СВОЛОЧЬ
л.к.
1
Эмма Рабинович была замужем за зубным техником, или интеллигентней сказать, дантистом. Обладала редкой красоты голосом. Однако, всякий раз, когда ее просили спеть, тушевалась и просила у кого-нибудь из гостей ириску или жевательную резинку – приклеить вечно вываливающийся изо рта сработанный ее нежным супругом зубной мост.
С Матвеем Никифоровичем Лыжиным случались вещи и того похлеще. С недавних пор ему стало казаться, что все, что с ним приключается, происходит вовсе даже не с ним, а с каким-то другим, пусть даже похожим на него человеком. Все чаще он думал о себе в третьем лице. Ему стал сниться покойный сын. Он вдруг начал покупать абсолютно ненужные вещи. Сгоряча даже чуть было не стал коллекционером – в поисках какой-то необходимой в его холостяцком хозяйстве вещи забрел в скупку, где ему понравилась коллекция петровских пятаков. Однако свойственная ему скаредность, или скорей сказать, практичность не дала потратить довольно изрядную сумму денег и тем самым спасла его от пагубной, как он всегда считал, страсти коллекционирования.
В снах он наблюдал себя в самом положительном свете. Сновидения были четкие и цветные, даже немного слишком, как раскрашенная рукой провинциального ретушера фотографическая карточка. Виделись ему вещи правильные и всегда легко объяснимые потрепанным сонником Миллера, ранее принадлежавшим покойной теще, Виктории Ксенофонтовне. Например: газету читать – означало, что в делах непременно выйдет какой-нибудь обман, или репутация будет опорочена, а горбун – неожиданные осложнения в планах на будущее. И напротив, миндаль увидеть, либо колбасу во сне есть – будете удачливы во многих своих начинаниях. А если приснится магнит – это означает, что дурное влияние собьет вас с пути истинного. Возможно, что женщина завлечет вас с тем, чтобы погубить.
Однажды, прямо на улице, совершенно незнакомая дамочка остановила Матвея Никифоровича, схвативши за лацканы его старенького пальто, да так крепко, что совершенно было не вырваться, и долго молча смотрела ему в лицо, словно бы желая высмотреть всего до донышка. Потом, резко тряхнув головой, сказала: «Нет! Не он! Точно, что не он!» Потом, как бы извиняясь: « Простите, – мол, – обозналась. Уж очень вы мне одного человека напомнили». И пошла, как ни в чем не бывало. Надо же! Три дня после на улицу не показывался. Все казалось, появись – сейчас из-за угла выскочит и схватит под микитки. Потом – ничего, стал выползать потихонечку.
С детства Матвея Никифоровича пугали стишки о попе и его собаке:
Вырыл ямку, закопал,
А над ямой надписал…
Жестокость священнослужителя казалась ему чрезмерной и бессмысленной. Тем более что история эта продолжалась и была бесконечной, как наказание в загробной жизни. Его несколько пугала эта бесконечность и неотвратимость. Рисовалось ему это дело в виде все той же несчастной собаки с голоду или с чего-нибудь еще укусившей самое себя за хвост, да так и застывшей в таком бессмысленном и некрасивом положении, приличном разве что какой-нибудь пресмыкающей твари, в роде ящерицы, или там змеи, а уж никак не доброму млекопитающему, коими, несомненно, являются собака, волк и подобные им творения создателя. Размышление о грядущем небесном возмездии было постоянным напоминанием Матвей Никифоровичу о нескольких дурных поступках, совершенных, однако, так давно, что небесная канцелярия при очередной ревизии бумаг должно быть как-нибудь позабыла их вписать в новый реестр наказаний. Впрочем, напоминание это было привычным и замыленным, словно застарелая зубная боль, утоляемая с помощью теплых содовых и травяных полосканий.
Еще постоянным мечтанием Матвея Никифоровича было представление о том, что однажды ему в руки случайно попадет крупная сумма денег. Что-нибудь около миллиона или двух в фунтах стерлингов. Ему отчего-то думалось именно об этих бледных, крахмально хрустящих бумажках с изображенной на них некрасивой королевой Великобритании. И случится это при таких обстоятельствах, что никто об этом не будет знать. Потом выяснится, что валюта принадлежала наследному принцу Чарльзу, инкогнито посетившему нашу страну с благотворительными целями. Он де с супругой, леди Камиллой мечтал подарить эти денежные средства беспризорным сиротам. А денежки возьми и пропади при невыясненных обстоятельствах. Об этом дают объявления в центральной прессе. Инкогнито сэра Чарльза раскрыто! Международный скандал! Тут на сцену выступает наш герой. И со слезами гордости за весь наш честный народ возвращает баснословную сумму законному владельцу. Все в шоке! Некрасивая королева жалует Матвея Никифоровича рыцарем. И так далее.
Матвей Никифорович даже упражнялся изредка в присаживании на одно колено, чтобы венценосной особе было способней ударять мечом по его плечу. Но дни шли, а деньги никак не находились. Лыжин даже изменил немножечко свои мечтания. Допустим, он находит не миллион, а что-нибудь около тыщи или двух. И не фунтов, а хотя бы просто рублей. И, в силу того, что объявления о пропаже не публикуются, присваивает их себе. А дальше, как говорится, посмотрим.
2
Как-то раз в окно он увидал, как молодая, даже скорее юная, мамаша наказывает своего малолетнего отпрыска. С необыкновенной яростью она хлестала его растопыренной, побелевшей от напряжения ладонью по совсем еще крошечной попке. Схваченное за ручку дитя с невиданной сноровкой молча уворачивалось от наказания. Родительницу ловкость ребенка заводила, и она с еще большим тщанием силилась попасть по ускользающей цели. Наконец ребенок вырвался и припустил что было духу во двор. Мать, всклокоченная и раскрасневшаяся, без сил опустилась прямо на пыльные плиты тротуара. Как-то сразу стало видно, что она пьяна, или по какой-нибудь другой причине не в себе. Однако прохожие люди не только не схватили нерадивую мамашу, а даже, как Матвею Никифоровичу показалось, следуя мимо, с некоторым одобрением и сочувствием поглядывали на сидящую в пыли узурпаторшу.
С этих пор Лыжин стал мечтать о том, что неплохо было бы каким-нибудь образом приобресть в личное пользование такого вот небольших размеров человека, чтобы можно было им помыкать, воспитывать его и быть над ним главным.
3
В голову Матвею Никифоровичу пришла мысль – годы идут, вместе с ними проходит вероятность быть кем-то еще, кроме того, что он есть. Стал прикидывать – получилось не так уж и мало. Выходило, что он, по причине рассеянности и свойственной ему замедленности реакции, уже никогда не выучится управлять автомобилем, геликоптером или каким-либо еще серьезным транспортным средством; вследствие природной робости и неловкости не будет карточным шулером, или грабителем банков; практически начисто упущена возможность овладеть мало-мальски обворожительной дамочкой где-нибудь на Рижском взморье или, к примеру, на Канарских островах, на каком-нибудь там, понимаете, Тенерифе; начинать всерьез пить или курить было уже поздновато; физкультурник из него всегда был никудышный; играть на музыкальных инструментах Лыжин был тоже небольшой охотник и почитал такие упражнения пустым занятием, но, трезво оценивая свои способности, он понимал, что и этот шанс им прохлопан; достичь высот в духовном, к примеру, звании тоже не представлялось допустимым. Оставалось успокоиться тем, что дала ему нещедрая его судьба – быть обычным обвальщиком свиных туш на Ордена Трудового Красного Знамени пищевом комбинате имени Карла Маркса и Розы Люксембург тож.
4
Однажды на работе Матвею Никифоровичу попался на глаза невесть откуда оказавшийся в убойном цехе крохотный козленок – должно быть по дороге на комбинат какая-нибудь несчастная козочка, про которую и не подумаешь, что она способна к продолжению рода и может вот так вдруг ни с того ни с сего окотиться, разрешилась от бремени таким пустяком, иначе не скажешь. Присев на корточки, Лыжин поманил несчастное животное окровавленным от работы пальцем, справедливо полагая, что этот природный казус следует устранить единственным логичным способом, вытекающим из характера предприятия – взять за задние ноги, хлобыстнуть кудрявой головешкой о бетонный угол цеха так, чтобы только мозги полетели в разные стороны да и бросить потом тушку в оцинкованный короб предназначенный для всякой дряни, использованной ветоши и отходов производства – какой с неё прок.
Однако, когда скотинка, неверно ступая на слабеньких своих ножках, доверчиво приблизилась к сидевшему орлом Лыжину, какой-то неведомый лишний комок шевельнулся у него в низу живота, оторвался и полетел прямиком к сразу пересохшему горлу. Должно быть, вследствие этого физиологического происшествия вместо того, чтобы поступить, как задумывал, Матвей Никифорович взял козленка на руки посмотрел в глубину его желтых зрачков и с несвойственной ему нежностью изрек что-то вроде того, что, дескать, ну чего, дурачок, дрожишь, мамку потерял, единорог? ну да ладно колотиться, а иди-ка ты лучше вот сюда. И, завернув зверька в перепачканный коричневой кровью фартух, пошел поискать по территории какой-нибудь картонный ящик поцелее с тем, чтобы устроить в нем квартиру для «единорога».
5
После работы Лыжин завернул коробку с козленочком в старый ватник, и, заговорщицки подмигнув своему старому приятелю вахтеру, благополучно миновал проходную. По дороге домой он специально зашел в дежурный «Гастроном» и приобрел в молочном отделе склянку с козьим молоком.
Придя домой, Матвей Никифорович отыскал в буфете чудом уцелевшее от жизненных бурь неглубокое блюдце и нацедил в него душистой жидкости из бутылочки. «Пей, чучело! Чего дрожишь? – кривым, заскорузлым пальцем Лыжин стал подталкивать животного к миске, – Вот дура!» Козленок уперся в пол и копытом перевернул блюдце. Попадая в трещины, желтоватая лужица растеклась по давно немытому линолеуму. «Не было у бабки забот – купила поросёнка», – Лыжин матюгнулся про себя, взял с раковины старую засохшую латинской буквой «U» тряпку и стал неумело растирать лужу по полу.
«Ты ччё, Матвей, с дуба рухнул нах? – уперевшись в стены растопыренными руками в дверном проеме повисла неопрятная фигура Лыжинского соседа, потомственного алкоголика и убежденного безработного Ивана Трунова, – на дом работу брать стал нах? Мало тебе нах, душегубу нах, на заводе в кровище барахтаться нах, так ты в жилище нах жертвы тащишь нах! Вон чего развёл нах!» Трунов попытался круглым жестом обозначить границы устроенного Лыжиным безобразия, но центробежная сила развернула его в дверях и бросила назад в коммунальные недра.
Неумело взяв козленка на сгиб руки, Лыжин в темноте ощупью пробрался в свою комнату. Следует заметить, что Лыжинская жилплощадь представляла собой помещение 4х2,5 метра общего пользования. В таких горенках коммунальные люди сушат белье, держат старые санки, детские ванночки, велосипеды, дырявые тазы и прочий годами ненужный скарб. Однако, Лыжину, как лицу, пострадавшему от безотцовщины и прочего беспризорного угнетения и неудовольствия, комната эта была отдана в безраздельное и единоличное пользование на 49 лет без уплаты аренды и всего остального государственного налога и обложения деньгами.
6
-Сусед нах, – привычно гундосил Трунов, – дай десяточку, трубы смазать нах. А то ведь горят трубы-ти?...
-Погоди, Ванька, не до тебя! В аптеку мне надо, – Лыжин отставил блюдечко, сунул козленка в свою сиротскую койку под жесткое солдатское одеяло и засобирался на улицу.
-Сусед… – заверещал было Иван, – захвати там боярышника нах! Девять пятьдесят пузырёк!..
Но Матвей Никифорович уже спускался по гулким ступеням.
В круглосуточной аптеке было тихо и гулко, как в морге. Пожилая, одетая в мятый крахмальный халат тетка, подложив под голову медицинскую шапочку кемарила на раскрытой «Графине де Монсоро».
- Это… гражданка… дама… как вас там, – Лыжин согнутым пальцем постучал в стекло перегородки, – можно… это… рожок, что ли…
Провизорша оторвала смятую голову от книги, осовело посмотрела на Лыжина и привычным жестом потянулась к коробке с коричневыми, закатанными желтыми металлическими пробками пузырьками, – Сколько? – с неудовольствием спросила она, зевнула и зябко передернулась.
- Мне это…как его там, мать его…рожок что ли, – неуверенно повторил Лыжин, – Ну, это… детей кормить чтобы, соску там… не знаю, молоко чтобы…
- Какое молоко? Что вы голову мне морочите? Боярышник? – аптекарша зло посмотрела на Лыжина.
- Какого, – не понял Лыжин, – я это… ну, чтобы сосал… ребятёнок… без мамки… ну навроде титьки чтобы…
- Господи! Чтобы вас, алкашей! – грозно вскрикнула тетка, – чего тебе, говори толком?!
- Дык, этта…– совсем потерялся Матвей Никифорович, – чтоб сосать! – выкрикнул он, – рожок, мать твою!
Провизорша повернулась к висящим за ее спиной часам.
-Йоп вашу мать! Два часа пятнадцать минут, – металлическим голосом прокричала она, – а вы мне тут голову морочите! Какой еще рожок?! Сами не знаете, чего вам надо! Допились до ручки, сволочи! Бляди! Как вы мне надоели! У меня дочь – двоешница! Сын в тюрьме! Невестка, сука, проститутка, мотается, где попало! Внуков не дождешься! Хули вам еще надо?!
- Рожок… – эхом повторил Лыжин.
Тетка окончательно проснулась и другими глазами посмотрела на Лыжина.
- Простите, Бога ради! Совсем достали, алкаши проклятые! Что вам?
- Дык, молоко, чтобы… – чуть не плача выдавил из себя Матвей Никифорович, и вдруг сбивчиво и, торопясь, понимая, что его могут принять за сумасшедшего, принялся рассказывать, что, дескать, козленок, мать его, откуда взялся – непонятно, но ведь живая душа, глаза, как у Алёнки с обложки шоколада, и в чем душа только держится, а ведь надо же, сука!, достал до глубины души, мать твою! Всю жизнь живу, а такое в первый раз! Хотел пришибить, а не смог! Котят вешал – мама не горюй, на алюминиевой проволоке! Воспитательша, сука, изнасиловала! Привязала к койке в изоляторе и изнасиловала! Вот как Бог есть свят! Сука! Верка Дринёва во втором классе на последнем уроке обоссалась, спроситься постеснялась! Все смеялись, а я в нее влюбленный был! Пашка, друг лучший, к любовнице по веревке на балкон с крыши лез, она его, пьяного, не пускала – оборвался, ёбнулся об асфальт – зубы в разные стороны! А мне Надька сына родила! – так, сука, и убила, по пьяне – ножом кухонным зарезала – я карандаш им хотел заточить – хуй там! А она зарезала нахуй! Рожок, чтобы дитя кормить, мать его! Пить хочет!
Лыжин размазывал грязные слезы по серым щекам. Тетка оцепенела. Потом вдруг, словно бы все поняла, будто бы все было в порядке вещей – стала доставать стеклянные бутылочки с завернутыми в них наизнанку сосками, с нарисованными гусями и котятами. Старенький, похожий на Ленина доктор Айболит с деревянной трубкой в руке прищурившись, грозил кому-то пальцем. Стоя на задних лапах, щенок выпрашивал у прелестной девочки конфету. Толстый германский бутуз, сидя в тележке, пускал пузыри…
7
Влажные серо-фиолетовые утренние сумерки вставали над городом. Матвей Никифорович, груженный бутылками с грудничковой смесью, возвращался в свое коммунальное логово. Крошечное стеклянное счастье тоненько постукивало в карманах. «Сынок, блядь! – нежно думал Лыжин, – Вот сволочь! Надо же!»
