Боюсь, что водитель «Камаза», даже не заметил одинокого пешехода из высокой кабины, под завязку завешанной вымпелами и голыми бабами. Шофер выкатился наружу, долго пытался закурить, промахиваясь сигаретой в трясущихся руках мимо рта, и, измерив трупу пульс, не нашел ничего лучшего, чем принести мою кепку, откатившуюся далеко в сторону. Бережно отряхнул, положил рядом.
Большое спасибо!
Вокруг собиралась очередь зевак, зевающих о том, насколько я молодой еще, пьяный, наверное, и сколько за меня светит общего режима.
Я еще долго лежал, слившись с асфальтом, всем своим видом извиняясь за так некстати оставленные на кабине вмятины в пятнах крови, пока не приехала «скорая», и ребята в грязных белых халатах, отлепив от шершавого покрытия, увезли меня куда-то. Впрочем, уже не меня…
Тот, кто изрек: «Я мыслю, значит, я существую» был не совсем. Я мыслю, но меня нет. Да и раньше, чего греха таить, не очень-то и было. Вам, наверное, интересно, что я испытывал? Да ничего. Ни туннелей, ни колодцев, ни ангелов, ни архангелов, ни одной собаки вообще. Удивился слегка и все.
Покрутившись для порядка над местом своей трагедии, я вспомнил, что куда-то шел, великая вещь – инерция. Собирался я, вроде, в магазин. «Вот те на, сходил, блин, за хлебушком». Перемещаясь в булочную, располагавшуюся за углом, я начал сильно подозревать, что кушать мне теперь будет нечем и некуда, и очень от этой мысли огорчился. Но не надолго.
Лететь было приятно, особенно по ветру. В то место, которым я теперь думал, приходили интересные, подкупающие, я бы сказал своей новизной, мысли. Теперь не нужно было пить, есть, спать, зарабатывать деньги, и обнаруживалась туева хуча времени, настолько свободного, что сделалось даже слегка дурно. Когда не требуется жить, можно позволить себе заниматься чем угодно.
В «хлебном» толпились озабоченные граждане с авоськами и пакетами. Монументальной конструкции продавщицы бойко раздавали продукцию, стрекотал очередями, захлебываясь, кассовый аппарат, выплевывая ленту и глотая купюры.
Толстый рыжий кот, мирно дремавший под прилавком, с видом хозяина наблюдая из под полуприкрытых век за ежедневной кутерьмой, повернул свою широкую морду и уставился на меня.
– Кы-ы-ыс, кыс, кыс, – позвал я, делая тем, что осталось от пальцев, «ути-пути».
Кот выдавил глаза наружу, и прижал уши, настолько плотно, что морда сделалась плоской. Где-то внутри него родился низкий утробный звук, поплыл над кафельным полом, эхом отразился от стен.
– Эй, – насторожилась одна из продавщиц, – Глядите, девки, что это с Чубайсом?
– Ага, – подхватилась другая, – Не хрен было столько «китикета» жрать! Килограмм, наверное, вдавил. Теперь, вон, глюки ловит!
– Пучит бедненького.
Кроме кота никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я корчил кассирше рожи, размахивал руками прямо под носом у покупателей и делал им неприличные жесты. Меня игнорировали все, за исключением Чубайса, который провожал тяжелым взглядом и урчал.
Так для меня началась новая жизнь.
В первый же день, я отметил к посещению женскую баню и кондитерскую фабрику. Меня всегда интересовало, как в карамельки запихивают повидло.
Баня разочаровала. Нет, там было на что посмотреть, уверяю вас. Но даже у дряхлого старика, который был бы, вдобавок, еще и полным импотентом от рождения, возник бы куда больший энтузиазм, при виде всего этого великолепия, нежели у меня. Я не нашел ничего лучшего, чем возлежать, плавно покачиваясь, на густых клубах пара, уворачиваясь по инерции от грузных капель конденсата, отрывающихся с потолка. К тому же тетки постоянно размахивали, помимо естественных выступов организма, еще и вениками, создавая сквозняк. Из-за чего меня сдувало, мешая сосредоточиться.
Методом научного эксперимента я выяснил, что могу пройти через любой предмет, практически через любой. Кирпич, бетон, железо и пластик меня не останавливали, как камень или грунт. Правда, чем плотнее и толще был материал, тем сильнее возникало ощущение, схожее с погружением на глубину. Так дело обстояло с мертвыми предметами, но стоило мне приблизиться к живому существу, как меня отбрасывало, словно однополюсным магнитом. Мягкая сила, неоспоримая, как бегущая толща воды, отшвыривала прочь от человека или коровы, а через деревья получалось проплывать только с разгона. Несколько раз пытался выйти в космос, но как только атмосфера истончалась, я упирался в невидимый потолок вакуума.
Я был не одинок в этом мире, не пожелавшем отпустить меня до конца. В нем обитали такие же бесплотные и бессонные. Первое знакомство с собратом состоялось на оживленной магистрали, недалеко от перекрестка.
На город опустились вечерние сумерки, я мирно плыл в сиреневой дреме, глядя на небо, где вот-вот должны были зажечься звезды. Как меня снова вынесло на проезжую часть, я не помню, видимо, тяготел надо мной какой-то злой рок. Только, если в прошлый раз, это стоило жизни одному мне, то теперь я чуть было не погубил машину с пассажирами. Девятка на полной скорости пролетела сквозь меня, завизжала, стирая покрышки об асфальт как на терке, пошла юзом и въехала в кювет.
Как из под земли возникли гаишники, принялись измерять тормозной путь, сочинили протокол и заставили водителя дуть в трубочку.
– Я не пьяный, – клялся тот, – Показалось, что кто-то стоял на дороге…
Чья-то грубая рука схватила меня за шиворот и отшвырнула в сторону.
– Ты чего машины пугаешь?
Передо мной стоял полупрозрачный милиционер с пышными усами в погонах старшины, облаченный в реквизиты семидесятых годов: белая каскетка, пузатый полосатый жезл, небрежно покручиваемый в кожаных перчатках с огромными подвернутыми обшлагами, и королевских размеров свисток на металлической цепочке.
Еще будучи воплоти, меня угораздило пройти срочную в армии в чине лейтенанта, а потому я не очень-то боялся всяких там прапорщиков, тем более призрачных.
– Слышь, ты, дядя! – предупредил я, – Могу ведь и в дюндель въехать…
– Да ты… Да я, – захлебнулся старшина, – При исполнении…
– Э-э, нет! При исполнении ты был, судя по всему, лет тридцать назад, а теперь на пенсии. Так что грабельки-то, любезный, не распускай, а то палочку эту спрячу тебе в такое место…
Старшина обиделся.
– Ты ж, – говорит, – молокосос, ты ж не понимаешь! От тебя автомобили все шарахаются, как черт от бубна! Боятся!
– Это чего это?
– Так ведь тебя, небось, машина сбила?
– Ну, да, – признался я.
– А ты на дорогу лезешь! Живых ведь угробишь!
– А как это ты?..
– На лбу у тебя написано, сынок. Зеленкой.
– Ладно-ладно, старшина, не серчай, – смутился я.
– Эх! – только махнул рукой тот.
Погладил, будто лошадь, покоцанную девятку, пошептал что-то успокаивающее и растворился в темноте.
С тех пор я переплывал улицу только на зеленый сигнал светофора, или облетал сверху.
День и ночь, без перерыва на обед, я слонялся по городу. Двери, стены и потолки отныне не являлись препятствием, это обстоятельство открыло много новых интересных занятий, любимым из которых, правда, на протяжении долгого времени, было пугание рыжего кота в булочной. Я навещал Чубайса два, а иногда три, и даже четыре раза в день.
Не знаю как, но однажды меня занесло в больницу, прямо в операционную.
Несколько врачей в костюмах космонавтов столпились вокруг стола, залитого ярким светом, в котором тонул распростертый пациент. Судя по атмосфере и нервным отрывистым выкрикам, сдабриваемых матом, дела у него были не очень.
– Привет, дух! – меня окликнул низкорослый бритоголовый призрак, стоящий у окна, облокотившись на подоконник, – Ты чего тут ошиваешься?
Глубоко посаженные глаза, низкий лоб и массивные надбровные дуги в купе с выступающей далеко вперед челюстью, делали его похожим на неандертальца. На просвет бритоголового почти совсем не было видно.
– Экскурсия, – буркнул я.
– Витек, – представился призрак, почесывая большие и круглые, как две дыньки кулаки, – Реаниматор. Квестуха тут у меня.
– Чего?
– Ну, квест! Ты че, не русский?
Пока я раздумывал над ответом, ритмичные попискивания прибора, подключенного к больному, сменились протяжным зуммером, и один из врачей прямо как в кино заявил:
– Мы его теряем!
– Электрошок! – подхватил другой.
Я видел, как из тощей груди пациента поднимается белое полупрозрачное тело, очертаниями напоминающее силуэт человека, неуверенно озирается по сторонам, тянет вверх худые ручки.
– Куда, мля?! – завопил Витек.
Вразвалочку подплыл к операционному столу и одним коротким ударом вогнал белесую субстанцию обратно.
– Руки! Разряд! – пронеслась перекличка врачей.
Тело дернулось, и протяжный писк сменился на ритмичные гудки.
– Есть пульс, – воскликнула медсестра, – Вы гений, Павел Сергеевич, гений!
– Что за молодежь пошла? Никакой тяги к жизни! – Витек вернулся на подоконник, – А, вообще, работка непыльная.
– А ты тут по своей инициативе или как? – поинтересовался я.
– По какой «по своей»? Ты че, с дуба рухнул? Кто ж тут будет «по своей»? Ни водки выпить, ни бабу завалить… В братве я работал, вот и припаяли… Сам-то ты чего делаешь?
Признаться, что я ничем не занимаюсь, было неудобно.
– Котов пугаю, – соврал я.
Витек посмотрел на меня с уважением.
– И сколько тебе тут, э-э, припаяли?
– Да, по-божески еще, – махнул рукой Витек, – Двести лет всего.
– А потом чего?
– Известно чего. Идешь к Коменданту, говоришь что, так и так, оттарабанил, мол, начальник, от звонка до звонка…
– А он?
– Вот заладил! Как водится, или еще накинет, или выпустит.
– Куда?
– Слушай, – Витек помотал массивной головой, плавно переходящей в шею, – Уморил ты меня. Сходи к Указателю, он тебе объяснит…
Указателем оказался пожилой призрак, стоящий на карачках посреди большого зала в магазине, торгующем бытовой техникой. Он уныло провожал взглядом все вывозимые холодильники и стиральные машины. Я вежливо поздоровался.
– Значит, отвечаю, – вместо приветствия начал он, поглядев на меня большими грустными глазами, – Моя странная поза объясняется висящим надо мной проклятием…
– Это кто ж вас так? – изумился я.
– Значит, отвечаю, – терпеливо продолжил призрак, – Жена. Перед самой своей смертью сказала: «Я всю свою жизнь на тебя угробила, сорок лет у плиты простояла. Козел плешивый. Чтоб тебя так раком нагнуло и не отпускало»…
– И сколько ж вам стоять?
– Значит, отвечаю. Проклятие бессрочное и будет пересмотрено только при следующей амнистии, примерно через тысячу лет. Поскольку я все время, не изменяя позы, стою головой строго на восток и, сам понимаешь чем строго на запад, то получил прозвище Указатель…
Из беседы с Указателем я почерпнул, что далеко не все умершие принимаются в призраки, что живут они теоретически вечно, и, как правило, несут своим существованием какую-то функцию, возвращают не отпускающему их миру какой-то долг. Но самое главное, я узнал, где находятся Врата.
– Спросишь Марковну, – напутствовал Указатель.
По указанному им адресу располагалось общежитие Политехнического КоллЕджа, ранее носившего более скромную аббревиатуру «ГПТУ им. Фрунзе». Проигнорировав дремавшую вахтершу, я очутился перед облупившейся деревянной дверью с табличкой, на которой по трафарету было выведено: «КОМЕНДАНТ».
Комендант был во плоти, да еще в какой! За письменным столом, подобная египетскому сфинксу, с необъятным бюстом, которому позавидовала бы даже Верка Сердючка, сидела тетка, одетая в растянутую шерстяную кофту с отвисшими от ключей, как уши спаниеля карманами, и разглядывала сквозь очки женский журнал «Лиза». Ворота в иной мир находились здесь же, позади нее, и представляли собой застекленную перегородку, выкрашенную целиком, вместе с узкой дверью, в грязно-голубой цвет. Под потолком, сквозь мутные окна проглядывали груды матрасов и подушек, но я сразу как-то понял, что мне туда, через этот кастелянский рай.
– Чего надо? – тетка оторвалась от журнала и уставилась на меня.
– Вы Марковна? – недоверчиво спросил я это воплощение казенного белья, клопов и власти.
– Ну? Я уже две тыщи лет Марковна, – она сложила руки на груди, – Дальше че?
– Пройти можно?
– Пройти, – пробурчала Марковна и достала толстую, разбухшую от времени тетрадь, шлепнула на стол, – Тэ-э-экс… Тело сдал… Правда, в плачевном состоянии…
– Ну, извините, – растерялся я, – Так получилось.
– Получилось… Дорогу нефиг переходить где попало! Угу… Мстить некому, проклятий не числится, неоконченных дел нет… Странно, – Марковна пожала широкими плечами, – Чем тебя тут зацепило? – еще раз перелистала тетрадь и пододвинула мне, – Тут распишись...
– А что там, за дверью? – осторожно поинтересовался я, машинально принимая ручку.
Марковна поджала губы, посмотрела на меня поверх очков, задрав брови чуть не на затылок.
– Так! Ты что, идиот?..
– Понял! – заверил я, предвосхищая следующую фразу, – А можно туда, а потом обратно? Одним глазком…
– Я – Комендант! – взревела Марковна, – А не таможня! Еще не хватало чтобы вы взад-вперед мотались, бизнес челночный открыли, или организовали делегации по обмену опытом! Или туда, или гуляй отсюда!
Моя рука, занесенная над тетрадью, в нерешительности остановилась. Почему-то возникло острое чувство, что я что-то не сделал, чего-то не совершил, что-то, и впрямь, держало меня здесь.
– Я приду позже.
– Приемные дни вторник-четверг, – проворчала Марковна, – Мало мне своих дебилов, которые ни работать, ни учиться, так теперь еще и эти… На втором этаже наблевано – виновата Марковна, четырнадцать матрасов не хватает – Марковна, презерватив в унитазе застрял – снова Марковна! Я что, рожу им эти матрасы?..
В раздумье я забрался на крышу. Здесь, на листах рыжей от солнца и дождей жести, над суетой города, над пропыленными шевелюрами деревьев, думалось особенно хорошо.
Все почему-то полагают, что излюбленное место обитания призраков это их собственные могилы или унылые склепы. Ерунда полная! Чего мне делать на своей могиле? Чего я там не видел? Сморщенные засохшие цветы в пластиковой бутылке с отрезанным горлышком? Пустую рюмку водки, выпитую бомжем, или хлеб, склеванный птицами? Полюбоваться на свою выпуклую фотографию? Послушать, как дождь стучит по железному обелиску внутри которого пустота? Родился – умер. Был – не был. Через тридцать лет зарастет травой, сравняют бульдозером, и все. Никто даже не вспомнит. Хоть бы деревце посадить, прежде чем кануть в небытие.
«Черт!» На то, что осталось от глаз, навернулись слезы, собрались каплями и медленно, как чайная ложка в густой патоке, устремились вниз, сквозь крышу, минуя комнаты с мутными окнами и сырой подвал с мышами, дальше, к центру Земли. Кто сказал, что призраки не плачут? Плачут, еще как.
Рядом, курлыкая, нагло прохаживались голуби, ветер гонял сквозь меня мусор и опавшие листья. Что я могу сделать? Если даже, вон, тень не отбрасываю, а единственное живое существо, которое на меня хоть как-то реагирует, это кот Чубайс. Какое уж тут деревце?..
– Киса, ты меня любишь? – страдальчески вопрошал я, склонившись над бедным зверем, зажатым в подсобке между мешками с сахаром.
– У-у-у! – отвечал кот и нервно облизывался.
Убегать от меня он давно уже не пробовал. Бесполезно.
– Довел страну, поганец! – ласково констатировал я.
– Х-ха! – шипел рыжий и отмахивался лапой.
– Меня не волнует, что у вас нет мелочи! – из торгового зала донесся дребезжащий тенорок, – Это ваши проблемы!.. Вы что себе позволяете? Это кто это одуванчик очкастый? Куда пошел? Вы! Вы! – возмущенный голос захлебнулся.
Судя по почерку, хамила Лидочка, тихо, но веско. Со стороны могло показаться, что симпатичная девушка, мило улыбаясь, беседует с разъяренным, как медведь покупателем. Но на этот раз она, похоже, переборщила.
Красный, как помидор в брачный период, субтильного вида интеллигент требовал жалобную книгу, в которой Лидочка уже сподобилась схлопотать несколько весьма нелестных отзывов.
– Я вас увековечу! – обещал интеллигент, грозя перьевой ручкой.
– Я тя сама покалечу! – мурлыкала Лидочка.
– Я директору… В Отдел защиты прав потребителей… Губернатору… В Администрацию Президента, – загибал пальцы интеллигент, – Дайте мне книгу жалоб!..
И тут меня осенило…
А почему бы мне не написать книгу? Идею я вынашивал уже давно, еще до «Камаза», материала через край, вон, с одного Чубайса можно «Диалоги о животных» строчить.
Но, как всегда, гениальную идею опошляла реализация.
Перо не хотело повиноваться одному духу, его, перо, нужно было чем-то по бумаге возить. А мне было нечем. Совсем.
– …Значит, отвечаю, – зарядил Указатель, – Взаимодействие с неодушевленными предметами достигается тренировками. Путем мысленной концентрации сфокусируйся на предмете, представь его траекторию и придай необходимый импульс…
Моего импульса хватало только на то, чтобы едва перекатывать ручку по столу. О том, чтобы, удерживая ее в вертикальном положении, оставлять следы на бумаге, не могло идти речи. Как и о том, чтобы связать эти каракули в сколько-нибудь разборчивые слова.
Но я не сдавался.
Компьютер, вершина человеческой мысли, должен был прийти на помощь. Указатель вешал про призраков, которые достигли такой ступени развития, что набирали текст без клавиатуры, раскладывали пасьянс без монитора, и могли добираться в интернет сами, без помощи системного блока, не говоря уже про модем.
Объектом эксперимента я выбрал офис небольшой фирмы. Дождавшись, пока все уйдут на обед, я принялся осваивать вычислительную технику. Импульс придавался почему-то только «пробелу», остальные кнопки казались высеченными из гранита. Извращенный ум подсказал мне способ передавать сообщения азбукой Морзе, ляпая по белому прямоугольнику, но я его отверг. Зато компьютер всякий раз вис, стоило мне провести рукой сквозь системный блок. При чем, намертво. Так что не мучайтесь в догадках, отчего ваш железный друг периодически скисает. Это какая-то сволочь, вроде меня, пытается выйти в интернет. Без модема…
Я стоял на улице и бесполезно пытался опрокинуть пустую бутылку из под пива. Моя степень влияния на окружающий мир стремилась к нулю. Разбегался ли я, заходил ли в пике сверху или осторожно трогал поверхность пальцем, разницы не было никакой, стеклотара стояла намертво. Откуда-то вынырнул небритый бомж, профессионально приметил бесхозную посуду, зыркнул по сторонам, включил систему целенаведения и прямиком устремился к добыче. В отличие от меня, он грамотно рассчитал траекторию предмета, и, взявшись за горлышко бутылки двумя пальцами, аккуратно слил остатки оттуда себе в рот, придав импульс по донышку.
– А ну, поставь на место! – заорал я со злости.
Бомж присел, втянув голову в плечи, и осторожно осмотрелся.
– Посуду на землю! – повторил я, не веря в успех.
Бомж закрутил головой энергичней, взглянул на всякий случай вверх, но повиновался.
Это был прорыв! Я видел, как под лобовой броней морщится от усилий его мозг, пытаясь понять, что же так настойчиво отгоняет его от вожделенной бутылки.
– Ментов вызову! – пообещал я.
Аргумент оказался решающим. Бомж с досадой махнул рукой и засеменил прочь.
Я понял, что испытывал Архимед, погрузившись в жидкость, и Ньютон, когда получил яблоком по голове. Но еще предстояло выяснить, распространяются ли мои способности только на бомжей, или круг внушаемых шире. Психотропным полигоном я избрал трамвай. На протяжении десяти остановок за проезд у меня платили все без исключения, пассажиры с проездными, военные, пенсионеры. Заплатил даже водитель.
Лидочку все-таки уволили. Получив расчет, она с удовольствием выстроила заведующей незамысловатую фразу из трех слов и хлопнула дверью. Девушка шла по улице, болтала маленькой сумочкой на длинном поводке и прихлебывала из жестяной банки «Отвертку». Ветер развивал натуральные блондинистые волосы с выкрашенными в черный цвет корнями, выдув из под них остатки мыслей. Лидочка улыбалась, ей было хорошо. Она еще не знала, какая роль была ей уготована. Я ее не торопил.
Придя домой, Лидочка сбросила туфли и забралась на софу с твердым намерением посвятить остаток вечера созерцанию клипов на музыкальном канале. Это в мои планы не входило.
Неведомый доселе порыв согнал Лидочку с дивана, усадил за стол и всунул в пальчики с наращенными перламутровыми ногтями авторучку. Девушка пыталась сопротивляться, но вяло, и первые строчки легли на бумагу.
Я очнулся только тогда, когда под окном будильником зазвенел первый утренний трамвай, а Лидочка, оставленная на минутку без присмотра, уже не пыталась вырваться из-за стола, а просто падала лицом вниз.
– Е-мое! – выдохнула она, пролистав пачку исписанных листов, – Я за всю жизнь прочитала меньше, чем накатала за ночь.
С этого момента распорядок дня Лидочки кардинально изменился. Не было больше ночных шатаний по клубам, обильных возлияний в молодой организм и продавливания этим организмом мягкой мебели. Вставала она в восемь утра, делала зарядку, завершаемую пробежкой в магазин за продуктами, завтракала и бралась за перо. Пару раз в гости наведывались кобелирующие бойфренды, но я им внушал, что девушка отъехала на пару месяцев отдохнуть. К тете в Уренгой.
Писала Лидочка плохо. Почерк ее был коряв, ошибки повергали в ужас, а знаков препинания, за исключением точек, девушка не употребляла в принципе. Ликер употребляла, коньяк, водку с мартини и без, а знаки препинания – ни в какую! Но у меня впереди была Вечность, и терять мне было нечего.
День за днем, строчка за строчкой, мы осваивали непростое писательское ремесло. Войдя во вкус, я плавал по комнате из угла в угол, проецируя свои мысли в слова, и держал Лидочку в черном теле, отпуская только поесть и в туалет.
А потом вышел мой роман.
В глянцевой хрустящей корочке, с накрахмаленными страницами, расползся по магазинам, киоскам, лоткам. Я ездил на электричках, гулял в скверах с молодыми мамашами, качая вместе с ними коляски, прятался под партами в вузовских аудиториях, висел над ночниками, одиноко горящими глубоким утром, прятался, досадливо отброшенный, в пыли. Я украдкой заглядывал в глаза, искрился в них слезинкой, кривил губы в усмешке, меня засасывало зевком и хмурило бровями. Я снимал крохотные, вот такусенькие уголочки в душах, осторожно селился там, ни на что не претендуя, не требуя прописки и приватизации площади. Просто жил.
Сегодня среда. Лидочка, поминутно клюя носом, дописывает последние строчки. Последние буквы меня. Бедняжка, она так осунулась за последнее время, исхудала. Ничего. Скоро поправится, отоспится на писательских лаврах, отъестся на гонорар.
А мне уже не страшно.
Сегодня среда.
Завтра у Марковны приемный день…
