Я - ПОСЛЕ СМЕРТИ (Рассказ)

  
   Я медленно плыву по воздуху вдоль рельсов, ощущая запах нагретого солнцем креозота, которым пропитаны новенькие шпалы.
  Как и в детстве, я внимательно рассматриваю мелкий щебень, облитый чёрной маслянистой жидкостью, - мы считали, что гудрон - это тоже 'расплавленная смола' и даже пробовали жевать его кусочки, отколотые от огромной окаменевшей кучи. Просто я вычитал где-то, что индейцы жевали смолу... и рассказал об этом всей нашей шайке...
  Гудрон.
  Он зловеще булькал в котлах. Иногда на его поверхности проскальзывали едва различимые язычки пламени, - неподвижное жгучее солнце заливало белым пыльным светом всё вокруг.
  Здоровенные, голые по пояс, дочерна загорелые дядьки шуровали в копоти и дыму огромными совковыми лопатами, разбрасывая щебень и поднимая облака белой горячей пыли.
  А потом гигантский закопчённый каток, грохоча и выбрасывая из трубы сгустки тьмы, управляемый кем-то, сидящим невыносимо высоко на маленьком жёстком сидении, неотвратимо прокатывал раз и другой красивые неровности, в которых можно было увидеть и горные цепи, - на вершинах горели тревожные сигнальные огни и всадники-рыцари уже скакали на подмогу, - и ущелья, - в них таились гнусные враги-пигмеи... и красивые серые замки, покрытые таинственной белой пылью.
  
   А какая сила придавливает щебень между шпал?
  
   Сквозь меня проходит паровоз и я всплываю вверх, посмотреть, как страшно движутся его мощные стальные блестящие маслом рычаги, а дым из трубы, сырой октябрьский ветер, вопреки всем нашим детским рисункам, отдувает вперёд, туда, куда паровоз ещё только едет...
  
   А из стрелки, из самой жуткой её части, которая может зажать тебе ступню, - если ты будешь шляться по рельсам и опять не выучишь уроки, - торчит ботинок на шнуровке с окровавленной костью неизвестного мне мальчишки - я тогда был в пионерском лагере и гордый Генка рассказывал мне, завидующему, как он был на похоронах. И врал, что сам помогал оттащить перерезанного почти пополам парня. А когда я спросил его - как МАШИНИСТ вёл себя? - Генка смутился и ответил, мол, уехал, а хрена ли ему здесь торчать? пацан сам виноват... а у поезда груз важный - атомные бомбы... и я понимал, что Генка врёт... но и что? я сам был вдохновенным сказочником и пацаны, старше на год-два-три, слушали меня, открыв рты... причём в самом буквальном смысле этого слова...
   - Я испугался, - говорит мне незнакомый белобрысый мальчишка, - надо было дёргать ногой изо всех сил, а я слабо трепыхался... видя, как паровоз с остановившимися визжащими колёсами наваливается на меня... и смутно понимал, что описался... и стыдился...
   - Может, поэтому ты и не смог вытащить ногу? - спрашиваю я.
   - Наверное, - улыбается он. - Мне было двенадцать... и мне было стыдно и очень-очень страшно.
  
   А потом паровозы потихоньку исчезли... даже тот, старый, мрачно стоявший на тупиковой ветви. Мы облазили его весь, а Сашка даже пытался залезть в трубу, но убоялся гнева матери... очень уж несло копотью. Мы были бесстрашными 'неуловимыми мстителями', мчавшимися в кабине сквозь адское пламя горящего моста... и враги уже настигали нас, - Бурнаши на крыше!!! - и Мишка Музафаров ревел, когда выяснилось, что ему осталась только роль Ксанки... ибо Сашка Гурба уже был Данькой, я - Валеркой-гимназистом, поелику начитан и в очках, а Генка с гордостью именовал себя Яшкой-цыганом.
   А усатый Буденный ждал нас с орденами... и мы пели, возвращаясь в сумерках домой:
  
   - И пока я хожу
   Езжу на войне,
   Ты, Маруся, не верь
   Са-та-не!
  
   И дружно, во всё горло:
  
   - Через год на печи
   Ложками звенят
   То ли пять, то ли шесть
   Са-та-нят!..
  
  Если подняться повыше, в густое синее небо, то можно увидеть всех четверых, копошащихся на чёрной стальной туше. И разглядеть рядом берёзу, в ветвях которой таится штаб... четыре доски от забора, укреплённые кем-то в развилке... а забраться можно по многожильному кабелю, завязанному узлами. Кое-где изоляция лопнула и видны разноцветные жилки... девчонки плетут из них кольца и браслеты... и даже ожерелья наподобие гривен.
  
   Смотрите-ка, и старый каток тут, как тут!
   И горка. С неё в новогоднюю ночь мы спустили старого козла, - ох и воняло же от него куревом и перегаром! Козёл тряс бородой и требовал красного вина - мужики всегда вливали ему в глотку полстакана и угощали окурками. Шерсть у него была свалявшейся и вонючей... и девчонки визжали, когда рогами он пытался наподдать кому-нибудь вбок... но, съехав в этой орущей куче шубок, телогреек и курток, варежек и шапок, красных щёк, валенок и синих носов, козёл ускакал по льду куда-то в темноту и больше мы его не видели...
  
   Девчонка в пирсинге пробегает прямо передо мной, перескакивая через ослепительно вытертые рельсы. Лучик солнца вспыхивает на дешёвом камушке в пупке. В наушниках квакает Эминем.
  
   Я поворачиваю к дому. Вон он, второй этаж, - как я завидовал Сашке! - его балкон выходил во двор... и сквозь гущу тополиных крон видны были все пути и все составы, медленно грохочущие по стрелкам. Ночью внезапно и резко включался голос откуда-то с небес: 'Третий! На второй путь! На второй, не слышишь, что ли?!' - но только с Сашкиного балкона видна была мачта с громкоговорителями, торчащая из крыши жёлто-коричневого домика.
  
  В окнах нашего дома гордо выставлены самодельные колонки и победоносно ревут битлы и 'Deep purple' - 'Дип Парпл - глубокие колодцы', как горячо уверял Сашка. Старушки на лавочках у подъездов грозят сухими кулачками. А мы вдвоём стоим на балконе второго этажа и делаем вид, что не замечаем бабушкины угрозы, пуская мыльные пузыри... и ребятня внизу ловит их и хохочет, а кто-то уже и ревёт - в глаз брызнуло. Мы вытаскиваем тазик с водой и выливаем её вниз, стараясь, чтобы тонкой струйки хватило на всех. Пьяненький дядя Паша в пиджачке, надетом прямо на засаленную майку, звенит медалями, пытаясь станцевать чечётку, - за спиной у него свисают меха гармошки. Но это уже позже, в ласковом и тёплом сентябре 1967-го.
  - Опять ты, блядь, нажрался, скотина! - голосит с балкона третьего этажа его жена.
  - Помолчи, дура! Имею полное право!
  
  На третьем этаже прямо на подоконнике открытого окна торчит громоздкая эстонская радиола и свисает на телефонном двужильном шнуре-'лапше' выносной динамик.
   - Говоря-а-ат, не повезёт,
   Если чёрный кот дорогу пе-рей-дёт!..
  
  Я улыбаюсь. Общага! Цокает пинг-понг в подвале... где потом мы с Сашкой толкали штангу, а после хлопали из мелкокалиберной винтовки в этом же зале, из которого наша 32-я школа сделала тир для учащихся.
  
  Потрёпанный Мерседес углом вплывает в москвичок, сиротливо приткнувшийся в огромной луже. В самые жаркие дни лужа высыхала и в углах поребрика, в слоях пересохшего мусора, дорывшись до самого асфальта, мы находили 'дореформенные' монетки - десять, двадцать копеек... почти такие же, как и 1961-го года, только цифры были в рамочке....
  
  А вот и строительный вагончик, возле которого равнодушные каменщики слушают лекцию человечка в потёртом костюме... 1958-й... 'Величественная Программа строительства коммунизма...' - говорит он... и сидящий на гусенице бульдозера мужичок чиркает спичкой, раскуривая потухшую беломорину. Дом почти готов. Крупнопанельное строительство... по городу колесят огромные панелевозы и густой мат тучей обволакивает опрокинувшуюся на ухабе машину. Растерянный водитель нервно ерошит волосы. 'Деревня, блядь! - орёт на него прораб. - Ты у меня на говновозе сгниёшь, паразит!'
  
  Я проплываю сквозь наслоившиеся друг на друга временные пласты. Вот и Генка, радостно тащащий к себе домой коробку с ГДР-вской игрушечной железной дорогой... выклянчил у меня на денёк... а вернул через месяц...
  И сладко вскрикивает в ночных кустах акации рыжая девчонка... вот теперь ты - женщина...
  Общага!
  И хмурые менты тащат к труповозке повесившегося тихоню...
  - Я же её больше жизни любил, а она с Гришкой, сука... - шепчет мне на ухо смутно видимый силуэт. Я не помню его... почти не помню. Невысокий, вроде бы...
  А вот милицейскую труповозку и стрекозу, севшую на запылённое ветровое стекло я помню отчётливо... вон она, стоит там, где сейчас раскорячился чей-то джип...
  
  И мы, переезжающие в новенький дом, только что переделанный из общаги в жилой, - Ленина, 83... самая окраина молодого города, выросшего 'по велению партии' среди лесов, озёр и гор Южного Урала... стране нужно атомное оружие!
  И грохочут по проспекту многотонные самосвалы... и отец жалуется на то, что после ночной смены уснуть невозможно... и едкая чёрная пыль просачивается сквозь рамы, покрывая свежеокрашенные подоконники. А мама хлопочет на кухне, гордая тем, что 'своя квартира'! Первая в нашей жизни - полностью своя.
  
  Я вижу, как свежеет черепица и светлеют проёмы чердачных окон, как деревья втягивают ветки и становятся ниже. Мелькают похороны - на табуретки ставят гроб, в котором каменно желтеет чей-то мёртвый профиль, - весело орут по подъездам свадьбы... 'а теперь - испытание для жениха! Каждая ступенька - ласковое словечко для жены!' И мы бежим в школу... и мама кричит вдогонку: 'А ну-ка шапку надень! Живо! Простыть захотел?' и медленно, зигзагами тащимся после уроков... заглядывая во все водосточные трубы, мечтая и грезя - вот вырасту большой!
  И мечтаю о велосипеде... чтобы, как у Сашки Гурба - старенький и лёгкий спортивный... и на мой первый в жизни юбилей - десятилетие - я вскакиваю в шесть утра и бегу босиком по холодному полу на кухню: вот он!!! Новенький, в смазке, моментально перепачкивающей и руки, и майку... и ногам холодно... и я сажусь в ледяное седло, и ставлю босые ноги на педали... а в дверях уже стоит взъерошенный со сна отец и мама в самодельном, пошитом по выкройкам таллиннского журнала 'Моды', халатике улыбается - с днём рождения!
  Эх! И почему я родился в апреле! Сейчас бы сесть - и поехать!!! А на улице снег... снег...
  ... плечи обжигает солнце - я лечу на своём 'Школьнике' - догони! что? кишка тонка?! Удочка брякает по хромированному рулю и испуганно звякает звонок - ребята-а-а!!! Делай, как я!!! Я - лётчик-истребитель...
  
   Я проплываю сквозь струи горячего летнего ветерка и выхлопы новенького 'запорожца' - мы плющим носы в боковые стёкла - о! новенький! мы такого ещё не видели! А я вру напропалую, что уже видел, и даже катался в нём... ну, там, далеко, у дяди в Алапаевске... А 'запорожец' пахнет свежестью, когда сдержанно-гордый хозяин распахивает дверцу, приглашая мужиков осмотреть салон...
  
   И мы увлечённо машем мётлами на апрельских субботниках, поднимая кошмарные клубы пыли в подвалах... потом сморкаешься чёрными катышками - и это почему-то смешно! 'Айда листья жечь! Дядя Мухтар сказал, что сейчас бензину плеснёт!'
  
   А вот и вся шатия-братия сидит на теннисном столе. Они играют 'в ножички' и лениво спорят о том, что я, наверное, всё-таки помру: 'Тётя Нина в больнице с ним, прямо в палате разрешили жить. Значит, помрёт... у нас так бабушка умерла'
  - Я тогда на похоронах венок понесу.
  - И я тоже!
  - Не дадут. Они же тяжёлые... взрослым дадут...
  
  - Аллё! Генка! Сашка тётининин из больницы вернулся! Пошли к ним! Тётя Нина пирог стряпает!
  
   Вон и я, пробирающийся по чердаку с биноклем. Мы сидим с Сашкой Гурбой у слухового окна на горячей черепице и я рассказываю ему о книге 'Пещерный лев'... о том, как Ун и Зур в доисторические времена путешествовали, охотясь и сражаясь в таинственной стране.
  - Давай, сыграем, - говорит Сашка. - Ты будешь Зур - ты же слабее и младше на два года. А я буду Ун. А почитать дашь? На два дня, а то у меня тренировка завтра... в секции.
  Я не против:
  - Надо топоры сделать каменные. И копья. И лук со стрелами.
  
  И мы бежим по гулким доскам чердака к люку. И - кубарем - с четвёртого этажа вниз... где уже мается Генка, потерявший друзей. Мы грабим Генку, вынесшего из дома кусок манника и несёмся через рельсы...
  'Интересно, а как этот кремний выглядит... по-настоящему?' - думаю на ходу я.
  Но топоры и копья мы делаем из вездесущего щебня...
  
  Генка пробегает прямо сквозь меня... сквозь штакетник, поставленный в 80-х вместо нашего любимого забора, на котором порвано немало штанов... и сижено на его зубчиках немало... и переспорено, и перемечтано...
  
  И - позже - горячая девичья шея... томительные, невыносимо томительные поцелуи...
  
  Ночь. День. Солнце. Дождь. Ветер.
  Вечер.
  
  И столик под тополем... и дядя Паша играет на гармони... и водка поблёскивает в темноте стеклянной бутылкой...
  - Так по спине пулей и чиркнуло, слышь, Егор?
  - ...соседу моему кишки вырвало... это под Прагой уже...
  - Хули ты мне говоришь?! Я три раза в танке, блядь, горел!
  - А ну, брысь отсюдова, пацаны! Нечего вам на ночь тут слушать!
  - Мамки-то, заругают, поди...
  - При пацанах не матерись, Пашка. При пацанах, говорю, не матерись...
  
  И сквозь сумерки, сквозь запах акаций, сквозь горький паровозный запах и сладкий папиросный дым, сквозь неясные призрачные громады лет:
  
  - Са-а-ня! Домо-о-ой! Дети, Саша с вами?
  - Я ещё немного поиграю, мам!.. Ну, мама-а-а!
  - Домой говорю!
  
  - Ладно, иду... Иду, говорю!
  
  И я иду домой.
  
  Домой!
  
  ...