Было это давно и, к тому же, в Одессе. А поэтому можно считать, что как бы и не было вовсе, тем более, что я был в ту пору такой еще лысой шмакодявкой, что мои мысли и сделанные в процессе жизни выводы не могут интересовать сколько-нибудь адекватных людей. Ну и будем так считать, что ничего не было.
Отдыхали на пляже. Я, моя мама Роза, тетя Вита и чья-то дальняя приятельница Эмма, о которой и тогда не было никаких сведений, а теперь и подавно. Жара в те первые июньские дни стояла особенно дикая, и на пляж рванулись все, кто мог и не мог, невзирая на пол, возраст и комплекцию. Вытащили из сундуков купальники, распотрошили вошедшие в моду шкафы-купе и облачились в бретелечки и полоски, безжалостно вонзившиеся в отвыкшую от таких смелых экспериментов плоть. Отпускной сезон только начался, но пляж уже был полон туристов, пытающихся вытеснить коренное население, которое тоже не сдавалось и боролось за место под солнцем, занимая лежаки и топчаны с самого раннего ранья и не выпуская их из рук до первой звезды.
Для меня на пляже было много интересного. Во-первых, вареная кукуруза, продававшаяся в огромных количествах, желтая, упругая, натираемая солью. Во-вторых, сушеные и вяленые рыбки, которые считались вредными для детского организма и которые мне старались не давать, а я старался раздобыть всеми правдами и неправдами. В третьих, камешки и ракушки, собираемые мною тоннами, любовно промываемые в воде и сваливаемые в полиэтиленовые мешки. Из песка я тоже строил, как все нормальные дети. Только не замки, а сковородки. Большущие, многочисленные сковородки, на которых жарились котлеты из грязи, добываемой у самой воды, под кустами. Вообще, кустов в этом месте нашего полудикого пляжа было особенно много, что приносило свою пользу, позволяя прятаться от мамы и тети Виты, когда приходила пора собираться домой.
В тот день, о котором пойдет речь, прятаться было еще рановато, до нашего обычного отправления домой оставалось часа два, а потому я спокойно множил свои сковородки, разравнивая песок ладонями и рисуя на нем круги, как инопланетяне на полях штата Арканзас. Народу в этой части пляжа было немного, но, занятый делом, я совершенно не заметил, как с нами рядом приземлились двое мужчин с видеокамерами, разговаривавшие друг с другом на непонятном мне, хотя и смутно знакомом языке. Это сейчас я бы с ходу опознал в них иностранных туристов, а тогда глупо пялился круглыми синими глазами и задавался вопросом, почему я ничего не понимаю, хотя очень внимательно слушаю. "Очень плохая дикция," - думал я осуждающе, - "взрослые дядьки шепелявят не меньше меня, и если их не терзает раз в неделю логопед, то это вопиющая несправедливость." Может, я думал и не этими словами, за точность сейчас не поручусь, но смысл в свои рассуждения вкладывал именно такой.
-Шановные пани, - обратился к тете Вите и маме один из дядек, складывая свою видеокамеру на песочек, - шановные пани, пше проше, тут не занята территория?
-Свободно, - отвечала тетя Вита, поправляя локон, - можете смело приземляться.
И тогда другой мужчина, сняв с себя жилеточку из светлой джинсы, такую же панамку, шорты и сандалии, обратился к чужой приятельнице Эмме с просьбой покараулить его барахлишко, пока он сходит искупнется разок-другой.
-Не будет ли затруднительно для шановной пани посмотреть за видеокамерами и одеждой? - попросил он смиренно, устраиваясь совершенно уж по-домашнему и извлекая из котомки полотенца, покрывала, газеты и крем для загара.
Я задрал тогда голову и, пораженный непонятной речью, стал рассматривать маму и тетю Виту, не понимая, что такое значит, "шановные" и как можно отличить шановную пани от нешановной. В то время я, как уже упоминалось, представлял из себя мелкого, неуклюжего лилипута с огромной лысой башкой, не способной к соображению. Я, в основном, наблюдал и запоминал, выучивал новые слова и осваивал понятия, поэтому имел задумчивый вид и удивленное лицо, поворачивающееся, как подсолнух, за каждым заинтересовавшим меня движущимся объектом. Стоя рядом с мамой и тетей Витой, я мог беспрепятственно обозревать примерно по половине каждой из них, все остальное терялось в каких-то заоблачных высях, как верхние этажи небоскребов. Наверное поэтому верхние, деликатные части их купальных туалетов оставались мною неизученными и как бы вовсе не существующими, зато нижние были хорошо знакомы и назывались попросту штанами, как, впрочем, и все мои шорты, плавки, колготки, рейтузы и брюки. Я хорошо знал, что мама на пляже ходит в красных штанах в белый горошек, в то время как тетя Вита наряжается в зеленые с беленькими полосочками. Сам я тоже имел специальные пляжные штаны, белые в голубую полоску, с красными дурацкими кораблями, которые, думаю, очень шли к моей глупой физиономии. Скудость словарного запаса и жизненного опыта в результате привела к тому, что выражение "шановная пани" было истолковано мною совершенно превратно. Поразмыслив над непонятными словами, я решил, что они обозгачают даму в штанах, то есть отдыхающую на пляже купальщицу, олицетворением которой была статуя женщины с веслом, украшавшая берег неподалеку.
"Значит, шановные пани бывают только на пляже," - раздумывал я, озираясь вокруг и находя всех окружающих женщин чрезвычайно "шановными". Помимо штанов, мне пришло в голову еще слово "шаньги", и я даже засомневался, уж не кухарок ли имел в виду иностранный дядька. В таком случае, непонятное слово превращалось в самый изысканный комплимент, потому что умение печь шаньги было для меня тогда неоспоримым плюсом.
Пока я размышлял, дядьки ушли купаться, оставив все свои вещи под присмотром той самой Эммы, которую кто-то вроде бы знал, и потому поздоровался, заметив в песке по приходе на берег. Они плавали и резвились, гоняясь друг за другом и громко оря, а малоизвестная Эмма в бирюзовых штанах курила сигаретку и вертела в руках джинсовую сумку, раскрывая ее и разглядывая содержимое. Тетя Вита, между тем, поднялась и тоже устремилась в воду. "Пошла кокетничать с иностранцами," - подумал я это или что-то подобное и стал с интересом на них пялиться. Вскоре все они стали выкрикивать мамино имя и звать ее к себе, в результате чего я остался один рядом с кустами, Эммой и иностранным барахлом. Посидев немного, я вдруг смекнул, что наступил прекрасный момент для того, чтобы спрятаться, и, поскольку меня сейчас никто не видит, то и найти будет практически невозможно. Незнакомая Эмма в расчет не шла, так как погрузилась то ли в глубокие размышления, то ли в летаргический сон.
Я встал на косолапые ножки и, подскакивая, побежал в кусты, благополучно достиг их и плюхнулся на землю, заползая поглубже и маскируясь, как наш кот Барся с украденной сосиской в зубах. Никто не отреагировал на мое перемещение, так как, собственно, никого вокруг и не было. Никем не потерянный, я полежал в засаде минут десять, после чего стал клевать носом и задремывать, а когда неожиданно проснулся, увидел, что Эмма складывает вещи в сумку, собираясь, по-видимому, уходить. Совершенно, казалось бы, неинтересный факт: почти не известная Эмма собралась домой и кидает в сумку свое барахлишко. Однако, каким бы идиотом я ни был, а присмотревшись, почуял неладное. Дама воровато озиралась и как-то чересчур поспешно пыталась запихнуть в торбу сначала одну иностранную видеокамеру, а потом и вторую. Вытаращив глаза, я глядел из кустов, как дикарь из зарослей бамбука, осмысливая эту странную сцену, а Эмма тем временем благополучно собралась и, прихватив сумку, пошла по берегу, покачивая бедрами. Забегая далеко вперед, скажу, что с тех пор ее никто, никогда и нигде больше не видел.
Вскоре из воды показались и замерзшие купальщики, которые прежде всего кинулись к своим махровым полотенцам и долго растирались, давая бессовестной Эмме возможность унести похищенные предметы как можно дальше от места своего преступления. Расстроенный, я вышел из кустов и стал бочком пробираться поближе к маме, и тут один дядька обратил внимание на отсутствие видеокамер, а заодно и охранявшей их дамы. Что тут началось, описать словами просто невозможно. Поляки стали спрашивать у мамы и тети Виты, кем им доводится исчезнувшая пани, куда она могла отправиться и почему ушла по-английски, оставив их ценности на разграбление, а мама с тетей Витой честно начали припоминать, но так и не вспомнили, кто познакомил их с Эммой и чьей подружкой она все-таки является. Пока выясняли, я заметил, что дядьки оказались на редкость деликатными, ибо ни один из них не заподозрил неизвестную Эмму в воровстве, обвинили ее лишь в легкомыслии и неспособности держать слово. Вслед за этим стали оглядываться в поисках настоящих воров и тут вспомнили, наконец, обо мне. О, нет, привлекать меня в качестве воришки им, к счастью, и в голову не пришло, и прежде всего, потому, что унести две видеокамеры мне было еще не по силам. Однако я, не видевший себя со стороны, был весьма обеспокоен и отчаянно хотел снять с себя подозрения. К тому же покрывать практически не знакомую Эмму мне не было никакого резона, и я направился прямым ходом к полякам, чтобы дать свои показания, а они кинулись ко мне, чтобы - чем черт не шутит - справиться у мальца, не забредал ли в их отсутствие кто посторонний. Услышав в результате вопрос, не видел ли я, кто унес камеры, я заволновался, пытаясь сформулировать свой ответ подоходчивее, и решил воспользоваться их же иностранной терминологией, дабы избежать неточностей. Приняв сосредоточенный и умный вид, я набрал побольше воздуха и с чистой душой сдал вороватую Эмму:
-Сперла камеры шТановная пани. В бирюзовых штанах.
Должен сказать, что мое выступление несколько разрядило обстановку, все взрослые начали хохотать, и даже обкраденные поляки. Видя, что меня, вроде бы, не понимают, я решил растолковать свою мысль подоходчивее, поднапрягся и пояснил:
-Трусовная пани.
Не знаю, поняли ли они, кого я имею в виду, но, во всяком случае, назревающий международный конфликт после этих моих слов был полностью исчерпан.