Hа календаре - Hесмеянин день,
Все грустит царевна у окна.
Только лед в воде, только снег везде,
Да вращение ее веретена... (с) О. М.
Только первый раз я увидела его на суде.
Самый первый.
А говорили, что он и раньше приезжал, только я не помнила, пряталась, наверное, я же боялась чужих.
А теперь он сидел в зале суда и рассматривал меня, широко улыбаясь, будто кто- то прошептал ему на ухо какую- то смешную историю.
И я ( только- только с автобуса, не раздетая, в шубе на вырост, в косматой шапке и в жутком колючем свитере) сидела напротив и хмурилась.
Просто морщила лоб, шапка сползала, я поправляла ее варежкой, морщила нос и от этого хмурилась еще больше.
- Что это она у тебя такая ? – женщина рядом с ним наклонилась к нему.
- Несмеяна- он , наконец, засмеялся.
На него сразу оглянулись, зашикали, а он даже не обратил внимания, потянулся, тронул меня за длинный рукав.
- Я папа твой, знаешь? – прошептал прямо в лицо.
И я вздрогнула, ведь раньше и голоса – то не слышала.
И сразу привыкла...
Привыкла, что первым в доме всегда встает он и идет будить всех.
Привыкла, что из его кружки с рисунком шимпанзе нельзя пить без разрешения.
Привыкла, что на ночь не читают, ( но можно взять в постель фонарик и читать потом под одеялом). Привыкла, конечно, что не смотрят взрослые фильмы и вообще не жуют бутерброды перед телевизором, потому что кругом крошки и спать колко.
Я привыкла, что на кухне у него есть свое место, у самого окна, что когда ест, он смотрит в окно или читает газету, а еще нельзя ничего брать со стола первой, пока он не взял.
Я привыкла.
Я же была Несмеяной.
Я жила в башне и ждала Ивана.
- Дурачка, да? – он засмеется прямо над ухом , вытащит из- под моих ладоней очередной блокнот- дневник.
- Царевича – отвернусь и зажму уши.
Мой дневник читался вслух для всех в доме, громко обсуждался весь вечер и служил хорошей темой для разговоров.
А я училась быть умницей и наклеивала на тетрадь большие печатные буквы « ФИЗИКА» , прятала ее под матрас или в стопку учебников на столе. Сидела, сложа руки, и не смеялась.
Потому что с первых же дней начинала болеть голова.
До тошноты. До рвоты по утрам, когда его женщина возбужденно шептала ему на ухо:
- Беременная она. Я точно знаю.
Он хмыкал, выуживал меня из ванной, тряс за плечи и, брызгая слюной, требовал:
- Ну! Говори!
Но я залпом пила горсть цитрамона, падала в подушки ждала.
Только Ивана.
И чтоб и дурачка, и царевича, и чтоб на обязательном белом коне, в доспехах, со сверкающим мечом, и чтоб вошел в башню, ни с кем не здороваясь, не замечая ни его, ни его женщины, а только меня- ненаглядную- пусть даже и Несмеяну.
Чтоб пришел, увидел, победил, но лучше просто разбудил, отбросив на пол подушки и одеяла, безжалостно наследив на паркете.
И я засеменю следом, опрокину вазу в зале на столике, его женщина охнет, а я засмеюсь.
Звонко и громко, как нельзя, потому что плохие манеры, потому что это слишком приличный дом.
А ведь я уже тысячу лет ждала на крыльце, распевая песни и заплетая косы.
Гадала в бане, раздевшись догола, при свечах, перед зеркалом, пока скромный рассвет не начнет поглядывать в щели и в окно в предбаннике.
- Несмеяна!
И я, действительно, разучилась смеяться.
Я стояла перед зеркалом в его комнате и кривила рот в глупой улыбке.
Я жевала лезвие, чтобы ненароком оно разрезало рот от уха до уха, чтоб смех казался вечным и безобразным, а люди в толпе оглядывались на меня.
Ведь я ждала Ивана.
Но точно знала, что он где- то в парке, среди листьев, среди осени, потерянный и обязательно пьяный. И бутылка торчит у него из кармана, а он курит едкий « Беломор» и не спешит.
Не торопиться, ведь он не знает, что я жду. Не догадывается, он не читает писем и не любит долгих телефонных разговоров.
Он лениво снимает трубку и также лениво отвечает:
- Алло!
Он никогда не говорит « Слушаю » и не включает автоответчик.
Он не мечтает- осень давно выплакала его вместе с дождем.
Осень выплюнула его на тротуар, прямо на мокрые холодные плитки, и ушла. Утонула в собственных листьях, дождях и ветре, а по утрам в солнечных лучах на стенах комнаты и квадратах на полу.
Осень пропала в золоте и багровых пятнах опавшей листвы в парке, куда он придет и выпьет водки.
Осень будет с ним и без него, а он будет один.
Он Иван. Он одиночка.
А я растаю в чужих ладонях обыкновенной снежинкой- в ноябре, на голых сучьях раздетого парка.
Съежусь, растоптанная чьим- то модным каблуком.
Исчезну, растворяясь в первой белизне простынь, чтобы позвонить, однажды, в его пустой и холодный дом.
- Ты придешь когда- нибудь?
А он все также лениво спросит:
- Рассмешить, да? ...................