Когда-то следователь Семенов был «совой». Подъем в семь утра, чтобы успеть на работу к девяти, являлся мукой мученической, и Семенов выставлял будильник на самое позднее время, а потом, собираясь на службу, носился по квартире, как наскипидаренный, теряя носки, ключи, документы, кошелек и еще тысячу мелочей. Он досыпал на автобусной остановке и в метро, на работе с самого утра заливался кофе, но все равно периодически просыпался от стука собственного лба о разложенные на столе документы. В то время он регулярно не успевал утром почистить зубы, не то что побриться, и даже завел в рабочем столе зубную щетку и электрическую бритву. Вскоре туда же переселились любимая кружка, любимая пепельница и растопыренный кактус – единственное живое существо, оставшееся в его квартире после ухода жены. Так рабочий кабинет стал для Семенова более обжитым местом, чем его собственная спальня.
Теперь Семенов «ожаворонел». Сон безвозвратно покидал его около пяти утра. Семенов сначала ворочался в тщетных попытках уснуть, потом лежал, уставясь в потолок, а потом – что поделаешь! – вставал и лениво блуждал по квартире, варил кофе, курил, работал. «Старею!» - кряхтел Семенов, вылезая ни свет ни заря из постели. Но, несмотря на ранний подъем, на работу все равно едва успевал, и около одиннадцати утра падал головой в документы, и пил кофе кружку за кружкой.
… Бац. Семенов потер лоб и посмотрел на часы. Без пяти одиннадцать. Антон Андреевич, тебе сорок семь лет, где твои мозги? Уж в таком-то почтенном возрасте, который греки называли «акме» - вершиной, между прочим! – можно надеяться на приобретение некоторого благоразумия! С какого бодуна ты пригласил капитана Миронова на «побеседовать» к одиннадцати? Какой запеченный рябчик тебя клюнул? Ты двадцать лет в это время засыпаешь на работе! Кого сейчас увидит перед собой бравый боевой офицер российской армии? Мятое, сонное, с отпечатавшимися на щеке словами из протокола допроса, замученное тяжелой неволей чучело! И безмозглое, как выяснилось…
Капитан Миронов, к несчастью, оказался человеком пунктуальным. Ровно в одиннадцать в дверь постучали, и Антон Андреевич вынужден был крикнуть: «Открыто!» несмотря на то, что веки предательски опускались, словно их кто крючком вниз тянул. Дверь заскрипела, как в фильме ужасов, и под этот скрип Семенов успел подумать, что напрасно он вызвал Миронова повесткой. Лучше бы в неформальной обстановке, но, как говорит лейтенант Зайцев, поздняк метаться.
Если Миронов и волновался по поводу вызова на Литейный, то успешно это скрыл. Не может человек не волноваться, будучи вызван для беседы в такую специфическую организацию, недовольно подумал Семенов. А капитан Сергей Николаевич Миронов был вызывающе спокоен.
Спокойно кивнул, услышав фамилию «Фитюлькин», спокойно пожал плечами, отвечая Семенову:
- Да много их у меня было. Призывники в девяносто пятом гибли быстрее, чем командиры запоминали их фамилии. Да и я тогда, знаете ли, о другом думал… Хотя погодите. Был один чебурек…
- Кто?
- Мы так нерусских называли – чебуреки. Так вот, был один такой, стрелок от Бога, хотя нигде не учился. По кличке «Монгол». Как звали его, не помню, хоть убейте, да и недолго он с нами прослужил. Как-то вышел на позицию и не вернулся. Потом узнали, что он погиб под Автуры, сгорел в бэтээре. Году в девяносто пятом, кажется.
- А имени, значит, не помните?
- Нет, не помню.
Жопа чуяла даже не жареное, а горелое, и Семенову больше всего на свете хотелось схватить этого надменного отставного офицера за шкирку, подвесить вверх ногами и колотить, как грушу, пока не выбьет из него имя того несчастного призывника. Какой идиот запретил пытки при допросе?
- А разве похоронные документы на него не вы готовили?
Миронов снова пожал плечами с тем же ленивым спокойствием:
- Вы знаете, сколько я этих документов каждый день отправлял? Я что, должен всех поименно запоминать?
Неправильно, ох как неправильно! И дело даже не в том, что глаза капитана Миронова кричали о том, что все он прекрасно помнил. Миронов почему-то не осведомился, на кой ляд в Большом доме интересуются никому не известным нерусским призывником, воевавшим в девяносто пятом году в Чечне. Какого черта так дотошно расспрашивают про погибшего снайпера-самоучку. Нормальный человек давно бы уже полюбопытствовал. А Миронов демонстрировал амнезию типа «тут помню, тут не помню» и полное равнодушие к теме разговора. Слишком уж усердно демонстрировал.
А что сие значит?
А сие значит, что не все так безоблачно вокруг имени мертвого паренька, разводившего на сигареты профессиональных снайперов.
… Твою мать, твою мать, твою мать!
Миронов выскочил на улицу, в три прыжка пересек бушующий Литейный, бухнулся в машину, откинулся на спинку сиденья, закурил.
Твою мать, твою мать…
Во-первых, он облажался. Да как! Если уж начал строить из себя святую невинность – «ой, да я не помню, ой, да я не знаю» - так и надо было до конца строить. Нет же, зачем-то радостно растрепал про снайпера, а потом, видите ли, спохватился – не помню имени. Да чтобы в это поверить, надо быть клиентом Пряжки! Вот этот дядька с сонными глазами и прокуренным голосом и не поверил. Ни одному слову не поверил, и даже притворяться не стал.
Во-вторых, Миронов действительно не помнил. Война оставила слишком много важных и неважных, нужных и ненужных воспоминаний, чтобы постоянно держать их на поверхности сознания. Зато где-то в подкорке сохранились, оказывается, ничего не значащие не первый взгляд чувства и картинки, ждали своего часа. И одна картинка дождалась.
Миронов уверял следователя в чудесной амнезии, а перед глазами его стоял невысокий смуглый паренек-новобранец, жилистый и подтянутый, с бесстрастным тонким лицом и злобой голодного волчонка в узких раскосых глазах. Снайпер-самоучка, уже через пару месяцев боев прославившийся такой хладнокровной жестокостью, что даже «чехи» произносили кличку «Монгол» со смесью ненависти, страха и уважения.
Его запоминали все, кто с ним сталкивался. Необычная внешность (пацан отличался редкой красотой), необычные способности, необычные даже для военного времени зверства, им чинимые – все это надолго впечатало его в память друзей и врагов. Не запомнить его имя-фамилию было просто невозможно.
Тлеющий фильтр опалил усы.
Твою мать, твою мать, твою мать…
Имя Монгола всплыло в памяти через секунду после того, как Миронов назвал следователю кличку снайпера. Всплыло и просыпалось за воротник ледяным муравьиным ворохом.
Чингиз Кан.
Твою мать, твою мать…
Теперь понятно, почему узкоглазая фотоморда Чингиза Кана показалась Миронову знакомой. Монгол сильно изменился за семь лет: чуть раздался в плечах, чуть поправился - в армии был немного упитанней скелета, - и словно даже подрос, пожестчело и погрубело лицо, длинные волосы, опять же… И до сегодняшнего дня Миронов был свято уверен, что Монгол погиб.
Ловись, рыбка, большая и очень большая…
Мать твою.
Семенов еще раз перечитал текст запроса и раздраженно бросил бумажку на стол. Туда, не знаю куда, тому, не знаю кому, дайте то, не знаю, что. Бред.
А что ему, собственно, нужно-то? Имя Монгола? Конкретно, имя ПОГИБШЕГО Монгола? На кой?
Не расслабляйся, приказал себе Семенов. Ты что, не слышал никогда про бюрократические ошибки? Приходит на дом похоронка, а вслед за похоронкой приходит «похороненный», не всегда здоровый, но вполне живой. Слышал. А уж при том бардаке, который творился в военных и военизированных структурах в середине девяностых, вероятность подобной ошибки в отношении загадочного Монгола вырастает просто на глазах… Которые опять неудержимо закрываются…
Из капитана Миронова много вытянуть не удалось, но при сложившихся обстоятельствах этого и не требуется. Жопа чует, так что работай головой, Антон Андреевич. Легкого пути, как видишь, не получается, вспоминай теорию вероятностей. Для начала неплохо бы запросить список военнослужащих части спецназа, где служил Миронов… вот и номерочек… личный состав его подразделения на девяносто пятый… нет, для верности на девяносто четвертый – девяносто шестой годы… Всех нерусских оттуда… Ловись рыбка, хоть какая-нибудь, ловись… да, раз Монгол, среднеазиатов… хоть как-то… область поиска…
Хррр… Бац.
Семенов вяло потер вновь ушибленный об стол лоб.
Сузить область поиска… Ловись, рыбка…
Хрррр… Пффф…
Легонько пискнув петлями, открылась дверь. В образовавшуюся щель опасливо протиснулась голова лейтенанта Зайцева. Увидев мирно похрапывающего на документах следователя, голова Зайцева усмехнулась и исчезла в коридоре. Дверь тихо закрылась.
«Из нихррр… погибшихфпфф… хррссссс…» - Донеслось вслед Зайцеву.
Чингиз был уверен, что сна ему не видать, как своих ушей. Спать после шести утра он категорически не умел. Но Аня затащила его к себе под одеяло, уютно прижалась спиной, обняла себя его рукой, мурлыкнула что-то уже в полудреме – и через полминуты Чингиз с блаженным удивлением понял, что засыпает.
И вот уже одиннадцать утра, и он только проснулся, Аня сонно возится под его рукой, и ежу понятно, что истфак сегодня опять их не дождется. А двигаться совсем-совсем не хочется, хотя рука затекла, под одеялом невыносимо жарко, подушка уже влажная от пота, мокрые волосы обвились вокруг шеи…
Огненным стыдом захлестнуло воспоминание о предыдущем вечере и ночи, стало еще жарче. Дежурная мысль о том, что он никому ничего не обещал, почему-то не только не спасала, но заставляла окончательно почувствовать себя распоследним дерьмом.
Вот сейчас Аня проснется, и… И что? Какими глазами на нее смотреть? Что сказать? Да что вообще можно сказать в такой ситуации?
Стеф глубоко вздохнула во сне, закопошилась, сбрасывая одеяло, разметалась по постели. Чингиз приподнялся на локте, наблюдая, как золотящийся лучик света крадется по снежно-нежной коже.
Что ты со мной сделала, бесшабашная солнечная девочка? Почему я с таким страхом жду твоего пробуждения? Почему забываю, как дышать, при мысли о том, что обидел тебя? Почему мне хочется биться головой в стену, осознавая, что я изменил тебе? Учитывая, что понятия измены для меня в принципе никогда не существовало… Ведь я тебе не муж, не жених, а секс, как говорится, не повод для знакомства. Ты даже не знаешь, что я переспал с Василисой, отчего же я чувствую себя таким виноватым? Почему я считаю себя твоим – не важно, кем – и обязанным быть тебе верным?
Я знаю ответ. Еще я знаю наверняка, что не решусь рассказать тебе… потому что тебе это не нужно. Я для тебя лишь экзотическое развлечение со всеми удобствами, ты и не скрываешь этого. А когда закончится твое развлечение, закончится моя жизнь. Нет уж. Пусть все останется как есть, сколько бы это ни продолжалось. И я очень постараюсь не сказать тебе, что я…
- Люблю тебя…
Еле слышным шепотом слова сами сорвались с губ, шевельнув горячим дыханием пушистый, сияющий на свету локон у виска. Чингиз замер, испугавшись непонятно чего.
Вот и сказал. Небо не упало на голову, гром не грянул, земля не разверзлась. Произнесенное так тихо, произнесенное ли вообще «люблю тебя» разлилось в воздухе почти ощутимой полынной горечью…
Аня улыбнулась, не открывая глаз:
- Нынче ночью это было особенно заметно.
И, не давая ему опомниться и в очередной раз задохнуться от страха потери, закинула руки ему за шею:
- Иди ко мне, пьяное чудовище…
Через час вылезать из постели хотелось еще меньше. Но у Ани закончились сигареты, курить «Честерфилд» она наотрез отказалась – «Слишком крепкие!» - и, не принимая никаких возражений, отправила Чингиза в магазин. Утешало Монгола только то, что магазин с российским набором первой необходимости (алкоголь, хлеб, пельмени, сигареты) находился прямо через дорогу, и не нужно было в поисках ментолового «Салема» совершать путешествие через всю «Ваську».
Чингиз поежился, выйдя из подъезда в запущенный двор-колодец. Меньше чем за час беспечное утреннее солнце сменилось мрачной сырой хмарью, на улице стало зябко и противно.
Молоденькая продавщица в магазинчике относилась к разряду «страшненькая, но трудолюбивая». Она неодобрительно покосилась на смазливого азиата, подавая ему блок дамских ментоловых сигарет и бутылку «Новотерской»: следы недавнего жестокого похмелья читались на тонком смуглом лице очень явственно. Забирая покупки, Чингиз подумал, что с большей неприязнью девушка-продавщица смотрит, наверное, только на колоритных кавказцев, затаривающихся по вечерам коньяком, шоколадом и фруктами – понятно, для каких целей. Он буквально кожей ощутил исходящую от девчонки тоску и горечь: природа обделила внешностью и талантами, не слишком потратилась на удачу, а про личное счастье вообще, похоже, забыла и не включила этот пункт в хронологию ее жизни…
Распираемый счастьем, Чингиз облокотился на прилавок и тихо сказал продавщице:
- Все будет хорошо. Честное слово!
Дождался робкой улыбки в ответ и вышел под начавший моросить унылый осенний питерский дождик. Прикурил предпоследнюю сигарету из пачки, силясь вспомнить, есть ли еще в рюкзаке запас курева, или лучше вернуться в магазин за сигаретами. В раздумье пересек линию, вошел в полутемную грязную арку…
- Слышь, мужик! Закурить не будет?
Так. За двадцать лет жизни в России, из них пятнадцать – в Питере, Чингиз научился определять по тону, надо ли человеку действительно закурить (прикурить, узнать время, нужное подчеркнуть) или это классический повод для «замесить чурку нерусского». Здесь безоговорочно наличествовал второй вариант.
- Не курю, - ровно проговорил Чингиз, демонстративно затягиваясь.
Приличия соблюдены. Чингиз отбросил в сторонку асфальт сигареты и минералку. Не судьба.
Шорох сзади… Тело привычно среагировало: разворот – удар – отпрыгнуть спиной к стене. Двое в лоб. Ребром ладони по горлу – локтем поддых – разворот – к другой стене. Один с ножом. Поймать занесенную руку скрещенными запястьями – каблуком казака в колено – носком в пах – «лапа дракона» наотмашь по лицу – готов.
- Стой, пристрелю!
И правда, пистолет. Нападающий пошатывается: удар в горло даром не проходит… Изобразить замешательство – Дао-кыок – и уже чисто по-русски кулаком в морду - оружие к чертовой матери отшвырнуть подальше – безжалостным движением ладоней свернуть шею…
Еле отдышавшись, Чингиз подхватил с земли блок сигарет, разыскал укатившуюся минералку и бросился прочь из подворотни. Он влетел в подъезд, как ошпаренный, и повис на перилах лестницы. Его колотило. Одного из троих нападавших он точно убил. Того, с пистолетом. Упала шторка, как всегда в таких ситуациях… Белый день на дворе, скоро бдительные соседи милицию вызовут… Если двое живых раньше не очнутся и дружка с собой не уволокут… «Ох, Люсенька, дались же тебе эти макароны»!
Спокойно. А я тут ни при чем, совсем я ни при чем… Спокойствие, только спокойствие.
Чингиз отлепился от перил, с трудом выровнял дыхание. Глядя в треснувшее стекло окна лестничной площадки, состроил как можно более беспечное выражение лица и легко побежал вверх по ступенькам.