Рассветное время он любил. Не из-за тепла - в декабре во вьетнамках на босу ногу даже в полдень не упаришься, - а по причине нарастающей зрительной видимости. Потому как питательные вещества на помойках уже заметны глазу, а драться из-за раннего часа ещё не с кем, кроме жадных на витамины ветеранов труда.
Сегодня на первый случай он имел много хлеба, а на второй - пропитавшиеся супом колбасные очистки, апельсиновую кожуру и ещё живого голубя. Употреблять птицу он не стал, а привязал пока суровой ниткой за лапку, чтобы та подышала воздухом до обеда. Кроме всего, случилась в мусорном бачке подле посудохозяйственного магазина шоколадная конфета. В которую было трудно поверить, поскольку она оказалась первой в жизни Тормоза и чудилась ему злокозненной ловушкой параллельного мира. Всё же, преодолев ужас, он быстро сунул конфету в карман и, не оглядываясь, убежал. А потом долго, до самых утренних троллейбусов, носился по улицам, ломая тонкий девический ледок на лужах и повизгивая от избытка чувств. Он призывно тарабанил растопыренными пальцами в окна девятиэтажек, показывал заспанным гражданам радостную находку, пускал носом пузыри, придумывал новые слова и рассказывал свою жизнь.
Как всякий человек, которого привыкли обижать, Тормоз отличался практическим умом и теперь собирался поделить сласть между двумя своими невестами Катькой и Машенькой, ученицами 9-го класса. Он любил девочек за то, что при каждой встрече они подолгу страстно пускали ему дым в лицо и смеялись, и позволяли докуривать свои папиросы… А иногда ходили в подвал и давали трогать себя под одеждой, после чего били, били, били его в темноте молодыми своими красивыми ногами, и Тормозу становилось хорошо и безумно. До такой степени, что он дрожал, слабел всеми внутренними членами и терял сознание.
Невесты скоро должны были идти в школу. Они обе жили в одном подъезде, и Тормоз терпеливо ждал их на скамейке возле дома, когда навстречу появился участковый - лейтенант Скрыбочкин, старавшийся держаться под углом к горизонту градусов хотя бы в сорок. Участкового сопровождал добровольный дружинник Григорий Шмоналов. Блюстители с вечера вели борьбу с холодом на городских улицах, пока у Шмоналова не закончились деньги, и теперь оба собирались разойтись по домам.
При виде Скрыбочкина Тормоз вскочил со скамейки. И принялся выворачивать карманы, рисуя ногами почтительные знаки на асфальте.
- А-а-а, слабоумный, - устало сказал участковый. – Ну-у-у, как она, жистъ?
- Або-бо!.. Абибо-во! - радостно закивал Тормоз и, достав из штанины начавшую подтаивать конфету, замотал ею перед носом у Скрыбочкина..- Ас-са-атри... Фохвета, бляха!
- Вишь, брат, тока придурки теперя нас и уважают, - печально заморгал лейтенант своему спутнику. - Больше нихто. Обидно, да?
- А энто шо у него в руке? – удивился в ответ Шмоналов, всегда голодный из-за недавно наложенных на него неимоверных алиментов. - Закусь, нет?
- Счас поглядим, - Скрыбочкин властно оперся рукой о скамейку и поманил Тормоза головой:
- Давай-ка, предъяви кондитерску изделию.
- А ние-е-ет, - замотал Тормоз всем телом, но покорно шагнул поближе. - М-мой-т-гох-хета, бляха!
- Ах ты ж! Значит, не подчиняться офицеру? – участковый возмущённо выкатил глазные яблоки и, протянув руку, забрал конфету у оборванца. - Конфискую твою вещь как незаконное изделие. Иди, пока самого у тюрягу не засадил!
- Чи, может, там у него бомба замаскироватая. А он поглядеть мешает, сволочонок,- расстроился Шмоналов.
У него болел желудок. Недавно Шмоналов поспорил со Скрыбочкиным на ящик водки, что за один присест съест его списанные ботинки вместе со шнурками. И съел, конечно, чтобы выиграть. В ту же ночь его доставили в больницу и еле спасли от нечеловеческого отравления алкоголем. С тех пор он страдал желудком… Участковый, хоть и держал сердце за то, что из всего ящика ему досталось лишь полторы бутылки, но все же сочувствовал товарищу.
- Подавись, - он отдал конфету Шмоналову и пошел дальше.
Тормоз стоял с вывороченной вниз челюстью и молча смотрел вслед удалявшимся. Откуда им было знать, что с этой минуты мир для него утратил внутренний рисунок…
Тормозу было двадцать восемь лет, и он отродясь не представлял о конфетах, а теперь его обманули. Он стоял, стараясь отыскать смысл самого себя, и ничего не находил.
И тогда он пошёл по городу.
Он шёл, и слезы его, собирая пыль ветра, делали на асфальте пятна. И огромный язык его, никогда не помещавшийся во рту, мешал смотреть вперёд и пугал редких прохожих.
Он лихорадочно думал о себе и своей жизни. И пытался представить собственное неясное место посреди несовершенного мира, где есть голод и несправедливость, и где гораздо легче отсутствовать, чем присутствовать – всё равно ведь: если его, Тормоза, здесь не будет, то Катька и Машенъка спрячутся в подвале с кем-нибудь другим, чтобы есть мороженое и делать всякое-разное, чему Тормоз не знает названия, а по телевизору станут вручать новые награды чужим людям и стрелять друг в друга ракетами, бляха, чтобы говорить «народ» и кричать «ура!» вместо того, чтобы по-честному надувать гондоны, большие, белые, в какие они с Внтьком Парахиным наливали, почитай, по ведру холодной воды из-под крана и бросали в новогоднюю ночь с балкона кому-нибудь на голову, а Скрыбочкин гонялся за ними с пистолетной кобурой, в которой прятал малосольный огурец, ничего же ему не сделаешь, такая ряха здоровенная, но это ещё не значит, что ему теперь всё дозволено, даже конфеты у чужих людей пожирать, подумаешь, ну и что из того, что недавно на митинге куском забора демократов разгонял, и теперь считает, что всё можно, хотя, конечно, вот так живот ему разрезать и понемногу кишки оттуда доставать, чтоб он видел, когда ты употребляешь их в пищу, потому что не только ему всё можно, а ещё лучше печёночку-то свежую, а из мочевого пузыря справить шарик со свистулькой, какую дед (на телеге раньше ездил) за металлолом обменивал, пока ему для грабежа пацаны «лимонку» за шиворот не бросили, чтобы не жил, и тогда, может, мир имел смысл, которого не становилось больше, чем никогда не было, а лишь пропадали продукты питания, и Вселенная раскачивалась вокруг своей темноты, только чтобы не упасть до времени в разные стороны, и глупая случайность её устройства постепенно становилась окончательной, и никакая милиция не была способна этому помешать, потому что на самом деле всем всё можно, и вопрос, присутствовать или отсутствовать в окружающем мире, человек не умеет решить самостоятельно, хотя и пытается, но от этого только беда, только зряшное членовредительство, в конечном счёте за человека всегда решают другие, а, значит, никому больше не надо ничего бояться, и всем всё можно, всем всё можно, всем всё можно... Так, размышляя, ходил он по городу до самого вечера, плача и смеясь, обрывая клочья волос, крича последние слова сквозь пену окружающей атмосферы, и от него шарахались трамваи.
А потом вдруг непоправимое спокойствие опустилось на него.
Тормоз вернулся домой, где, кроме Капронихи, давно никого не существовало. Потому как его мать, по словам Витъка Парахина, была Секретным Космонавтом и не могла до времени объявить своё имя, а отец пятнадцатый год трудился на ударной стройке за изнасилование и оттуда не писал…
Старая ведьма спала с чёрным лицом, сидя на стуле. Тормоз опасался, что она станет мешать. Поэтому тихо взял её за горло и принялся душить. Видимо, Капрониха даже не успела проснуться: лишь дёрнулась два раза, стряхнув со щёк похожие на траурных бабочек хлопья сажи - и, обмочившись, возвратилась в тишину. Тормоз засмеялся счастливым смехом. Затем побродил по комнате; полистал телефонный справочник; собрал всё, что счёл необходимым, в большую хозяйственную сумку и, надев потёртый пиджак, вышел за дверь.
Он шагал по улице обеими ногами, обутыми в резиновые вьетнамки, и, широко улыбаясь, говорил встречным девушкам:
- Гы-ы-ы! Оби-бятельна-а! Бу-у-и-им! Ы-ыпац-ца-а!
Он пришёл к одиннадцатиэтажному дому, сверил его номер с тем, который был указан в телефонном справочнике и, поднявшись на лифте, позвонил в нужную квартиру.
Дверь открыла молодая женщина с бледными волосами и большими, широко расставленными глазницами:
- Вам кого? - удивилась она и, отступив на шаг, позвала: - Грыша! Это, должно, до тебя прыйшлы!
- Агы-гы-ы-у, - закивал Тормоз, брызгая слюной. - Сиса дедаем бо-бо!
- Ему теперь всё можно, - неслышным голосом прошептала из-за его спины тень старой ведьмы, расплываясь по стене.
Тормоз вынул из хозяйственной сумки большой кухонный нож с давно тупой от рубки курятины режущей кромкой и деловито полоснул женщину под кадыком. Она ничего не успела. Только вытолкнула наружу быстрые струи крови, рухнула на клетчатый коридорный половик и вяло закачала жилистыми ногами, расхристав полы своего короткого шёлкового халата.
- Гы-а-а, - шевельнул горлом убийца. И, взяв её за волосы, в несколько движений отделил ножом голову от бывшего тела.
В это время в коридор выглянул Шмоналов:
- Шо там такое, а? Ш-шо та… - и осёкся, не веря подлому пространству своего зрения.
- Ахфету зъив! - угрожающе двинулся на него Тормоз. - Мая-тох... гогухпета була, бляха, дах ты ше зъив!
- Шо-шо? - пробормотал хозяин квартиры, попятившись. – Н-нед-доп-понял я, шо в-вам т-тута н-надоть г-граж-жданин?
Несколько шагов он отступал перед неясным гостем, пока не упёрся ягодицами в финскую стенку.
- Побучи, фука! – не медля более ни секунды, прошептал Тормоз. И одним движением широкого лезвия распахнул живот своему обидчику. После чего взял выпучившийся наружу кишечник Шмоналова и потянул его по комнате. Мимо стола, над креслом, вокруг телевизора…
- Боже, - удивился хозяин квартиры, - куда ж ты их… - и, противясь изъятию, схватился со своей стороны за похожую на змею красновато-перламутровую ленту, выползавшую из его чрева. - Отдай, говорю, назад!
Оба потянули в разные стороны. Скользкие кишки вырвались из рук Тормоза и ударили Шмоналова по лицу.
- А-а-ахль, - задышал он кровью. Потом взглянул на часы и, встав на четвереньки, заторопился к двери, будто давно опаздывал на работу.
Тормоз догнал его в прихожей.
И привычными уже движениями отрезал вскрикивавшую и не скупившуюся на слёзы голову Шмоналова.
После этого он вздохнул и громко улыбнулся. Огляделся по сторонам и сходил вытереть о занавеску лицо и руки… Помедлил немного… Тут взгляд Тормоза упал на стоявшую в стенке, на стеклянной полочке, хрустальную вазу.
Она была доверху наполнена конфетами.
Тормоз хлопнул себя ладонями по коленям и рассмеялся. Не прекращая смеха, схватил вазу, бросился в коридор, где лежали отрезанные головы, и долго забивал их неживые, как железо, рты «Белочкой» и «Южной звездой». До тех пор, пока не наполнил их до отказа - так, что конфеты торчали между зубов и вываливались наружу. Затем удовлетворенно отёр пот со лба и, взяв бывшего Шмоналова и его жену за волосы, пошёл на улицу.
Вечер заканчивался, и небо теперь казалось совсем близким - только не хватало стремянки, чтобы подняться и почувствовать его теплый мрак, где, наверное, нет ещё перенаселения, и квартиры могут продаваться не только беженцам из горячих точек. Звезды светили наверху, не требуя ничего взамен, и Тормоз, пользуясь возможностью, усваивал энергию Вселенной своим, в сущности, слабым и незащищённым телом…
А потом он ехал домой в троллейбусе, сидя на месте для инвалидов и положив обе головы себе на колени. Люди вокруг старались не приближаться вплотную, чтобы не испачкать одежду кровью. Но была обычная теснота, поэтому нет-нет да и прижимался кто-нибудь плащом или юбкой, неодобрительно ворча и пихаясь локтями по сторонам.
- Откуль конфеты, сынок? - поинтересовалась свисавшая сверху старушка где-то между Ленина и Мира.
- С поминок, - буркнул Тормоз. И, удивившись собственной внятности, отвернулся к окну.
Улицы неторопливо двигались мимо. А он ехал, вздрагивая вместе с сиденьем для детей и инвалидов, и размышлял о необычайной существительности мира. Тихий и усталый человек нового века...
