Наверное, мне очень хотелось, чтобы он не замерз.
Сколько я с ним не воевал, все равно он не одевал шапку. Вечное "еще чего!" - и вперед, навстречу зиме. Странно, но Димка, не признававший шапок и перчаток, никогда не жаловался на холод, и во время бесхарактерной дождливой зимы и пронизывающей морозной весны хоть бы раз кашлянул, - не простуживался он, и все тут. Это, безусловно, было хорошо, но все равно - я очень боялся того, что он перемерзнет и заболеет.
Этого не случалось. Наши страхи, как правило, не имеют ничего общего с реальностью и обычно не сбываются, только если мы сами не сделаем все, чтобы оказаться правыми в своей боязни чего-либо. Реальность смеется над нами, ожидающими атаки с одной стороны и возводящими непроходимые баррикады на пути реализации страхов, при этом совершенно забывая про тылы и фланги.
И именно оттуда нас атакуют в незащищенные места, которые мы в спешке забываем укрепить. Торопимся жить, дергаемся, мечемся - и получаем.
Впрочем, и Димке бывало холодно.
Всю зиму бесперебойно в квартире шмалили батареи, несмотря на то, что термометр за окном редко опускался ниже нуля. Конечно, иногда отопление выключали на пару дней, и этому мы с Димкой - существа хладолюбивые и малоизученные - были очень рады.
А потом пришла весна, сходу ударив под дых чахлой и слезливой зиме морозом под минус пятнадцать. В тот же день отопление отключили.
Я дал себе слово сжечь Димкины вещи, в которых он ходил в интернатском прошлом. Мое воображение рисовало картину сожжения этих несчастных шмоток отчетливо и живо - мы с ним выбираемся в лес, и пока Димка неумело и отчаянно пытается поставить палатку, я рублю дрова для костра. Потом наконец-то прекращаю мучения ребенка и ставлю палатку сам, чувствуя за спиной расстроенный взгляд Димки, тихо улыбаясь про себя. Вбиваю последний колышек и искренне хвалю его за очень хорошую, - нет, ну правда хорошую! - попытку и уверяю, что в следующий раз у него получится и без моей помощи.
А потом, когда темнота упадет на лес, и во всей вселенной останемся только мы наедине с костром и со своим прошлым, я извлеку из рюкзака все его старые вещи и постепенно скормлю это все огню. Языки пламени будут плясать отражением на наших щеках, а глаза наши будут блестеть, неотрывно наблюдая за тем, как сгорает Димкино прошлое, оставляя лишь пепел от прошедших лет. Это - как таинственный языческий ритуал, знаменующий новое начало, отправную точку пересечения линий жизни. Моей и его.
Ночью же, когда Димка уснет у меня на коленях, я положу его на каремат, укрою спальником, позлюсь на себя за то, что решил разжечь костер настолько далеко от палатки, что теперь ее и не видно, ее как будто бы и нет - она там, во тьме.
А есть ли тьма? Нет, тьмы нет. Тьма изобилует образами и сущностями, здесь же нет ничего. Нет ничего, кроме нас и костра, - а вокруг черное ничто, холодное и пустое. Только звезды светят сквозь причудливо вырезанный верхушками деревьев кусок неба. Я, Димка, костер и звезды. И пепел от его прошлого, которое съел голодный красный зверь, поселившийся в огне.
Я буду вздрагивать при каждом шорохе в ночном лесу, не выпуская из руки топор, обращать внимание на любую мелочь, на любую смутную тень. При этом я не буду отводить взгляд от костра, - сейчас мы с ним неразрывно связаны общими целями. Красный огненный зверь вселится в меня, и я буду готов уничтожить любого, кто осмелится потревожить сон мальчика Димки. А палатка так и простоит пустой и одинокой всю ночь...
...но так не случилось. И честно говоря, я был рад этому - денег на теплые вещи у меня на тот момент не было, и потому спортивный костюм, который приехал вместе с Димкой из интерната, пришелся очень кстати.
Тем не менее, Димчик, на улице стойко переносивший все тяготы и лишения атмосферных явлений, дома отчего-то сразу замерзал, сидел на диване, поджав под себя ноги, и прятал нос в высоком воротнике черной кофты, на левой стороне которой был по-хамски нагло и криво пришит логотип фирмы "Найк".
- Чего, малой, холодно? - задал тогда я совершенно глупый вопрос.
Димка только кивнул и грустно посмотрел на меня.
- Залезай под... ну, эту фигню, и не мучайся, - я кивнул на сложенное вчетверо красное ватное одеяло, что находилось на диване рядом с Димкой.
Эту фигню. Часто бывает, если честно. Стараюсь с собой бороться. Если уже становится лень слова вспоминать, то что ж дальше-то будет.
Он неопределенно покачал головой. Я уже знал - если Димка неопределенно качает головой и при этом отрешенно смотрит куда-то вперед невидящим взглядом, это значит, что сейчас он даже не особо слушает то, что ему говорят. Димка думает. Или мечтает.
Или болеет, - обожгла вдруг мысль.
Я подошел к нему, прикоснулся ко лбу пальцами. Нет, вроде нет температуры, холодный... и тут же с досадой поморщился. Сколько раз в моем детстве я загибался от высочайшей температуры, а лоб был издевательски холодный? То-то же.
Димка посмотрел на меня исподлобья, как-то настороженно.
- Да что с тобой? - я по-настоящему встревожился. - Рассказывай. В школе что-то?
Ну какая школа? - снова оборвал я себя с досадой. При чем тут школа?
Я обнял его за плечи.
- Ну прости меня, Димкин. Дурак я, понимаешь?
- Да ладно, - он прижался ко мне, вздохнул.
Помолчали. Я ждал. Терпеливо ждал, понимая, что торопить его нельзя. Он сам все скажет, только позволит мыслям уложиться в ровную четкую фразу, способную выразить все. Эта фраза будет вершиной айсберга, куполом парашюта, от которого тянутся тросы ко всему тому, что является Димкой.
Димка снова вздохнул.
- Серый, - с трудом сказал он. - Почему... Почему?
Почему что, малой? Почему я подобрал тебя с улицы? Или почему я такой дурак? Или ты хочешь узнать, почему так холодно? Или что?
Что ты имеешь в виду, чудо?
Парашют - не парашютист. Фраза - не Димка.
- Потому что так надо и иначе не будет, - твердо ответил я, как мне показалось, на все сразу.
Хоть парашют и не раскрылся, падать вниз было совсем не страшно.
***
Страх затаился в ожидании, свернувшись клубком в глубине сознания и глядя оттуда пустым немигающим взглядом вертикальных зрачков. Страх - липкая и гнусная змея. Которая боится моего желания.
Я же сейчас хочу только, чтобы он не замерз.
- Я за сигаретами сгонял, - говорит Димка, - на качелях оставил. Ты нашел?
- Мне передали, - отвечаю я, невольно вздрогнув. - Спасибо.
Мы с Димкой идем по асфальтированной дороге и я держу его за руку, как семь лет назад. Иллюзия ли это? Игры неведомых мне сил? Мне плевать. Главное, что Димка живой, как семь лет назад, в нормальной зимней одежде.
А так - может быть, все, что я вижу, лишь сон, который мне снится?
- Димка, ты мне не снишься? - решил уточнить я на всякий случай.
- Не, ты чего... - весело ответил Димка. - У меня не получится.
- Ладно тебе, не получится, - я скосил глаза в его сторону. - Раньше ж как-то получалось?
- Так то раньше...
Неловкая тишина.
Я смог выдержать в молчании только несколько шагов.
- А почему ты меня с острова не отпускаешь?
- О! Между прочим... - он остановился, явно проигнорировав мой вопрос, засунул руку в карман спортивной кофты. - Ты уронил вот на пляже.
Он протянул мне помятую вырезку из газеты. Я взял ее.
Наверное, и правда уронил на пляже, когда панически убегал...
- Спасибо.
Отчего-то я сильно смутился. Как последний дурак стал правой рукой шарить по карманам, проверяя, - может быть еще что-нибудь потерял. Левую руку, в которой сжимал потертую газетную статью, я почему-то держал на расстоянии от себя.
- Не, остальное на месте, - заметил Димка. Покачал головой, улыбнулся.
- А, - только и сказал я, поглядев вверх. Тучи исчезли, и чистое небо, на котором щедрой рукой кто-то рассыпал множество звезд, освещало остров.
Кажется, я впервые вижу в городском небе столько звезд. И луна, - большая и манерная. Она вполне может себе это позволить, и никто не имеет права упрекнуть ее - потому что бесшабашное солнце на небе сияет днем, когда и так светло, а луна светит ночью, в одиночку разгоняя мрак.
Поднялся легкий, ненавязчивый ветер.
Глупо все как-то. Глупо, неестественно, нереально. Но почему-то кажется гораздо более естественным и реальным, чем серая беспросветная пелена последних семи лет.
Если я сошел с ума, - а я точно сошел с ума, - то...
...то какая разница. Это шизофрения, а шизофрения - нормальное состояние для ряда мыслящих граждан. И, кстати, уже совсем не страшно, - страшно было тогда, в этом бесцветном прошлом.
- Димка, - комом сдавило горло. Застучало сердце.
Тут я, - улыбкой отозвался одиннадцатилетний мальчишка, мой названный брат, опекаемый мною когда-то будущий член общества, уже не пятиклассник, но больше никогда не шестиклассник, - Димка. Неужели он заперт здесь, на Монастырском острове? Тогда каким адом для него были эти семь лет... здесь? Что по сравнению с этим мои "мученические" терзания?
Я присел на корточки, посмотрел в улыбающееся розовощекое лицо, в карие глаза, отражающие свет луны. И расплакался.
Я ребенок, и имею на это полное право.
Он обнял меня и изо всех своих детских сил прижал к себе. Я затих на его груди, вдыхая мешанину запахов, - и духота пуховика, и казенный запах интерната, - все-таки он в этом костюме, - и родное дыхание Димки. Было все. Как когда-то.
Когда-то все было.
А окажись я сейчас дома, - подумал я почему-то в этот момент, - обнаружил бы я Димкины вещи на своем месте, в шкафу?
Я так и не сжег их. Постоянно вмешивались обстоятельства, и даже когда ушли холода и наступила теплая и улыбчивая весна - не задалось. А после Димкиной смерти жестокие обстоятельства цинично позволили это сделать, умыв руки и перестав вмешиваться в мою жизнь. Но сжечь вещи после всего - это было бы преступлением. Против себя и своей памяти. А это очень страшно - держать ответ перед своей памятью. Она выслушает и попытается понять, но не простит.
Ничего и никогда.
Я отстранился от Димки, поглядел на него.
В его глазах стояли слезы.
Мертвые не плачут. Им незачем и не за кем плакать.
Живой.
- Димка, поехали домой?
Он вздохнул, отошел на шаг. Затем нагнулся и подобрал вырезку из газеты, которую я опять-таки уронил.
- Ты уронил, Серый, - укоризненно сказал он.
Я мысленно сплюнул, раздосадованный на себя.
- Спасибо, - поглядел на мятый тонкий листок плохой газетной бумаги. - Читал?
Скажи мне честно, - язвительно поинтересовался я у себя. Ты мог бы придумать более глупый вопрос? Нет, - честно ответил сам себе. Я считаю, что с собой нужно разговаривать исключительно честно; когда человек лжет другим - это лицедейство, театр одного актера. Когда лжет себе - это уже диагноз.
- Читал, - просто ответил Димка, улыбнувшись. - Глупо получилось.
Он почему-то замолк.
- Серый, - произнес через минуту. - Ты мне скажи...
- Что сказать-то?
- Не, ну ты мне скажи...
Димка явно был смущен.
- Да что случилось-то?
Ехидно заворочался в моем сознании внутренний голос, - да нет, ничего, кроме того, что ты холодной февральской ночью общаешься с мальчиком, которого уже семь лет как нет в живых.
Мне показалось, что остров дернулся, как будто получил пощечину.
Димка не отреагировал никак.
Я решился.
- Слушай, Димка...
И как спросить? Любой вопрос - как будто интервью беру. Черт, никогда не умел разговаривать на серьезные темы, никогда не умел четко и холодно принимать решения. И уж точно - их реализовывать. Времени учиться нет.
Попытаюсь обойтись тем, что есть...
- Можно пару вопросов?
- Давай, - легко и беззаботно согласился он, но тут же посерьезнел, взволнованно поднял кверху брови. - Только ты мне сейчас скажи... Если холодно - сразу скажи. Вот только честно. Тебе сейчас не холодно?
А тебе?
- Нет, - ответил я совершенно искренне. - С тобой, Димка, никогда не холодно.
Глаза Димки счастливо заблестели.