Стекляшки
Повесть
Печаталась в журнале «Урал» № 11 за 2005 г.
http://magazines.russ.ru/ural/2005/11/smi2.html
Все, от камушка этого
с каймой фиолетовой
до стеклышка матово-
зеленоватого…
В. Набоков
Часть I
Ксюшка прибегает с улицы, не может дотянуться до звонка и отчаянно барабанит в дверь.
- Мама! Мама! Девочки делают в песке секретики! Я тоже хочу!
Я вопросительно смотрю на нее.
- Мама! У них такие красивые стеклышки, красные, синие! А у меня ничего нет!..
Такая мольба таится в ее распахнутых зеленых глазах, такая надежда на мое всемогущество, такое ожидание чуда, что я не выдерживаю, открываю сервант и задумчиво смотрю на любимую фарфоровую масленку в форме круглой рыбы с золотыми и синими завитками. Больше ничего подходящего нет. Осторожно снимаю с масленки крышку, заворачиваю на кухне в полотенце и, зажмурив глаза, ударяю по ней молотком. Ксюшкины глаза становятся огромными, и она восторженно шепчет:
- Ух, ты! Спасибо, мамочка!
Складывает осколки в карманы платья, и вот уже подошвы ее сандалий торопливо щелкают по ступенькам лестницы, по асфальту, по моей тоскующей об ушедшем детстве душе…
Мама несет меня в ватном одеяле в поликлинику. Я не сплю. Уголок пеленки отогнут, и я вижу небо, солнце и облака. Слышу, как снег хрустит под мамиными ногами. Вижу, как белый пар вырывается из маминого рта. Сверток одеяла медленно сползает вниз, и тогда мама делает усилие и приподнимает его кверху. Я ощущаю, как ей тяжело нести меня.
Мы идем по улице Колмогорова. Потом мама сворачивает в проулок и поднимается в горку.
Поликлиника – деревянный дом с резными наличниками и голубыми ставнями. Внутри пахнет жидкостью, с которой детям ставят реакцию Пирке.
Меня разворачивают на белом столе, огороженном с трех сторон невысокими перилами, раздевают и кладут вместе с пеленкой на весы. Весы холодные, голова моя находится ниже попы, и мне неприятно от этого. Что-то делают еще, возможно прививку. Я сильно кричу. Меня одевают, сюсюкают, агукают, заворачивают туго в одеяло. Перед глазами мелькает красная лента, которой свёрток завязывают крест накрест. В одеяле тесно и душно. Оказавшись на улице, я проваливаюсь в сон.
Печка истоплена, вьюшка закрыта. Я лежу поперек кровати с вытаращенными глазами и широко открытым ртом. Дышать нечем. Кровь тяжело шумит в голове, в глазах темнеет.
Подходит бабушка, испуганно кричит: «Ухайдакали девчошку!», хватает меня на руки и быстро выносит на воздух.
Дышать сразу легче. Приятное ощущение прохлады.
Мне больше года. Довольно уверенно иду по длинному бараковскому коридору мимо вонючих ведер с помоями, умывальников, прибитых к стенам на длинные ржавые гвозди, керосинок, керогазов и примусов, и реву во весь голос. Штаны мокрые, отвисают вниз и противно прилипают к ногам, поэтому ставлю их широко.
Тускло горят лампочки. По обеим сторонам коридора двери, двери. Последняя – в дальнем углу – наша.
Дверь открывает отец. У него черные глаза, высокий лоб и большие залысины на голове. Роста он совсем невысокого, даже ниже матери.
Отец садится на табурет, кладет меня на колени головой вниз, снимает штаны и все убирает.
С мамой и папкой живем в доме на кладбище по ул. Шефской. Рядом гудит высоковольтная линия, стоят огромные железные вышки-столбы с какими-то коричневыми бусинами наверху.
Почему-то мама с бабушкой почти бегут по дороге. Меня несут на руках. Очень пыльно. Мимо едут разные машины. Вдалеке появляется отец.
Мама в коротком синем платье с белым верхом и пришитым к нему синим цветочком-колокольчиком. Она поднимает руку, останавливает грузовую машину, садится в кабину и уезжает, оставив меня с бабушкой. На бабушке длинная ситцевая юбка и кофта темно-вишневого цвета в мелкий желтый цветочек. Бабушка тоже пытается остановить машину, но никто не останавливается.
Отец почти догоняет, машет руками, что-то кричит, снимает с ноги тапочек и бросает его в бабушку. Он в трико, колени у которого вытянуты и отвисают. Отец подбегает, и после недолгой борьбы, отнимает меня у бабушки и уносит обратно к дому.
Я плачу, мне страшно и жалко бабушку. Он успокаивает меня. Спать мы ложимся почему-то на полу. Отец заворачивает меня в тулуп, мне тепло, уютно, только мех щекочет. Отец не то говорит что-то, не то поет. Я засыпаю.
Мама и папка сидят на диване в нашей барачной комнате. Диван старый, пружинный, обтянут выгоревшей тканью. В руках у отца газетный кулек с орехами. Знаю, что это фундук. Они украдкой достают орехи, щелкают и едят, а мне не дают. Я страшно злюсь на их жадность, тяну руки, кричу: «Дай! Дай!» Но мне все равно не дают. Я плачу, а они смеются надо мной.
Мама везет меня на санках по Китай-угору. Я сижу, навалившись на спинку. Рот мой и нос завязаны мягким шарфиком в голубую и белую полоску. В горле и в носу у меня противные щекотки. От дыхания под шарфом влажно и тепло. У меня катар верхних дыхательных путей. Гулять врач запретила. Но мама все же решила меня погулять.
И вот тут-то мы встречаем доктора Елизарову. Ух, как она ругает мою маму!
Мама тонко и оглушительно визжит, держит меня за подмышки и пытается мной загородиться от отца. В руках у отца нож. Нож приставлен к маминому горлу. Я тоже визжу и ору, и пытаюсь вырваться. Мне страшно.
В дверь сильно стучат, дергают. Крючок соскакивает. Входят двое людей в темно-сером, с длинными резиновыми дубинками в руках. У них за спиной моя бабушка. Они бьют отца дубинками, выворачивают ему руки и уводят из комнаты.
На улице хлопают дверцы машины, и желтые фары проезжают вдоль всего барака.
На втором этаже нашего барака живут люди по фамилии Мандеевы. Про них говорят, что они татары. Я однажды видела, как дядя Федя Мандеев бегал за своей женой с топором и кричал: «Секир башка!»
Я смутно помню, что мой отец тоже бегал за мамой с топором и изрубил мебель… Может мы тоже татары? Или все дяденьки так делают?
У этих людей есть девочка моего возраста. Мы играли у них в комнате на втором этаже пластмассовыми игрушками, и одну из них я затащила в рот. Помню, что когда спускалась по лестнице вниз, уже почувствовала себя плохо. Заболело горло, заломило тело.
Утром врач Елизарова сказала, что у меня скарлатина.
Когда я заболеваю или нахожусь на грани болезни, мне снится один и тот же страшный сон. Прямо от меня высоко в небо тянется туго натянутая нитка. По нитке ко мне медленно летит остроносый серебристый самолет. Я знаю, что он должен долететь до меня и взорваться. Нитка оборвется, и я умру. Но, к счастью, я всегда успеваю вовремя проснуться.
Папка подарил заводную машинку. Машинка металлическая, с открытым сиденьем, пластмассовым рулем, вкусно пахнет какой-то особенной краской. Играла я ей совсем недолго, час или два, не больше. Зубами отогнула все зажимы и разобрала на кусочки. Даже обиделась, что внутри ничего нет, кроме пружины, которая резко раскрутилась и больше никак не скручивалась обратно.
Меня нашлепали и поставили в угол. Показалось, что стояла долго. Мама не могла заставить просить прощения ни в этот раз, ни когда-либо позже. В горле стоял огромный шерстяной комок, который я не могла проглотить. Он мешал не только говорить, но и дышать. Поэтому из меня вырывались лишь судорожные всхлипы и какое-то кудахтанье, да ручьем текли слезы.
Зимний вечер. Мама катает меня на санках. Я лежу на них лицом вниз. Вижу быстрые мамины ноги в валенках и убегающую дорогу. Слышу скрип шагов и чувствую холодный запах снега. На мне коричневая кроличья шубка и кроличья шапка, под воротником завязан мягкий полосатый шарфик.
Около дома сугробы выше маминого роста. На деревянном столбе ярко горит фонарь. Свет от него падает конусом на сугроб и заставляет снег переливаться разноцветными искорками. За границей конуса на сугробах лежат густые синие тени. Дорога тоже искрится голубыми искрами. Красиво! А если долго ехать лицом вниз, то начинает кружиться голова.
Наверное, мне года два с половиной. Лето. Мы опять живем в том же доме около кладбища. Я уже знаю, что мама и отец здесь работают – копают могилы.
Сильно пахнет сосновой смолой, теплой землей и противной краской, которой красят листья на венках. Я играю на пригорке около дома. У меня белая пластмассовая мебель: круглый столик, стульчики, диванчик. Куклу не помню, но, верно, была.
Меня зовут домой обедать. Ухожу и забываю забрать игрушки. Когда вернулась, то ничего уже не было.
На кладбище, возле ворот, сидят какие-то люди. Другие люди дают им то деньги, то конфеты.
Одна тетенька нагнулась ко мне и стала говорить:
- А ты, маленькая, поди встань у ворот и протяни ручку, тебе и подадут, кто яблочко, кто конфетку.
Я и встала, и руку протянула. Вскоре у меня были и конфеты, и печенье, и яблоко. Не знаю, один я раз это проделала или много, но увидел меня отец, заругал, отвел к бабушке. Помню, что было стыдно, и больше у ворот я никогда не стояла.
Бабушка ведет меня по Шефской на Эльмаш к своей старшей дочери Вале. Это моя тетя. Еще там есть тети Валин муж – дядя Коля – всегда веселый и пьяный, и их дети: Юрка, Колька и Иринка.
Мимо проносятся машины и поднимают пыль.
Мне жарко. Я иду и хнычу, потому что очень хочу пить. Мы идем мимо зеленых корпусов завода, мимо переезда со шлагбаумом, мимо двухэтажных шлакоблочных домов с круглыми чердачными окошечками… Дороге нет конца. Я просто умираю от жажды и все время ною, что хочу пить.
Бабушка не знает, что делать и сердится: «Перестань хынькать!»
От нашего дома прямая дорога на Шарташ. Мы идем купаться. Очень жарко. Много солнца, сосен, сосновых шишек под ногами. Лес весь какой-то полосатый (на земле длинные тени от сосен). Пахнет летом, земляникой и сосновой смолой.
Недалеко от дома папка сделал для меня качели. Какие-то длинные ремни привязал к соснам, приладил сиденье. (Теперь-то я знаю: ремни – те самые, на которых гроб в могилу опускают). Я качаюсь, взлетаю высоко. Совсем не страшно и хочется еще выше!
Папка везет меня на двухколесной тележке с длинной ручкой. Я сижу на свежем сене. Рядом бежит Полкан.
С Колькой и Иринкой строим балаган. В землю вбили колышки, натянули голубое покрывало. Получился навес. Залезли под него. Там темно и страшно.
Колька и Иринка кажутся мне большими. (Иринке - 7 лет. Кольке – 9). Я самая маленькая, мне только 2. Меня все любят и зовут Надюшкой.
Зимой на кладбище совершенно необычно. Строгие ряды могилок, оградки и памятники, высокие деревья в голубом инее и день, весь какой-то синий и туманный. Очень красиво и очень тихо. Забоялась этой тишины и убежала домой.
Принесли из дровяника квашеную капусту. Капуста красного цвета с зернышками укропа, со льдом. Неописуемый вкус капустного сока и хруст ледышек и капусты на зубах!
Наша комната в бараке разделена деревянной перегородкой. За ней живет Дарья Терентьевна.
Мама рассказывала, что давным-давно, в войну, когда меня еще не было, и когда моя мама была маленькой, в городе появилось много эвакуированных. Их подселяли в комнаты к другим людям. В нашей комнате жили целых шесть семей. Спали все на полу, как придется. Тогда и появилась у нас Дарья Терентьевна.
Постепенно людям давали какое-то другое жилье, и они уходили. Осталась только Дарья Терентьевна. Другого жилья у нее не было, вот нашу комнату и перегородили деревянной заборкой.
Там она и стала жить вместе с появившейся откуда-то Марией Яковлевной.
Я хорошо помню обеих. Дарья Терентьевна была высокая и плотная, волосы короткие, зачесанные гребенкой назад. Вдоль лба – волнистые морщины. Лицо некрасивое, но доброе. Она всегда ходила в стеганых ватных брюках типа галифе, даже летом, и была молчалива. Моя бабушка называла ее то Даша, то Паша.
Мария Яковлевна была толстенькая, маленького роста, носила платье. Разговаривала она тихо и как-то вкрадчиво. Волосы у Марии Яковлевны были длинные, собранные сзади в узел.
За перегородкой у них стояла узкая кровать с панцирной сеткой, возле окна был сундук, за кроватью помойное ведро. Почему-то за перегородкой всегда неприятно пахло.
Впрочем, эти тетеньки появлялись довольно редко. Чаще они жили в военном городке у Марии Яковлевны. Подрастая, я слышала о них всякое, чего и не понимала тогда.
Очень боюсь одну тетеньку, рыжую, толстую, шумную, по фамилии Крутикова. Взрослые говорят, что она – управляющая. Чем она управляющая, я не знаю.
Крутикова приходит к кому-то в барак в гости. Но мне-то кажется, что она приходит за моей бабушкой! Тем более, что она сама сердито говорит мне:
- Будешь капризничать, заберу твою бабушку!
С тех пор, когда вижу ее, всегда прячусь или бегу домой, поближе к бабушке.
Мне три года. Меня привезли на Эльмаш в гости к тете Вале. Дом у нее двухэтажный, с кухней, туалетом, двумя комнатами и балконом. Большая черная печка на кухне занимает много места.
У нас в бараке печка узкая, белая, никому не мешает. Зато, у них есть кран с холодной водой, а под ним чугунная раковина.
У детей – своя комната, которая называется «маленькая». В «маленькой» комнате темно. В углу комнаты возле балконной двери стоит елка. На елке тихонечко дрожат разноцветные огоньки. От елки пахнет хвоей, и лаком – от лампочек. Огоньки кажутся яркими, хотя их всего-то два цвета: красные и зеленые. Но я вижу такое чудо в первый раз, и мне это кажется верхом совершенства. Еще на елке висят картонные игрушки и поблескивают фольгой в свете лампочек.
В гостях на Эльмаше Юрка с Иринкой напугали меня Букой. Я стала бояться темноты. Бука представлялась мне большой лохматой щеткой, черной и страшной.
Я проснулась, а никого нет. В комнате тускло горит лампа без абажура, за окном темно, и страшные тени из палисадника мечутся по стене.
Я заревела, стала звать бабушку и маму, стучать в дверь. Боялась, что Бука вылезет из-под кровати и схватит меня. Боялась, что бабушка никогда не вернется.
Её и не было долго. Но все же она пришла с дровами в охапке, и я успокоилась. Правда, с тех пор нигде одна не оставалась.
В нашем бараке сломали одну комнату, поставили там высокий каменный прилавок и сделали магазин. В магазине продают хлеб, масло, сахар и что-то еще по каким-то карточкам. Очень вкусно пахнет свежим хлебом и сливочным маслом. Огромные желтоватые куски масла лежат на прилавке. За маслом и хлебом длинная очередь.
Двоюродный брат Юрка катает меня на санках. Он большой, ему 11 лет, и он быстро бегает. Мне нравится, что он завозит меня в сугробы, резко останавливает санки и переворачивает их в снег. У меня полные валенки снега. Штаны намокли и покрылись ледышками.
Ночью я просыпаюсь и плачу, потому что очень сильно ломит кости внутри ног. Бабушка уговаривает меня не плакать и долго растирает мои ноги. Становится легче, и я кое-как засыпаю.
Обожаю лимоны и апельсины. Их убирают от меня подальше в шифоньер. Но я все равно нахожу.
Однажды хватились попить чаю с лимоном, а лимонов-то и нет.
- Опять Надюшка все вытаскала, - смеется мама.
А бабушка покачивает головой и говорит непонятную фразу:
- Ох, и эгоист…
Что это еще за эгоист такой? У меня есть резиновый аист с пикулькой. Он стоит, опустив голову и прижав клюв к телу – вылитый эгоист. А я на него нисколечко не похожа!
Мама купила мармелад в красивой коробке. На коробке нарисована Москва. Коробка наискосок перевязана голубой блестящей тесемкой. Пахнет вкусно и сладко.
Мармелад съели, а в коробке теперь живут мои карандаши.
Мне снится страшный сон. По длинному и темному бараковскому коридору, медленно переваливаясь с боку на бок и высоко подняв лапы, идет домовой. Он огромный, лохматый и страшный. Я пытаюсь убежать, но ватные ноги еле двигаются. А домовой все приближается и ревет: «Я тебя съем!».
Утром была врач и сказала, что я заболела корью. Все вокруг чего-то беспокоятся, говорят, что надо накрыть красной тряпкой. Красной тряпки нет. Укрывают ватным одеялом темно-бордового цвета. Духота и темнота наваливаются на меня. Я сплю.
В песочницу около нашего барака привезли песок. Он мокрый и приятно холодит руки. В песочнице много детей.
Мы с Нелькой Французовой строим домик, а потом быстро копаем руками проход. Руки встречаются в глубине прохода, и мы весело смеемся.
Нелька старше меня на три года. У нее, широкое лицо, нос уточкой и добрая, всё понимающая и прощающая улыбка. Моя мама почему-то не любит ее и не позволяет мне с ней играть. Она боится, что Нелька научит меня чему-нибудь плохому. Она так и говорит, что Нелька сбивает меня с панталыку. Но я-то люблю Нельку всей душой, и все равно играю с ней тайком.
Нельке исполнилось 7 лет. Она в коричневом платье с белым фартуком, волосы заплетены в косы с белыми бантами, на ногах белые гольфы с бомбошками.
Больше всего мне нравятся бомбошки. Они такие кругленькие и пушистые, и мне хочется ими поиграть.
Вокруг Нельки суетятся её мама – тётя Рая, и мамин брат – дядя Вена. Нелька стоит на горке, и её снимают каким-то аппаратом. Потом, через несколько лет, я видела в альбоме эти снимки.
Песок уже весь высох, и его куда-то растаскали. Осталось совсем мало. Бабушка ругает меня за то, что я кувыркаюсь в песке и у меня его полная голова.
Старый сосед на лавочке спрашивает меня:
- Надя, у тебя почему такие чёрные глазки? Ты не умывалась сегодня?
Я удивляюсь и отвечаю ему, что умывалась. Тогда он смеется и советует:
- А ты песочком их тереть не пробовала?
Я тру глаза песком и горько плачу. А бабушка ругает этого дядьку за то, что он такой большой и глупый.
Бабушка пожаловалась на меня маме, что я не слушалась ее, убегала и «уросила». Мы покупали в магазине «малированную селедку», и я стала просить конфетки. А бабушка их не покупала. Тогда я стала вырываться, кричать и падать на пол. Тут появилась мама, выдрала меня, и строго-настрого запретила мне устраивать такие «концерты».
Я – худенькая и слабая, хотя и не меньше всех во дворе. Почему-то очень боязливая и тихая. Кроме Нельки я еще играю с Надькой Трифоновой со второго этажа и с Алкой Азаренко из бокового пристроя.
Надька старше меня на год. Она бойкая, смелая. У нее всегда рот до ушей, во рту крупные неровные зубы, полный нос зеленых соплей, а из ушей течет гной.
Алка тоже старше меня на год. Она толстая и не любит бегать, все сидит на лавочке и через соску пьет молоко из бутылки. Ребята часто ее дразнят:
- Жиро-мясо-комбинат, пром-сосиска-лимонад.
С Алкой мы иногда смотрим диафильмы. У нее есть такой маленький ручной фильмоскоп. Бывает, что мы ссоримся, и тогда у Алки рот кривится от злости, и она быстро-быстро сверху вниз бьет меня руками по лицу. Я закрываюсь, реву и убегаю домой.
Иногда Нелька защищает меня от обидчиков, и тогда я не отхожу от нее ни на шаг.
Бараковские дети дразнят меня Лушей. Кто-то большой и злой придумал такую пытку для меня. Обзывают меня так потому, что я всегда с бабушкой, которую зовут Лукия Николаевна или просто Луша. От этого прозвища я чувствую такое унижение, словно я хуже всех. Когда я ссорюсь с подружками, то даже они обзывают меня. Бабушку Надьки Трифоновой зовут Груша, но никто же не обзывает ее так. Иногда я, когда Надька кричит мне обидное «Луша!», отвечаю ей:
- А ты – Груша!
И она теряется и не находит, что ответить. Одна только Нелька не дразнит меня и всегда зовет Надей.
Мы качаемся с Нелькой на низкой железной лодочке-качели. Возле нас топчутся Алька и Любка Катаевы и просят пустить их покачаться.
Вдруг появляется дядя Толя, их отец. Девчонки жалуются ему, что мы их не пускаем. Лицо у него становится злым и красным. Он хочет выгнать нас, даже пытается перевернуть качели. Я испугалась и хотела уйти, но смелая Нелька велит мне сидеть и не вставать. Мы вцепились руками в железки, и дядя Толя не смог нас оторвать.
Тут выскочила Нелькина мать и так раскричалась, что дяде Толе пришлось отступить и увести своих девчонок. Скоро мы накачались и тоже ушли.
У нас в бараке живет один сумасшедший дядька. Все вокруг считают его дурачком и смеются, что он «политический». Звать его Мишка Катаев, но все зовут его «Советская власть» за то, что он часто напивается пьяным и тогда начинает вовсю ругать советскую власть. Помню его разорванную голубую майку, перекошенный красный рот и бешеный крик. Его забирали в милицию. Забирали в психушку, но потом все равно отпускали. И все начиналось сначала. Говорили, что у него желтая справка. А Нелька про него говорит, что он просто чирикнутый, и крутит пальцем у виска.
Кроме этого Мишки Катаева в нашем бараке есть еще и другие Катаевы. Они все между собой родственники. Катаев дядя Толя с женой и со своими девчонками Алькой, Любкой и Надькой живут на первом этаже. В палисаднике у них всегда в клетке пищат цыплята, которых мы любим кормить мокрицей. На втором этаже живет еще одна семья Катаевых, из которых я только и помню косоглазого Сашку Катаева, который был немного младше меня.
Черепановых у нас целых три семьи. Парфеновых – две. А остальных всех по одной.
С бабушкой мы идем на визовский рынок за молоком и клубникой.
В длинном павильоне стоят мраморные прилавки. На них продают мясо, молоко, творог, овощи и прочее. В павильоне прохладно и немного сумрачно даже в солнечный день. Коровьи туши висят на крюках. Дядька в фартуке рубит мясо большим топором на плоской деревянной колоде. Мясо ярко-красное, свежее и пахнет домашними пельменями.
Все продавцы молока и творога в белых фартуках, нарукавниках и шапочках. На улице тоже стоят деревянные прилавки. На них продают семечки, ягоды и всякую всячину.
Бабушка купила молока и ягод и стала мне рассказывать, что в войну здесь продавали серу и колоб – такой спрессованный жмых, который остается от переработки семечек. Она покупала его для моей маленькой мамы, чтобы та не «хынькала» от голода. Колоб этот твердый и грызть его надо долго. Бабушка говорила, что так пытались обмануть голод. Я с интересом слушаю бабушку. Голод представляется мне чудовищем. Его нужно обманывать и грызть колоб, чтобы голод сам тебя не съел.
Мы пошли домой, но я вдруг потерялась. Оказалась на углу улиц около трамвайных рельсов совершенно одна и заплакала.
Люди подходили и спрашивали, почему реву. Я отвечала, что у меня потерялась бабушка. Меня спросили:
- А где ты живешь?
И я бойко отбарабанила:
- Улица Толедова, дом 18, корпус 2, квартира 15.
Они засмеялись:
- Ну, так беги домой, если знаешь дорогу, а бабушка сама придет.
В том месте, где мы живем, много разных бараков: двухэтажных, одноэтажных, длинных и коротких. Бараки располагаются островками среди частных домов. Частные дома кажутся богатыми и важными. Они все загорожены высокими заборами, из которых кое-где высовываются ягодки малины. За каждым забором сады и огороды.
А у нас возле барака ничего нет. Только старые дровяники да белённые извёсткой помойки. И далеко от дома колонка с водой, на которую мы ходим все к тем же частным домам.
Колонка – любимое наше место. На колонку мы бегаем за водой – я с бидоном, Нелька с ведром. А взрослые тетеньки носят воду с колонки на коромыслах. Зимой на колонке мы обливаем водой наши фанерки, чтобы они лучше скользили и увозили нас с горы дальше всех. А летом около колонки большая зеленая поляна, на ней коротенькая травка, розовый и белый клевер, кусты крыжовника. Чуть дальше – акации с желтыми «собачками». За ними сплошные поля солнечных одуванчиков, из которых мы плетем венки, а цветов никак не становится меньше.
В жаркие дни тетеньки приносят на колонку ванночки и корыта, набирают в них воду. Вода быстро прогревается, и малыши купаются. Из колонки мы пьем, когда жарко и неохота идти домой, потому что обязательно «загонят». Там мы брызгаемся и набираем воду в туфли, когда они жмут. У колонки мы едим крыжовник, который кажется вкусным, хотя еще совсем зеленый и мелкий. Из акации мастерим пикульки, поющие на все голоса. Здесь с Нелькой прячем наши тайночки и ищем под камнями жуков, чтобы устроить зоопарк.
Тайночки мы делаем так. В земле выкапывается небольшая ямка, в нее укладывается мятая фольга, сверху простое или цветное стеклышко. Все это засыпается землей, а потом осторожно делается небольшое отверстие, из которого вдруг тебе навстречу начинает светиться звездочка.
Сделать зоопарк было ничуть не сложнее. Надо было только жуков наловить.
Жуки попадались разные; от огромных усатых стригунов, которых девчонки боялись (считалось, что если посадить такого жука на волосы, то он их обстрижет), до зеленовато-голубых маленьких жучков, которых мы считали светлячками.
Чаще всего попадались жуки-пожарники в продолговатых красных фраках, этакие черноусые франты. Их было много на некоторых растениях. Мы честно верили, что если жука-пожарника принести домой, то обязательно будет пожар. Испытать правдивость этого утверждения так никто и не осмелился.
На акации было много красных в черную крапинку божьих коровок, которые поедали маленьких зеленых тлей. Опять же, наш ребячий народ был убеждён, что мучить и давить божьих коровок нельзя – будет горе. Их всегда отпускали, приговаривая:
Божья коровка, улети на небко,
Там твои детки кушают котлетки,
Всем по одной,
А тебе ни одной!
После этих слов божья коровка начинала торопиться, влезала на самый кончик пальца, поднимала жесткие красные крылья, расправляла спрятанные под ними другие, тонкие и прозрачные, и улетала в неизвестном направлении.
Кроме пожарников и божьих коровок под камнями в огромном количестве всегда находились бронзово-коричневые жуки без названия. А иногда попадались оранжево-желтые длинные многоножки, которые всегда вызывали у меня чувство омерзения и страха. Меня просто передергивало от их вида. Б-р-р! Кроме того, сама не знаю почему, я считала их ядовитыми. Пауков я тоже до смерти боялась, даже простых косеножек.
Пойманные жуки сажались по одному в нижнюю часть спичечного коробка. Коробок опускался в ямку, сверху закрывался прозрачным стеклышком, которое присыпали со всех сторон землей. Зоопарк готов. Можно было долго смотреть, как возится под стеклом какой-нибудь жук и представлять себе, что это настоящий хищник.
Иногда в мусоре попадаются осколки от пивных бутылок. Они бывают или зеленые или коричневые. Сквозь них здорово смотреть на небо и солнце, на траву и деревья. Все неузнаваемо меняется и становится необычным: солнце – зеленым, небо – красным, трава и деревья коричневыми. А уж если найдёшь синий или красный осколок, то кажется, что попадаешь в сказку, особенно если накладывать один осколок на другой.
Мы играем с Нелькой и другими девчонками у колонки. День жаркий, солнечный. Вдруг небо заволоклось тучами, и пошел дождь. Девчонки завизжали и разбежались. Кто-то спрятался под акацию, кто-то побежал домой. Струи дождя пляшут по асфальту около колонки, а под струями пляшем мы с Нелькой – обе босые, в прилипших к телу платьях и припеваем:
Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе гущи,
Хлеба каравай,
Весь день поливай!
Дождик теплый и не страшный, прятаться от него совсем не хочется. Да и асфальт под ногами все еще теплый и приятно греет ноги. Но дождик словно слышит нашу песенку, припускает изо всех сил и становится не таким уж теплым. Приходится и нам с Нелькой удирать домой.
Место, где мы живем, называется Китай-угор. Почему Китай, я не знаю. Может, какие-нибудь китайцы жили здесь?.. А вот угором, по моему представлению, его назвали из-за того, что дома, как бы, взбегали в гору. Да и земля была там каменистая. Сараи стояли на возвышении, а наш барак внизу.
Я любила сбегать с горки вниз, но часто запиналась об камни и падала, поэтому локти и коленки мои были в коростах.
Зимой по всему Китай-угору взрослые и дети строили горки. Горки получались длинными, с поворотами и высокими бортами. С самой высокой уехать можно почти до колонки. А с той, что поменьше – почти до трамвайной остановки.
У Нельки тоже все руки и ноги разбиты в кровь. Нелька сидит в коридоре на табуретке и крепко держится руками за края. Тетя Рая мажет Нелькины раны зеленкой, а Нелька во весь голос вопит.
Мои ссадины заживали как-то сами. Оторву подорожник, поплюю на него и приклею к ранке. Вскоре ранка покрывалась коростой, потом постепенно короста отпадала, и на ее месте образовывалась розовая нежная кожица.
Опять я чем-то болею, и мама балует меня сгущенкой и компотом из маринованных слив. Компот привезли из Венгрии. А пирамидами из сгущенки заполнены витрины всех наших магазинов. А еще многие витрины выложены горками шоколадных плиток. Вот я вырасту и куплю себе целую витрину шоколада!
Мама взяла меня с собой «в город». Это все у нас так говорят: «в город». А моя мама сердится и спрашивает:
- А мы что, в деревне что ли живем?
И тут же добавляет:
- Надо говорить – в центр.
Сама она обычно так и говорит:
- Я поехала в центр.
Ну вот, мы и поехали с ней «в центр».
Доехали на трамвае до остановки «Площадь 1905 года», где стоит огромный памятник Ленину. Памятник этот стоит высоко-высоко надо всеми, одна рука у него поднята к небу, а другая спрятана под пиджак.
Нелька как-то спела мне про Ленина:
Когда был Ленин маленький,
с кудрявой головой,
он тоже бегал в валенках
по горке ледяной.
Камень на камень,
кирпич на кирпич,
умер наш Ленин
Владимир Ильич.
Еще я заметила, что «в центре» вся площадь сделана из камней. Мама сказала, что называется она мостовая. А все другие дороги в городе заасфальтированы.
Кроме этого «в центре» находится большое серое здание Горсовета, на крыше которого стоят различные статуи. В самой середине крыши находится башня с часами, над башней высокий золоченый шпиль, на конце шпиля – звезда и еще что-то, что я не могу разглядеть. Однажды мама взяла меня в кино, мы смотрели «Кремлевские куранты», и теперь эта башня с часами кажется мне теми самыми курантами, хотя здесь и не Москва.
Через площадь, напротив здания Горсовета, стоит дом с зеленой крышей. Вверху написано: «Миру – мир!» И еще там на фоне земного шара летит голубь с веточкой в клюве. Вечером эта надпись, голубь и земной шар светятся голубым и розовым. Она то загорается, то снова гаснет. Красиво!
Мама ведет меня мимо всего этого великолепия по улице Вайнера в большой гастроном. Я очень сильно подозреваю, что любая ее поездка «в центр» заканчивалась именно этим гастрономом. Гастроном огромный. На нем так и написано: «Гастроном». И эта надпись тоже светится зеленым светом. Такого большого магазина я никогда не видела.
А сколько же всякой вкуснятины продают здесь! Но и народу в магазине огромные толпы. Люди толкутся в длинных очередях то в отдел, то в кассу. Касс в магазине – штук десять, не меньше. Отделов разных тоже много.
Мама ставит меня в одну очередь, сама встает в другую, занимает очередь в третью, все время мелькает то здесь, то там, отбивает в кассах чеки, покупает какие-то продукты.
От долгого стояния в разных очередях, от толкотни, от духоты и шума толпы я устаю и начинаю хныкать. Тогда мама усаживает меня на подоконник у выхода, ставит рядом со мной сумку с продуктами и опять исчезает. Время от времени она появляется, приносит то большие зеленые яблоки, то четвертинку сырной головки, то сардельки, то шоколадные конфеты, то пряники… Я успеваю за это время и подремать, и рассмотреть окружающих меня людей, и поскучать. Мама страшно довольна собой и почти что мурлычет от удовольствия. А мне бы – скорее домой, к ребятам!
Тетя Валя работает в столовой поваром. Она взяла меня на работу.
Я похожа на нее больше, чем ее собственные дети. Юрка немножко похож на тетю Валю, у него карие глаза, но острый нос и почему-то рыжие волосы. Колька и Иринка – с голубыми глазами, острыми носами и светлыми волосами – похожи на дядю Колю. А у меня такие же темные волосы, курносый нос и черные глаза, как и у тети Вали. Все ее спрашивают:
- Валя, это твоя дочка?
Она смеется и отвечает:
- Нет, племянница.
Слово племянница у меня перекликается со словом пельменница. Мне кажется странным, почему это тетя Валя называет меня той штукой с дырками, которой вытаскивают пельмени? Еще она, шутя, называла меня «жопа с ручкой». Это уж совсем непонятно. В голове возникал образ мясорубки.
- Разве я похожа? - думалось мне.
На Эльмаше, через дорогу от тети Валиного дома, есть парк «Калининец». Колька повёл меня туда и показал детские горки.
Горки эти были в виде ракет – две небольших и одна посередине огромная, четырехэтажная. Была и еще одна горка – избушка на курьих ножках. Около горок было шумно и весело. Чтобы прокатиться, нужно было залезть в отверстие сбоку горки, подняться по ступенькам, а потом съехать вниз по железному желобу.
Колька сразу же потащил меня на самую большую ракету. Сначала мы поднялись на три ступеньки, но потом от страха высоты я вцепилась в ступеньки и заорала во весь голос. Сколько ни уговаривал меня брат, пришлось ему спускаться обратно. И на других ракетах я отказалась кататься наотрез. А уж в избушку – тем более! Мне было страшно лезть в эту сомнительную темноту, где неизвестно кто тебя может схватить.
Разочарованный моей трусостью Колька показал мне большой белый пароход, мы походили по нему, посмотрели, и я перестала всего бояться. Ещё Колька показал мне железную паутину. Ребята лазили по ней и играли в ляпки. Он хотел меня оставить поиграть, но я не захотела отпускаться от его руки. Так мы и ушли домой, где братец рассказал всем, что я страшная трусиха.
Юрка с Иринкой из-за чего-то разодрались с Колькой. Колька лежит на раскладушке, голова его спрятана под подушку.
Иринка шепчет мне, что Колька – дурак, и подговаривает меня взять толстенную книжку и стукнуть его по башке.
Я беру книгу, подхожу к Кольке и зову его:
- Коль, а Коль?
Колька высовывает из-под подушки зареванное лицо и вопросительно смотрит на меня:
- Чего тебе, Надюшка?
Мне становится так жалко брата и стыдно, что я хотела его стукнуть. Я собираюсь сказать ему, что Иринка и Юрка подговаривали меня. Но тяжелая книга выскальзывает у меня из рук прямо Кольке на голову. Ни слова не говоря, он опять зарывается в подушку и весь сотрясается от плача.
Я не выговариваю буквы «р» и «л». Мы идем с Юркой и Колькой с остановки домой и я говорю:
- Юла, дай луку!
Юрка хохочет, а Колька говорит мне:
- Надюшка, скажи «рыба», скажи «ложка».
Я стараюсь изо всех сил, но у меня все равно получается «лыба» и «вошка».
Мне около четырех лет. На этот раз я болею свинкой. Правая щека опухла. Смотрю на себя в прямоугольное зеркало и вижу толстые щеки и надутые губы. Одна щека даже толще другой и отвисает вниз. Всё лицо какое-то унылое, недовольное.
На улице опять зима. Все окошки замерзли и ничего не видно. Бабушка топит печку.
С улицы приходит мама, веселая, морозная. Приносит большие зеленые яблоки с толстой кожурой. Одно дает мне. Я откусываю кусочек яблока и начинаю жевать… Как больно за ухом! Взвыв, я швыряю яблоко прямо в мамку.
Мама рассказала мне, что родилась перед самой войной. В войну ей было столько же лет, сколько мне сейчас. Моя бабушка
уходила на работу на завод «Уралкабель» и оставляла её дома одну без еды и в холоде, потому что печку топить было нечем. Что это ещё за «Уралкабель», я не понимаю. Мне почему-то кажется, что эти слова должны существовать отдельно друг от друга (Урал кабель), и означают они примерно уральскую собаку мужского рода.
Хлеб тогда получали по карточкам, и его было очень мало. Но и тот, который был, моя глупая мама умудрялась скормить подружкам, которых приводила, чтобы не было скучно. Бабушка ругала её. Хорошо ещё, что старшая сестра Валя (моя тетя Валя!) работала костюмером в театре музыкальной комедии и приносила домой иногда белый хлеб и селёдку, который выдавали артистам и работникам театра. Хлеб был такой вкусный, и резали его не ножом, а ниткой, чтобы крошек было меньше.
Чаще всего моей маленькой маме приходилось добывать еду самой. Но какой ужасной была эта еда! Картофельные очистки с помойки, которые кое-как мылись и варились, на какое-то время притупляли чувство голода. Но потом после них тошнило… А ещё после них в животе заводились огромные глисты…
Мама рассказывала, что на втором этаже барака жила еврейская семья, в которой был мальчик Боря маминого возраста. Его мама кричала ему в окошко, растягивая слова: «Бо-о-ра, иди ка-ашку ку-ушать!» И этот Боря капризно отвечал своей маме: «Не хочу-у!» А из окна до маминого носа доносился запах каши. О, как моя маленькая мама завидовала этому мальчику! Как мечтала она хотя бы раз оказаться на его месте и попробовать этой вкусной манной каши на молоке!
У нас нет своего телевизора, и мы с бабушкой ходим к Медведевым. Медведевы, дядя Володя и тетя Нюра, живут одни без детей. Они уже старые и толстые. У дяди Володи очки с выпуклыми линзами, в них он читает газету и смотрит телевизор. Телевизор называется «Харькiв» и показывает две программы, да и то не очень хорошо.
Однажды я пришла смотреть телевизор одна. Дядя Володя убрал с телевизора салфетку, закрывающую экран, и включил его. Я стала смотреть.
Вскоре тетя Нюра ушла в коридор готовить еду, и мы остались в комнате одни. Тогда дядя Володя подошел ко мне сзади и шумно задышал. Он прижимался ко мне, противно сопел и трогал меня руками. Мне стало щекотно, я вырвалась и убежала.
Про дядю Володю рассказала Нельке. Она засмеялась и сказала, что он так делает со всеми. Из этого я поняла, что и с ней это было.
Больше я смотреть телевизор не ходила, хотя дядя Володя приглашал меня и предлагал конфеты.
К Медведевым приехали гости. Тетя Нюра то и дело снует из коридора в комнату и обратно. На примусе у нее жарятся пирожки с мясом, и на весь коридор вкусно пахнет. Гостей приехало трое: тети Нюрин сын, его жена и дочка.
Больше всего меня и Нельку интересует девочка. Светловолосая, с живыми умными глазами. Звать ее Наташа. Мы быстро знакомимся и уже вскоре играем в коридоре все вместе, словно были знакомы всю жизнь.
Мы спрашиваем Наташу, откуда они приехали. Оказывается, она живет далеко на юге в городе Грозный. Какое странное название…
Почему он Грозный?
И вдруг этот город представляется мне старым седым стариком с нахмуренными бровями, со строгим выражением лица, над которым клубятся огромные чёрно-синие грозовые тучи.
Я катаюсь на маленькой горке с моим другом Вадиком. Вадик уже съехал вниз, а я сижу наверху горки и жду, когда он бросит мне фанерку. Фанерка одна на двоих, и мы катаемся по очереди.
Вадик размахивается, и … фанерка врезается мне прямо в лицо, рассекает щеку и выбивает зуб. Я громко реву и, роняя на снег капли крови, ухожу домой. Испуганный Вадик убегает к себе.
На улице холодно. Я гуляю одна у подъезда. Кто-то пронес на коромысле воду с колонки и расплескал. Образовались маленькие ледяные каточки, и я пытаюсь кататься на них.
Из подъезда выходит с ведром дядя Володя Медведев и, усмехаясь, спрашивает меня:
- Ты пробовала, какая ручка у двери сладкая?
На мой отрицательный ответ он смеется:
- Ну, так попробуй!
Я подхожу к двери и пытаюсь лизнуть ручку. Мгновенно язык и губы пристают к мороженому железу. Я понимаю, что отцепиться просто так не удастся, дергаюсь и до крови обрываю кожу. Иду домой и громко реву не столько от боли, сколько от обиды на противного соседа.
У меня очередная ангина. На этот раз с гнойными пробками. Мне жарко, губы обмётаны белым налётом. Я всё время проваливаюсь куда-то и вижу перед собой то доктора в белом халате, то маму с закушенной губой и со слезами на глазах, то непрерывную круговерть из разноцветных пятен. Словно сквозь вату доносится встревоженный бабушкин голос. Бабушка что-то делает у печки и ворчит на меня, ругается, что я ела снег и сосульки.
Ночью мне снится большая военная машина с огромными колесами. Машина гоняется за мной и хочет раздавить, а я на непослушных ногах пытаюсь убегать.
Мой папка больше не живет с нами, он сидит в тюрьме. Мама приводит всяких тётек и дядек и пьет с ними вино. (Однажды, когда взрослые ушли, я слила все капельки вина в одну бутылку и попробовала).
Бабушка ругается на маму, и мама бьет её, а заодно и меня. За что, не помню и не понимаю. Мне кажется, что она меня совсем не любит… Я её боюсь. Забиваюсь в угол и сижу тихонько, чтобы она не сердилась.
Однажды, пьяная, она бросила в бабушку вилку. Вилка воткнулась в спину, и бабушка страшно кричала. Помню острое чувство ненависти и свой крик: «Не смей бить бабушку!» Помню, как бабушка обхватила меня руками и прижала к себе. А мама удивилась: «Ишь ты, защитница какая выискалась!»
Я всё ещё сплю с бабушкой. Сверху на кровать положен высокий пружинный матрас, обтянутый старым бараканом. Кровать стоит у входной двери. К спинке кровати прикручены блестящие никелированные шарики. Мое лицо в этих шариках растянуто, как груша, и нос кажется картофелиной. Иногда я откручиваю шарики и катаю их по полу.
Напротив кровати находится печка, где взрослые зимой готовят еду, а наискосок – кухонный стол с продуктами.
В изголовье кровати поставлен шифоньер, который разделяет комнату пополам. В шифоньере высокое прямоугольное зеркало, и меня в нем видно с головы до ног. У окна стоит круглый стол и старый диванчик, на нем спит мама.
Я уже большая, но все еще писаю в постель. И тогда бабушка вздыхает:
- Ну, опять уплыла…
Однажды я проснулась сухая и победно всем об этом сообщила. С той поры я больше не «плавала».
На Эльмаше, у ребят есть толстая картонная книжка-раскладушка «Под грибом». Книжка про муравья, который в грозу нашёл в лесу грибок и спрятался под ним. Потом к нему приползла бабочка, прилетел воробей, прибежала мышка, прискакал заяц. И муравей всех пускал под гриб. Только лису, хотевшую съесть зайца, прогнали. А потом муравей удивился:
- Как это мы все поместились под грибом, когда мне и одному-то сначала было тесно?
А лягушка на грибе засмеялась:
- Эх, вы! Гриб-то вырос!
Как мне нравится эта книжка! Там такие картинки! Иринка мне читала её несколько раз, а потом я и сама её выучила наизусть. Наизусть я знаю много стихов Агнии Барто, и ещё я помню всего «Усатого-полосатого» Самуила Маршака. Все удивляются, что у меня такая память. А Иринка говорит, что я башковитая. Как это?
Бабушка крадче от мамы ведет меня в гости к брату моего отца.
Брат с женой и двумя дочерьми живет на остановке «Техническая» в желтом шлакоблочном пятиэтажном доме на четвертом этаже. Зовут его Виктор Иванович. Взрослые про него говорят, что он немного сумасшедший, потому что он тоже всё время ругает советскую власть. Его жену я плохо помню, хотя она была ко мне очень добра и подарила шелковое белое платье с фиолетовыми цветочками и угощала нас густым горячим шоколадом в маленьких кружечках. До этого я никогда не пробовала шоколад.
Кроме тёти и дяди были две девочки и маленькая собачка комнатной породы. Собачку звали Кнопка, а девочек, по-моему, Света и Наташа.
Наша соседка по комнате Дарья Терентьевна уже несколько дней живёт за своей перегородкой, как мышка, её не видно и не слышно.
Мне скучно, и я начинаю царапаться и стучать в перегородку. Дарья Терентьевна сердится и ворчит на меня. Меня это забавляет, я хихикаю, продолжаю стучать и говорю вдруг противным тоненьким голоском:
- Терентий, Терентий, а я в городе была!
И уже другим более грубым голосом сама себе отвечаю:
- Бу, бу, бу! Была, так была.
Немного погодя, продолжаю:
- Терентий, Терентий, а я указ добыла!
И снова сама себе отвечаю:
- Бу, бу, бу! Бу, бу, бу! Указ, так указ. Добыла, так добыла.
И тут же продолжаю за лису:
- Чтобы вам – тетеревам – не сидеть по деревам…
Тут Дарья Терентьевна не выдерживает моего нахальства, возмущённо шипит что-то за стенкой, и я успеваю только разобрать слово «змеёныш», которое явно относится ко мне.
Обида и упрямство не дают мне остановиться, и я завожу свою вредную дразнилку снова.
Но тут приходит бабушка, строго глядит на меня, и мне вдруг становится так стыдно…
Мама кажется мне такой взрослой и строгой, ей целых двадцать пять лет. У мамы какое-то свидание на плотинке. Мы сидим с ней на каменной скамейке, и я смотрю на городской пруд, по которому скользят лодки. Мама говорит мне, чтобы я при дяденьках не называла её мамой, а звала тётей.
Почти всё свидание я сижу молча. И вдруг совершенно неожиданно для себя восклицаю:
- Ой, мамочка, посмотрите, какие тучки плывут!
Мы снова на плотинке, около приборостроительного завода. Мама почему-то сердится и называет меня «хвостом». Жарко, хотя уже скоро вечер. Асфальт расплавился и прилипает к ногам. Воздух горячий, и видно, как он дрожит и растекается над асфальтом.
У одной моей туфельки отрывается пуговица. Туфелька начинает спадывать с ноги, хлястик громко шлепает. Я не могу идти. Мама злится на меня, дергает за руку, усаживает на скамейку и пытается булавкой пристегнуть хлястик к туфельке. После долгой возни ей, наконец, это удается. Но она запачкала руки расплавленным асфальтом, который пристал к моей обуви.
Ни слова не говоря, она поднимается и уходит вниз по лесенкам к воде. Ее нет долго. Я сижу и жду, смотрю на плывущий воздух, в котором забавно искажаются людские фигуры. Потом я устала ждать, и мне вдруг показалось, что мама ушла навсегда, бросила меня и никогда не вернётся.
Я встала с лавочки и тихонько пошла в сторону площади 1905 года.
- Вернусь лучше к бабушке, - решила я тогда.
Я шла медленно, но меня никто не догонял. На площади я села на 13 трамвай и поехала домой. Бабушка очень удивилась, что я пришла одна.
Примерно через час вернулась мама. Такой разъяренной я никогда ее не видела…
К нам в бараки приехал старьевщик! Он сидел на телеге, в которую запряжена серая лошадь. Лошадь была старая, низкорослая, с большими жёлтыми зубами и розовыми ноздрями. В телеге лежали старые тряпки. Ребята постарше восторженно закричали: «Ура! Тряпичник приехал!» - и побежали по домам звать своих мам и бабушек.
Некоторые из мальчишек гладили по морде лошадь. Я тоже осмелилась погладить лошадиную морду. Губы и ноздри у лошади оказались мягкими и тёплыми, и какими-то ворсистыми. Вдруг она взмахнула головой, оскалила зубы и переступила передними ногами. Я испугалась и отошла.
Старьевщик взвешивал на больших ручных весах старые пальто, тряпки, кости в обмен на резинки для трусов, воздушные шарики с пикулькой, пистолетики и пистоны. Я стала теребить бабушку, чтобы и она что-нибудь сдала в обмен на воздушный шарик. Но бабушке вдруг срочно понадобилась резинка. Она сходила в дровяник, принесла какие-то старые вещи. Старьевщик взвесил их и дал бабушке моток резинки и воздушный шарик для меня!
По телевизору показывают 26-серийный фильм «Сага о Форсайтах». В нём красивая музыка. И ещё мне очень нравится Ирэн, нравится Джолион и совсем не нравится Сомс Форсайт.
Мама нарядила меня в белое капроновое платье с чехлом, белые гольфы и собралась повезти в какой-то «парк маяковского». На углу рядом с трамвайной остановкой она встретила знакомую и остановилась поболтать. А я вприпрыжку выбежала за угол на остановку.
Мимо широкими шагами шла высокая крупная тетенька. Она была в тёмной одежде. На ногах – простые в рубчик чулки и коричневые туфли с металлическими пряжками. Тетенька, не говоря ни слова, взяла меня за руку и повела с собой. От неожиданности я молча последовала за ней. Моментально мы оказались на другом углу остановки.
Я хотела крикнуть маму, но слова вдруг застряли в горле.
Мама выскочила из-за угла очень вовремя и подняла крик. Кто-то из соседей увидел, что меня уводят и сказал ей. Женщина отпустила мою руку, завернула за угол и быстро пошла вверх по улице. Тут я вдруг увидела, что чулки у нее на пятках рваные, а туфли сильно стоптаны, и обмерла от страха.
Люди на остановке переговаривались, прозвучало слово «сектантка». Кто-то сказал, что сектанты приносят детей в жертву и даже едят их.
Я даже не могла плакать и долго-долго не отпускалась от маминой руки.
«Парк маяковского» ошеломил меня мокрой зелёной листвой и блестящим асфальтом. Только что прошла гроза, и вкусно пахло тополиной свежестью. Было около пяти-шести вечера. В небе голубые цвета перемешались с красными. Людей не было вовсе, только я и мама.
Мама взяла в каком-то киоске белую железную лошадку с резиновой гривой, хвостом и поднятыми передними ногами. Сзади лошадки была тележка с колесами и педалями. К голове были прикреплены вожжи, чтобы поворачивать вправо и влево. Мама посадила меня на сиденье и велела нажимать на педали. Я не понимала, чего она от меня требует, и у меня не получалось ехать. Мама стала сердиться, кричать на меня, подталкивать лошадку и сказала, что мне эта лошадь, как корове седло.
От обиды слезы встали у меня в горле. Но я боялась плакать и постаралась проглотить их.
Так я не залюбила «парк маяковского» и тяжелую железную лошадку. Прошло целое лето, прежде чем я научилась на ней кататься и поняла, что парк имени Маяковского – это здорово!
С бабушкой едем в 7 трамвае на Эльмаш. Трамвай едет быстро, все время дергается и раскачивается из стороны в сторону. Он деревянный, продолговатый, похожий на карамельку, состоит из двух вагонов желто-бордового цвета, сцепленных железной гармошкой. На крыше трамвая дуга, которая всегда прицеплена к проводам. Сзади у трамвая хвостик, а спереди добродушная рожица с огромными фарами-глазами и каким-то подобием носа и рта. Двери тесные, гармошкой, закрываются вручную и то не до конца, окна тоже узкие, а внутри вдоль окон одноместные деревянные сиденья. За кабиной водителя находится большое колесо с ручкой. Это ручной тормоз. Однажды я видела, как тетенька его зачем-то крутила. В вагоне ходит кондуктор и продает билеты по 3 копейки.
Я смотрю в окошко и тихонько радуюсь, что увижу тетю Валю.
Но странно, около дома все перекопано, дом внутри почти весь разрушен. На кухне выворочена печка. На полу валяются круглые чугунные заслонки. Мы в полной растерянности.
Бабушка узнала у кого-то из соседних домов, куда всех наших переселили. Оказывается, что в бараки на 3-й километр. Поехали туда. Всех нашли и обрадовались!
Дядя Коля приехал на обед на своем тракторе «Беларусь», увидел меня и сказал:
- Ой, Надюшка пьиехала, моя хо-о-ошая!
Тетю Валю с ребятами переселили обратно в их отремонтированный дом. В комнатах все осталось по-прежнему.
А вот из кухни убрали печку. Вместо нее появилась газовая двухконфорочная плита с тяжелой чугунной решеткой. Около нее стоит высокий красный баллон с газом, на нем написано «пропан». Газ привозной. Примерно раз в месяц приезжает машина с баллонами, заходят дяденьки, приносят новый баллон, а пустой забирают. Кроме этого над раковиной появилось два крана – теперь есть и холодная вода, и горячая! Да и сама раковина стала другой – белой, эмалированной.
В туалете тоже произошли изменения. Появился белый унитаз с деревянным сиденьем. От унитаза вверх тянется труба, на конце которой находится бачок с водой. От бачка вниз свисает цепочка с гладкой деревянной ручкой. Дёрнешь за ручку, и вода с рычанием течёт вниз, крутится воронкой и пропадает в толстой ноге унитаза. Около стены стоит чугунная ванна, покрытая сверкающей белой эмалью. Над ванной тоже два крана – с горячей и холодной водой. Еще над ванной есть высокая металлическая трубка, на конце которой штучка с дырками – называется душ. Если переключить рычажок около кранов, то вода начинает литься сверху прямо на голову и тело. Вот здорово!
Мы с бабушкой в гостях на Эльмаше. Юрка заводит патефон с пластинками. Музыка играет громко, и в комнату приходит бабушка.
- Юрка, сделай музыку-то потише, а то оглохнешь! - старается она перекричать патефон.
- Спасибо, бабушка, я уже поел! - кричит ей вежливый внук.
Патефон – этот черный чемоданчик, внутри которого на синем бархате находится тяжелый металлический диск для пластинок и изогнутая никелированная трубка, на кончике которой прячется острая иголка – кажется мне доисторическим чудовищем. Стоило только положить на диск пластинку, опустить на нее иголку, вставить сбоку и повернуть ручку десять раз, как пластинка начинала крутиться, и слышалась музыка или чье-нибудь пение. Если пружина была заведена до отказа, то пластинка вертелась чересчур быстро, и голос звучал как-то неестественно, по-лилипутски. Потом он выравнивался и звучал какое-то время нормально. А когда завод у патефона кончался, то этот же голос начинал звучать растянуто и басовито:
- Бу, б-у, б-у-у.
Когда пластинка полностью заканчивалась, она начинала шипеть: - П-ш, п-ш, п-ш - словно волны набегают на песок.
А у нас вместо патефона радиола «Сакта». Мне она почему-то кажется живой. Может быть, потому, что поёт и разговаривает? Или потому, что у неё внизу беловато-жёлтые клавиши, которые напоминают мне зубы? Зубы эти щёлкают, когда переключаешь программы. А может, потому, что у радиолы есть с боков две большие круглые ручки для настройки волны и регулирования громкости, которые похожи на глаза? Есть ещё и третий зелёный глаз, он смотрит на меня, сжимается и разжимется, словно кошачий, когда ловишь волну.
Голова у радиолы открывается, и внутри неё находится металлический диск, на котором сверху лежит ещё один диск, только резиновый и с полосками. На этот диск укладывается пластинка. С правого боку приделана длинная белая ручка с остренькой иголкой. При помощи рычажка иголку можно поворачивать то одной, то другой стороной или совсем вытаскивать. А с левого бока располагается переключатель скоростей с цифрами 33, 45, 78. Иногда, когда никто не видит, я балуюсь и включаю пластинку на 45 или на 78 оборотов. Тогда она так смешно поёт по-лилипутски. Но чаще всего меня ругают, что пластинка испортится и будет заедать.
Моей маме нравится песня Майи Кристаллинской «На тебе сошелся клином белый свет». Мне тоже она нравится. А еще я люблю слушать детские передачи по радио. Утром бывает сказка или «Радионяня». И вечером всегда сказка перед сном. Еще больше люблю включать пластинки. Пластинки чёрного цвета, большие, твёрдые, на некоторых надпись «Балатон». Некоторые пластинки поменьше. На больших чёрных – блюзы, инструментальная музыка, где саксофон звучит так, что внутри меня все обмирает. Мне, почему-то, нравится сидеть одной, думать и тихонько плакать под эту щемящую музыку.
Я страшно боюсь, что умрет бабушка и оставит меня одну с мамой. Но смерть кажется мне каким-то уходом в другую комнату, откуда можно посмотреть на то, что происходит с живыми людьми.
Однажды я обиделась на маму с бабушкой и сказала:
- Вот умру, тогда узнаете! А я буду лежать в могиле и смотреть, как вы обо мне плачете.
Но они мне объяснили, что могилу навсегда засыпают землей.
Мама заставляет меня называть её на «Вы». Я знаю, что все дети говорят своим мамам «ты» и понимаю противоестественность такого приказа. Каждый раз, обращаясь к ней, (до самого взрослого возраста) я с трудом выдавливала из себя это ненавистное «Мама, Вы…». И старалась пореже к ней обращаться.
Мы с бабушкой такие путешественники, вот опять едем в гости. На этот раз – к тёте Нюре, жене бабушкиного младшего брата, пить чай. Едем на трамвае до автовокзала. Такого шумного места я никогда еще не встречала. Людей так много, и все они куда-то торопятся.
Семья бабушкиного брата живёт в переулке Еланском в деревянном двухэтажном доме за зелёными воротами. Дом этот сделан из длинных-предлинных брёвен, уложенных рядами. У бабушкиного брата пятеро детей, четыре дочери и сын. Самой младшей – Вере – лет 13. Но мне даже она кажется такой безнадёжно взрослой…
Во дворе дома стоят сарайки и скамейка напротив подъезда. В одном сарайчике – бабушкин брат.
Бабушка отпускает мою руку, подходит к сараю, низко кланяется брату и говорит:
- Здравствуйте, братец Перфилий Николаевич!
Перфилий Николаевич, высокий и худой, выходит из сарая, обнимает бабушку:
- Здравствуй, Лушенька!
Он ведёт нас в дом. Квартира находится на первом этаже.
Тетя Нюра, толстая, с круглым добрым лицом, с картофельным носом, включает электрический самовар. На стол ставятся оранжевые в голубой горошек чашки и блюдца. В сахарнице сахар, наколотый щипцами. Чай пьют подолгу. Я устаю прижиматься к бабушке и иду в комнаты.
Комнат целых три. В одной из них на диване лежит маленькая собачка с гладкой короткой шерсткой, с длинной мордочкой и тонкими лапками. Хвоста у нее нет вовсе. Я пытаюсь с ней подружиться, но она приподнимает верхнюю губу и рычит. Тут входит Перфилий Николаевич и ругается на собачку:
- Артошка, нельзя!
Собака перестает рычать. Но когда я пытаюсь ее погладить, она пукает мне прямо в нос, соскакивает с дивана и убегает.
Сандалии, которые были у меня этим летом на все случаи жизни, прошоркались до дыр. Мама хотела меня куда-то повести, но увидела мои сандалии и до крови била меня ими по щекам, чтобы носила аккуратнее.
Мы опять у тети Нюры. Бабушка сказала мне, что умер ее папа, мой прадедушка. Помню, что удивилась. Откуда у моей старенькой бабушки взялся папа?
Кроме нас с бабушкой и мамой тут ещё много всякого народу. Какие-то мои дяди и тёти, сёстры Наташа и Лена, и брат Андрюша. Я старше всех детей на целый год.
В комнате стоит большой стол, застеленный тёмно-зелёным сукном. На столе стоит чёрный гроб. Я пододвигаю к столу табурет, залезаю на него и заглядываю внутрь. В гробу лежит дедушка. У него жёлтая ссохшаяся кожа, усы и длинная заострённая борода. Лицом он странно похож на мою бабушку. Руки у него сложены на груди, а в руках – зажжённая свечка. В правом углу комнаты под картинкой со строгим дяденькой тоже горят свечи. По моему примеру дети стали залезать на табуретку и заглядывать в гроб.
Тут в комнату вошла невысокая тётенька в чёрной одежде. В руках она держала досочку тёмно-зелёного цвета, прямо по середине которой был золочёный крест и по краям тоже позолота. А с другой стороны нарисован все тот же строгий дяденька с бородой и приподнятой рукой со сложенными вместе пальцами. Тетенька стала спрашивать меня, люблю ли я дедушку. Я потупилась и ничего не отвечала, потому что видела этого дедушку в первый раз. Тетенька стала уговаривать меня поцеловать крестик на досочке. Но я и тут не поднимала глаз. Тогда она стала говорить, что дедушка был хорошим и добрым и любил всех нас. Я осмелилась и поцеловала крестик, следом за мной это сделали и другие дети.
В соседней комнате в это время люди в чёрных одеждах пели какие-то непонятные грустные песни. Часто повторялось слово «аминь».
Скоро гроб убрали со стола, все взрослые вышли из дома, и мы остались совсем одни. Вот тут-то я получше рассмотрела своих сестер. Наташа была кудрявая, светленькая, с голубыми глазами и длинным носом, подвижная и веселая. Лена – с темными прямыми волосами, толстенькая, круглолицая, очень тихая. От брата Андрюши я была в полном восхищении! Светловолосый, голубоглазый с пухлыми губами, он прелестно картавил при разговоре. На нем были чёрные шорты, белая рубашка и чёрный бантик-бабочка в белый горошек. На многие, многие годы Андрюша остался моей тайной любовью.
До пяти лет я не разлучалась с бабушкой. Бабушка всегда казалась мне старенькой. У неё были седые волосы, сгорбленная спина и плохое зрение. Но очков она никогда не носила. Только жаловалась мне:
- Будто песок в глазах.
Чем старше я становилась, тем сильнее сгибалась ее спина. Бабушку я очень жалела и нежно любила. Я спала с ней в одной кровати. Грела об неё свои замёрзшие ноги. Ходила с ней в баню по длинному мосту на улице Токарей. И на этом мосту глупо мечтала, что если на нас с бабушкой вдруг нападут бандиты, то я им скажу:
- Сбросьте лучше меня с моста, а бабушку не трогайте!
Бабушка вкручивала лампочку и упала со стула. Я плакала от жалости и страха, что моя старенькая бабушка может из-за этого умереть.
Мы провожаем бабушку в дом отдыха на горе Хрустальной. Ждем электричку на станции ВИЗ. На бабушке белый платок с мелким рисунком, все тот же ситцевый темно-вишневый костюм в мелкий жёлтый цветочек. Пока электрички нет, я как-то креплюсь и не плачу. Но как только подходит поезд, я цепляюсь за бабушкину юбку и горько рыдаю. Мама сердится, но никак не может оторвать меня от бабушки. Мне кажется, что с бабушкой я расстаюсь навсегда и никогда больше ее не увижу.
По субботам я хожу с бабушкой в баню. Баня находится на остановке Токарей. Мы поднимаемся на второй этаж, сдаём в гардероб верхнюю одежду и получаем бирку. В другом помещении мы раздеваемся догола, вешаем в шкафчики одежду и идём мыться. Бабушка привязывает к ноге бирку, чтобы не потерять.
Внутри бани рядами стоят каменные лавки, много кранов с горячей и холодной водой, тазиков. Бабушка ополаскивает кипятком лавку, стелет на неё клеёнку и усаживает меня. Я смотрю по сторонам на голых тётенек. У всех у них под мышками и внизу живота растут волосы. Даже у моей бабушки. У одной толстой тётеньки были такие смешные титьки, они свисали прямо ниже пупа. Она мыла их и по одной забрасывала на плечо. Я мыться не любила, потому что вода всегда была слишком горячей. А вот из-под душа с прохладной водой меня приходилось вытаскивать.
После бани мы пьём газированную воду с сиропом, которую покупаем в автомате за три копейки или у продавщицы – за четыре копейки. Вода из автомата мне нравится больше. Стакан ставится в углубление вверх дном, потом на него нажимаешь, и вода брызгает внутри стакана и ополаскивает его. Затем стакан ставится под отверстие, из которого потечёт газировка, опускаешь три копейки одной монеткой и, пожалуйста, пей себе сладкую воду с апельсиновым сиропом.
Вода, которую продает тётенька, не такая сладкая и совсем другого вкуса.
Иногда бабушка покупает мне томатный сок с солью. Соки налиты в длинные конусообразные колбы. Вверху – расширение, книзу колба сужается, а в самом низу приделан краник. Повернешь его, и сок бежит в стакан. Соки продаются разные: сливовый, абрикосовый, яблочный, гранатовый. Но я больше всего люблю томатный с солью! А еще бабушка покупает мне длинную леденцовую конфету «Буратино» в зелёной обертке с нарисованным золотым ключиком и веселым деревянным Буратино. Конфета трехслойная, кисло-сладкая и вкусная-превкусная.
Иногда после бани я уговариваю бабушку зайти в магазинчик под мостом. Он очень маленький и именно – магазинчик, а не магазин. Внутри продаются фрукты-овощи. Связками висят бананы, вызывающе сияют на прилавке рыжие апельсины, на лотке россыпь сладких фиников с тонкой и продолговатой косточкой внутри. Чаще всего бабушка покупает мне двести граммов фиников, и я этим очень довольна. Почему-то никогда она не покупает мне бананы. Наверное, и сама не знает, что это такое. А я знаю, что финики и бананы растут в Африке на пальмах.
Однажды бабушка ушла в коридор мыть пол. А я осталась в комнате одна. Я рисовала и слушала радио.
Дверь отворилась, и вошёл папка. Я сразу его узнала, хотя долго не видела. У него была густая щетина на подбородке. Он целовал и колол своей бородой мои щеки. Папка усадил меня на диван и дал мне кулёк с конфетами. Конфеты были шоколадные и назывались «Кофейный аромат».
Вдруг в руках у него появилась сосиска, и он сказал:
- Посмотри, какой гусь! Хочешь погладить его?
Вскоре пришла бабушка и удивилась, что папка прошёл мимо нее, а она и не заметила.
На втором этаже барака, у Надьки Трифоновой случилась беда с
отцом. То ли он поссорился с Надькиной матерью, то ли просто был сильно пьян, но он вдруг облил себя керосином и зажёг спичку. Одежда на нём вспыхнула, как факел, он страшно закричал и побежал по коридору. Соседи накрыли его одеялами и потушили огонь.
