палубе и надстройках. Замечаю, что и моя одежда – незабвенные штаны и рубаха – от невозможности избежать соприкосновений с людьми, с надстройками – искраплены такими же пятнами. С омерзением ощущаю их на руках, лице. Хочу спросить у идущей впереди спины – можно ли потом как-нибудь оттереть эту пакость – и не спрашиваю, увидев на бушлате среди свежих пятен множество их же, застарелых, грязно-коричневых. Тоской под ложечкой вязкая, как этот клей, мысль: как же объяснить моей единственной происхождение сей мерзопакости.
Грязнобушлатники схлынули на причал, а катер, утробно урча, повлек меня, единственного, дальше, куда-то, где мне будет… нужнее (?) сойти…
В очередной раз застав женушку сладостно посапывающей, не стал больше приставать к ней, а стал мозговать – что бы все это значило?
И... о-се-ни-ло! В пригрезившемся мне – и то, и сё! – первые две части моего “триллера” – отражение прошлой яви, а последняя – предвосхищение яви грядущего завтра. Все – сплетение мистики и реалий.
Первый кусок сна – иносказательное отражение весьма отдаленного времени – начала 70-х – когда меня, директора крупнейшего культпросветучреждения провинциального города Дэ, вынудили уволиться “по собственному желанию” за то... Причина открылась тогда же и там же. Насиженное мною место приглянулось заезженному на профсоюзной пахоте «народному» выдвиженцу. Я-то был здесь всего-навсего приглашенным с оказией из тьмутараканской губернии чужаком. Но сейчас пришли мне на память не столько причины, сколько поводы, приведшие акцию к блистательному завершению. Повод первый: партийно-профсоюзно-комсомольские вожди различного пошиба на полном государственном серьезе требовали, к примеру, чтобы в репертуаре художественных коллективов было не менее 75 процентов пар-р-ртийно выдер-р-ржанных пррроизведений. У меня же всегда были нелады с арифметикой, так что вечно выходило 75 процентов и более – из другого ряда, непартийного, а по утверждениям некоторых особо пристально внимающих, даже антипартийного. И руководство очень серчало. Повод второй: мой ближайший начальник – профсоюзная боссесса, тетя уровня “так себе”, – за месяц до того наградившая меня за уд-дарные труды премией в целых 100 рублей, привозит вдруг тетю крупную во всех отношениях аж из Республиканского Совета Профсоюзов. И эта тетя задает мне невзначай один только вопросик: “А скажите-ка мне, товарищ (тогда мы еще не ходили в господах), какой из цехов величайшего в вашем славном Дэ завода завоевал в истекшем квартале истекающего года почетнейшее звание “Цех Коммунистического Труда”, а?” Я же вместо четкого с благоговейным придыханием ответа и, явно, с великого дуру, возьми и состри: ”Простите, не понял, – кому-нести-чего-куда?” Ну – и... “по собственному”.
...Сон первый – о том же, не правда ли? – дескать, умылся.
Второй случай – аккурат через десять лет, уже в начале 80-х. И тут же, в городе Дэ, где мне подфартило возглавить организацию туризма и экскурсий. Возвращаюсь одним летом из отпуска, а сочувствующие вперемешку со злорадствующими прямо на каждом шагу встречают и вещают: ”Плохи твои дела, скоро попрут – сам Первый на городском партийном форуме уличил тебя в твоих собственных антигосударственных происках, а еще – с твоего благословения экскурсоводы твои нашим зарубежным гостям говорят про наш город и даже республику не только хорошее, но и хорошее не очень”.
Поспешил объясняться к Первому. А он и говорить не хочет, только ногами топает. И жестами намекает, ты, мол, поэму написал антисоветскую про городские памятники, так твою перетак и разэдак. Не писал, говорю ему, я поэмы, а лишь изустный экспромтик в четыре строки, да и когда это было – с полдесятка лет назад. Да-а-а, – продолжает Первый знаками, – а городская вшивота, то бишь интеллигенция, и теперь цитирует по подворотням, и звучит-то смотри как злобно-дневно! И знаками же декламирует:
Там Ленин летом в шапке прел,
Так многим вовсе незнакомый;
Там хмурый Маркс в упор смотрел
На дверь дубовую горкома.
И хлопнул меня по носу той дверью дубовой. И только за дверью, уже много позже того, как я вновь пребывал в “по собственному”, умные и добрые люди объяснили мне, что то был лишь повод, а причина крылась в том, что пропившемуся Пятому подыскивалось не очень чтобы прохладное местечко...
...Чем не скольжение по крутому, масляно-грязному откосу в потоках грязного же ливня?
И последний кусок сна, он – не отражение бывших передряг, а предвестие чего-то неминуемого. Чего же?.. Сейчас – начало 90-х... А-а-а! Завершается очередной десятилетний цикл моей… судьбы... Ну! Конечно же! Вот оно! Экзамен на знание г-г-государственного языка. Мне, соруководителю известнейшего в Дэ учебного заведения, сдавать на высшую категорию: “свободное владение государственным языком”. Да я же ни в жизнь не заучу для свободного владения в государственном употреблении пару десятков тысяч слов, таких, как “демократия”, “меморандум”, “трансцендентальность”... или пару десятков тысяч других, как “предвосхищение”, “любомудрие”, “мерзопакостность”...
Все! Сейчас встану (не потревожить бы любимую, ласковую, единственную), выкурю сигарету... нет, умоюсь, выкурю сигарету... нет, умоюсь, выпью чаю, выкурю сигарету, надену чистую рубаху и те самые светлые штаны и напишу очередное “по собственному”. А следом – объявление в газету.
Надо текст продумать. Позабористее! Побросче! И без вранья бы. Если так вот... Нет, на жалость бить не стоит. Пожалуй, лучше лаконично, телеграфным стилем... Нет-нет, надо же что-то в себе и приоткрыть. Может, так вот:
“Мужчина, возраста пока ещё среднего, дамы наперебой утверждают – приятной наружности, с двумя высшими и, к Вашему счастью, гуманитарными образованиями, хотя с и менее чем скромными знаниями государственного языка, но гарантирующий то, что не предаст и не продаст ни при каких обстоятельствах, не лизоблюд и не жополиз, надежный исполнитель с легкорегулируемой инициативой, имеющий опыт в широком диапазоне деятельности (от копки земли и забивания гвоздей до писания газетных статей и руководства малым предприятием социалистического типа), без ярко выраженных дурных привычек и наклонностей, предлагает себя для работы в пока еще не любом качестве и пока еще не за любую плату. Заинтригованных прошу звонить по квартирному телефону в любое время; можно – и в дверной звонок”.
... Весь заляпанный клеем... один на мрачной палубе... куда-то, где будет…
... Стикс, Харон, Аид... Интересно, а как это теперь – на государственном языке?
Даугавпилс
16 октября 1992 г.