Роман-детектив
ЧАСТЬ I
I
Иголка в стоге сена.
Вертолёт завис в нескольких метрах над серо-зеленой громадой моря, вспенивающейся белыми барашками волн. Разбрызгивая их верхушки, тугой поток воздуха от работающего винта рисовал на образованной им ряби ещё и разбегающиеся окружности, полностью замутив видимость сквозь воду.
– Не-е, так вообще ни хрена не увидишь, – проворчал себе под нос командир экипажа, но по громкой связи в салоне его слова пробились даже сквозь гул винта и моторов, – будем смотреть метров с пятидесяти, – добавил он погромче. Машина тут же послушно взмыла вверх и медленно кружа над морем, как чайка, высматривающая добычу, продолжила поиск, придерживаясь общего направления на юг, к иранской границе.
Командир экипажа, подполковник авиации, начальник вертолётного авиаотряда Николай Царёв среди личного состава отряда за глаза уважительно именовался Николаем Третьим, или короче – просто Третьим, а когда новички-аэродромщики или курсанты-практиканты удивлялись, почему о Первом лице в отряде говорят "третий приказал, третий вызывает…", им отвечали, примерно: "а твоё дело десятое, дослужишься до девятого – узнаешь…"
Сегодня с утра по Управлению авиаотряда быстро разнёсся слух – Третий сам полетел в море за командира… Что-то у них там стряслось…
Действительно, ранний телефонный звонок главного инженера Управления буровых работ Эрнеста Аркадьевича Карева поднял Царёва прямо с постели.
– Привет, Николай Андреевич, это Карев… я тебя вчера не беспокоил, погода нелётная – шторм, снег… У вас на берегу тоже, наверное, несладко было…
– Здравствуй, Эрнест… Да, февраль в этом году тяжёлый, вчера весь день здесь до девяти баллов дуло и видимость нулевая… Бумажками занимались. К вечеру только удалось машины и площадки от снега очистить, заправиться… А что у тебя – вахта с берега задерживается, что ли?
– Это само собой, третий день ведь ни морем, ни воздухом… Но у нас другая беда – человек пропал… вчера утром обнаружили, день и ночь искали по всем общежитиям, эстакадам, цехам и службам… прошлой ночью его видели на одной из буровых на юго-восточной эстакаде, а потом, как в воду канул…
– Так ты думаешь – действительно канул?
– Ну, а куда же ещё… Водолазы и сегодня не смогут спускаться – накат пока большой идёт, может завтра… Хочу твоих ребят попросить сверху взглянуть, насколько возможно… Первым рейсом должны из прокуратуры прилететь, из милиции – наш начальник будет с ними разбираться, а я бы слетал с вашими…
– Зачем же ребят от графика отрывать? Сам же говоришь – трое суток вахты с берега не было… Или думаешь – я разучился? Дело серьёзное, сейчас вызову штурмана, и через час после рассвета будем у вас, подъезжай к вертолётной площадке. У метеорологов своих узнай о течениях в эти дни.
– Уже узнавал – ветер работал северо-восточный, течения – южного и юго-западного направлений, искать надо южней и шире…
– Иголку в стоге сена…, – Царёв уже уяснил задачу.
– Что ты?
– Да ничего, поговорку вспомнил, но поищем от души, не беспокойся. Ну, до встречи…
…Совещание в кабинете диспетчера вертолётной площадки морского нефтепромысла было коротким. Ознакомились с картой морских течений за последние двое суток, уточнили продолжительность, дальность и ширину поиска на светлое время дня. Главной визуальной приметой предполагаемого объекта поиска была, по свидетельствам очевидцев, плащ-палатка цвета хаки, надетая поверх чёрной кожаной куртки.
– Я думаю, начнём прямо с юго-восточной линии эстакад, а после ближнего облёта, если окажется безрезультатным, успею дозаправить машину и сегодня же поискать подальше, – заключил Царёв, – ну, кто с нами – на посадку…
Все понимали, что по прошествии времени более суток шансов найти кого-то в бурном зимнем море немного, но оставалась надежда отыскать хоть что-то или, как выразился на совещании доктор Михаил Петрович Френкель, "дай-то бог, найти хотя бы… тело", заменив этим термином профессиональное – "труп".
Имя и отчество доктора на фронтах Великой Отечественной войны несколько трансформировались по схеме Моисей – Михаил и Пинхас – Песя – Петя – Пётр.
В подборе слов, выражений, анекдотов "к слову", изложении ярких застольных речей и тостов у доктора никогда не возникало проблем – с самого детства он помнил мамино "Мосенька, сыночка, укороти язык – он тебя доведёт не до Киева, а совсем наоборот, до Магадана".
Свои обязанности районного санитарного врача, как и районного тамады, доктор Френкель выполнял безупречно. На контролируемых объектах он практически не пользовался своим правом наложения штрафов на виновников нарушений санитарных норм и предписаний. Его испытанным оружием был "великий и могучий" русский язык, хотя при необходимости он с неменьшим успехом мог прибегнуть и к великому и древнему азербайджанскому. Нарушитель в течение не меньше получаса подвергался такой хлёсткой и изощрённой словесной экзекуции, буквально извиваясь под ней (представьте витиеватый иносказательный кавказский тост со знаком минус), что только и мечтал быстрей избавиться от этой занудной выволочки, клялся устранить и в жизни больше не повторять ничего подобного, хотя в следующий раз могло обнаружиться что-то иного рода.
Облик элегантного седовласого красавца-мужчины, портретно схожего с киноартистом Владленом Давыдовым, дополнялся неизменными аксессуарами в виде серой шляпы модного силуэта и серой же папки на "молнии", наполненной пустыми бланками актов, предписаний, а также объяснительными записками "по поводу", нашедшими там свой последний приют.
Во исполнение своего служебного долга Михаил Петрович аккуратно – в завтрак , обед и ужин появлялся в накинутом на плечи белом халате на кухне одной из промысловых столовых и торжественно снимал пробу с приготовленных блюд. При этом шеф-повар Лёва Гринберг и младшие повара с замиранием сердец и не мигая взирали на доктора, отражая на своих лицах любые мимические нюансы его лица. Ложка супа или борща, четвертушка котлеты, одна "гуляшинка", гарнир на кончике вилки, чайная ложечка компота или киселя и т. п., и заключение "Терпеть можно…", после которого все участники церемонии облегчённо вздыхали, так как в устах доктора это была высшая похвала; ниже неё в порядке убывания были: "продукты переводите", "несъедобно, исправляйте" и наиболее суровое "немедленно исключить из меню!" со всеми убытками и вытекающими для персонала последствиями. Правда Лёва, по его словам, мог "и из дерьма слепить конфетку", но в этих случаях даже его прошибал пот.
Затем по ритуалу следовал соответственно завтрак, обед или ужин в кабинете заведующего, во время которых выражение лица доктора соответствовало не беззаботному наслаждению едой, как у обычных смертных, а продолжению некоего аналитического процесса, начатого на кухне. Так или иначе, но за долгие годы работы районного санврача Френкеля на морском промысле с несколькими тысячами работающих не было отмечено ни одного серьёзного случая отравлений или, не дай Бог, эпидемий.
Михаил Петрович с искренним уважением, теплотой и доверительностью относился к Эрнесту Аркадьевичу не только как к младшему собрату по племени, но и зная о том авторитете, который тот снискал, пройдя все ступени своей карьеры, начав с рабочей, и, особенно, в последние десять лет в должности главного инженера бурового предприятия. Как доказательство – никому другому он не разрешил бы однажды использовать продуктовый вертолёт под срочную переброску на разведочную буровую платформу партии химреагентов для предотвращения аварии. Френкель только поинтересовался, не собирается ли уважаемый Эрнест Аркадьевич заодно подбросить на буровую сотню-другую артиллерийских снарядов и пару-тройку бенгальских тигров, на что получил серьёзный ответ, что снаряды и тигры сегодня не нужны, а реагенты – позарез. Заверил доктора, что, хотя вся химия в заводской упаковке, выстелит салон полиэтиленовой плёнкой, а после рейса промоет его и продезинфицирует. Позже Михаил Петрович узнал, что ко времени этого разговора вертолёт был уже на подлёте к буровой.
Он как-то поинтересовался у Эрнеста, почему за десять лет над ним сменилось три директора, выдвинутых из числа его подчинённых, а он всё в замах, хоть и в первых.
– Не обидно, Эрик?
В ответ Карев усмехнулся:
– Нет, Миша, ничуть. Потому что сначала трижды предлагали мне, но я искренне убеждён, что в национальной республике в первых, номенклатурных креслах должны восседать национальные кадры с печатями в руках и родственными связями в верхах. Так и нам спокойней работать. Вы же знаете – в нашем деле случается и в огне гореть, и в воде тонуть. За то, что им сойдёт, с меня три шкуры спустят, чтоб другим неповадно было, и, кроме того, – сколько я буду начальствовать, столько кто-то будет под меня копать, чтобы посадить кого-то "своего". Так что, не обидно и не завидно.
…На борт вертолёта поднялись, кроме трёх членов экипажа, Карева и доктора, ещё замначальника спасательной службы нефтепромысла Геннадий Бычков, участковый милиционер Тофик Мамедов и инспектор пожарного надзора Нурсултан Керженбаев.
Машина поднялась над площадкой и, накренившись вперёд и застыв, на несколько мгновений напомнила быка перед атакой на тореадора, затем вираж над паутиной морских эстакад, и через пару минут начала первый поисковый круг над их юго-восточным ответвлением.
Эрнест со стюардом через открытую дверь к пилотам смотрели вперёд и вниз сквозь обзорные окна и пол кабины. Остальные пассажиры прильнули к иллюминаторам по обе стороны салона. Сверху, с высоты птичьего полёта, 4-5-бальное волнение выглядело довольно безобидно, если бы не знакомые намётанному глазу гребешки волн в виде множества движущихся параллельных белых полосок, исчезающих и возникающих вновь.
Эрнест не совсем понимал, что нужно в этом рейсе милиционеру и пожарному инспектору, но ещё у диспетчера, увидев их имена в полётной ведомости, подумал, что независимо от их собственных целей, лишние две пары глаз не помешают, хотя сам бы довольствовался компанией одного Гены.
Он был хорошо знаком с этим деловитым и весёлым крепышом, бывшим студентом Института физкультуры, недоучившимся по семейным обстоятельствам – после смерти отца надо было зарабатывать на жизнь для семьи с двумя младшими сестрёнками и больной матерью.
Мобильные посты Морского спасательного отряда выставлялись обычно на причалах для пассажирских судов, объектах строительства и ремонта эстакад и отдельных платформ. Эрнест хорошо помнил, как позапрошлым летом Геннадий помог ему вытащить из воды человека, избавив того от прощального "в последний раз ныряю!", а его, Эрнеста – от серьёзных служебных неприятностей.
В тот тихий июльский день буровой мастер Кямал Халилов по прозвищу "Молодой немолодой" (молодой специалист – выпускник института по возрасту лет на десять превосходил однокашников) направился по эстакаде за чем-то на соседнюю буровую. Вытаскивая на ходу из верхнего наружного кармана сатиновой куртки солнцезащитные очки, он зацепил ими лежавшую там суточную картограмму, которую тут же лёгким порывом ветерка сдуло за ограждение, и Кямал смог наблюдать лишь, как на лету развернувшись, вощённый бумажный кружок плавно опустился на штилевую поверхность моря.
Кямал решил, что молодому специалисту, недавно выдвинутому на должность бурового мастера, не гоже так бездарно терять главный технический (и платёжный) документ буровой вахты, а потому, вызвав свистом кого-нибудь с буровой, быстро скинул с себя спецовку и брюки, а злополучные очки и часы передал из рук в руки подбежавшему рабочему:
– Подержи, я сейчас... – и полез за ограждение.
– Мастыр, здес нелза купаса и плавит, увидит кто-нибуд – балшой штраф будыт, даже уволит могут, мастыр, я знаю…
– Ай Керим, говоришь, да-а… Я что – купаться собираюсь, я что – дурак, что ли? Я же по делу, вон посмотри вниз…
Керим послушно перегнулся через перила ограждения, увидел цель охоты метрах в пяти от ближайшей сваи, но только хотел плюнуть и послать эту "цель" подальше, а заодно спросить мастера, каким образом он думает подниматься обратно на восьмиметровую высоту, как Халилов уже "солдатиком" летел вниз, припомнив такие прыжки со скалы в детстве в родном Ленкоранском районе на берегу Каспия.
Бывалый Керим, не дожидаясь руководящих указаний, стремглав бросился обратно на буровую, и через минуту уже мчался обратно со спасательным кругом и мотком верёвки в руках. Эту ситуацию и застал Карев, подъезжая на своём "уазике" к буровой в дневном обходе объектов бурения. Выйдя из машины и посмотрев вниз, он увидел в воде, уже метрах в десяти от эстакады, улыбающегося Кямала, помахавшего ему бланком картограммы. Подбежавший Керим объяснил Главному суть происходящего. Эрнест, обычно сдержанный, грубо выругался и крикнул, чтобы "немолодой" быстрей плыл к ближайшей свае. Тот сделал успокоительный жест рукой и классическим стилем опытного пловца начал движение к эстакаде. Сверху хорошо было видно, как добрый десяток мощных взмахов продвинули его вперёд не более, чем на полтора-два метра – приходилось преодолевать сильное встречное течение. Кямал уже понял это, замахал руками и ногами интенсивней, но с тем же результатом. Он чуть сбавил свой бешенный темп, и через несколько секунд оказался там же, откуда начинал свой "заплыв", поднял голову с округлившимися от испуга глазами… Эрнест тем временем уже послал Керима к спасательному посту, дежурившему в сотне метрах у эстакадостроительного крана, а сам, закрепив один конец верёвки-линя на спасательном круге, а другой – на перильном ограждении эстакады, с размаху бросил его горе-пловцу, стараясь не попасть тому по голове. Круг плюхнулся вблизи Кямала, и тот ухватился за него обеими руками, а Эрнест с подбежавшими рабочими подтянули свою добычу к свае. Теперь Кямал отпустил бублик круга и судорожно обхватил руками и ногами стальную трубу почти полуметрового диаметра, обросшую на уровне воды зеленью водорослей вперемежку с мелкими ракушками. Подводное течение и мерное дыхание штилевого моря пытались оторвать человека от скользкой сваи, и тот всё плотней прижимался к ней, елозя грудью по её шершавым наростам, но никак не поддавался уговорам сверху перецепиться снова на спасательный круг – страх потери жёсткой опоры оказался сильнее боли расцарапанных груди и ног. Эрнест видел, как от спасательного поста строителей разворачивался в их сторону дежурный катерок – ещё минут пять и Кямала подберут на него…
Катер, осторожно, подрабатывая винтом против встречного течения, приблизился к Халилову. На носу катера, держась левой рукой за леерное ограждение, присел на корточки Геннадий и протянул правую в сторону Кямала:
– Ну давай, герой, слезай, приехали…, – но тот и головы не повернул, продолжая обниматься со сваей, – давай руку, дорогой, не боись… Ну чего ты, как пьявка, присосался…
– Нет, не могу, – его била крупная дрожь, и страх будто парализовал непослушные конечности.
Геннадий что-то сказал капитану и поднял голову:
– Эй, на эстакаде, мы чуток сдадим назад, чтобы героя не прижать нечаянно, а вы потравите ваш круг до катера, потом со мной подтянете к свае, и с "пьявкой" вместе – обратно... – он надул свой оранжевый спасательный жилет и сиганул в воду. Приблизившись вплотную к Халилову Гена сначала похлопал того по руке, а затем, не увидев никакой реакции, рёбрами ладоней резко ударил сзади по обеим плечам. Кямал отвалился от сваи, действительно, как насытившаяся пьявка от своей жертвы, прямо в крепкие руки спасателя. Матрос с мотористом на катере помогли обоим подняться на борт…
– Этот хоть только одну бумажку в кулаке зажал, – рассказывал позже Геннадий, – а то у меня зимой случай был: дежурил я при высадке пассажиров с городского рейса; после шторма волнение будь здоров, судно у причала то на дыбы, то низко кланяется, народу на судне человек пятьсот, сбегают по трапу по-одному, по-два, трап, конечно, привязан, но борт задрался, крепление лопнуло, и один нефтяник оказался в воде. Забарахтался там, сам в намокшем плаще, а в руке ещё хозяйственная сумка. Бросили ему круг, кричим – "оставь сумку, хватай круг, туды-сюды твою…", – он ни в какую, одной рукой машет, в другой сумка. Пришлось в эту холодрыгу прыгать за ним. Ну, вытащили, спрашиваю: "Чего ж ты, куркуль, сам тонешь, а за своё барахлишко цепляешься? И нам не даёшь спокойно отдежурить, а?" – а он опустил глаза и тихонько так, чтобы не услышал стоявший неподалеку милиционер, признался: "Да поллитровка у меня там, ведь девять дней сухой закон держать надо…, вы уж простите меня, ребята…"
…Вертолёт размеренно наматывал на невидимую катушку всё новые и новые километры поиска. Восемь пар глаз жадно шарили по обозримой неспокойной поверхности моря, вглядывались в толщу воды. Чаще других к вниманию призывал Тофик. "Сюда, джамаат (народ, азерб.)", – вскрикивал он, машина зависала или снижалась, "джамаат" вглядывался в предмет через тофикин иллюминатор, но это оказывались то сорванные штормом или выброшенные и унесённые далеко в море сплетения сбитых досок, то старый деревянный брус, то металлическая бочка, отсвечивающая кожаным блеском…
Тофик был уникальным милиционером в том смысле, что его рост "вместе с кепкой", то бишь с форменной фуражкой, чуть дотягивал до ста шестидесяти сантиметров. Возможно, он и спать ложился в фуражке, поскольку в ней он отыгрывал у природы добрый десяток сантиметров. Непонятно, как его приняли в ряды "доблестных стражей порядка", но на ограниченном пространстве морского нефтепромысла, где "шило в мешке" быстро становилось достоянием общественности, Тофик обладал способностью мгновенно появляться на месте любого бытового или производственного происшествия, днём или ночью, всегда в милицейской форме, включающей помимо неизменной фуражки и нивесть где отысканные по размеру галифе, в которых икры ног выглядели мелковато и гуляли маятниками в голенищах сапог. Так что все новости, не подлежащие сокрытию и достойные внимания коллектива, исходили изначально от участкового, а те, что подлежали – из других источников. Вот и сегодня, непонятно, откуда ему стало известно о поисковом вояже Ми-6, но у вертолётного диспетчера он был первым, кто доверительно осведомился о времени вылета на трассу поиска.
Интересным совпадением было и то, что начальником райотдела милиции был тоже Тофик Мамедов, которого в отличие от участкового Тофика называли "товарищ Мамедов" или "товарищ подполковник". Злые языки трепались даже, что он родственник – дядя, что ли, и покровитель участкового – "иначе как же такому плюгавому – да в милицию…", но со временем эти подозрения рассеялись. Эльхан вспомнил, как однажды "товарищ Мамедов" прилетел на промысел по какому-то поводу, а вечером в Красном уголке состоялась его лекция на тему о борьбе против алкоголя и наркотиков, в которой он, в частности, поучал: "… Вот, пиример, у одного Мирзаага Ахмедова в посёлке Шувеляны сделили обыску, и – пажалста, находили пять, даже болше килограмм анаши, пиривёз из Узбекистан. Ну, я понимаю – один килограмм, ну, полтора, это ещё туда-сюда, но пять, э-э, пять, даже болше… Ни в какой ворот не лезет!.. Вот вам всё хи-хи да ха-ха, – реагировал он на непонятный ему смех в зале, – а это настояши переступлени…"
– Извини, товариш подполковник, – поднял руку Тофик, – нам школе учили – за пят грамм можно турма сидет, тоже переступлени…
– Канешна, но я говору не за что сидет, а сколко надо возит…
...– Нет, наш Тофик умнее, такую глупость не сморозит, надо бы их местами поменять, – шутили нефтяники, расходясь…
…Шесть часов кружения с одной отлучкой с трассы на дозаправку машины оказались результативными только в смысле очистки совести.
– Тело может быть и на самом дне, если он успел нахлебаться воды, – пояснял доктор Френкель инспектору Керженбаеву, – тогда оно только к весне всплывёт, а если бы плавало на поверхности, значит в воду уже неживой попал – или падая расшибся, или наверху помогли… Но кому это нужно – среди ночи живого человека избивать или убивать, а, Нурсултан? – вопрос получился не совсем логичным, и доктор продолжил свои рассуждения, – А с другой стороны, с чего бы ему самому предпринимать такое путешествие в один конец, да в такую погоду, как думаешь, сержант?
Нурсултан серьёзно, как всё и всегда, с минуту обдумывал риторический вопрос Михаила Петровича. За это время перед его глазами с типичным казахским разрезом пронеслось несколько возможных сценариев трагедии – от несчастного случая до криминала, но ни сердцем, ни разумом он не мог понять и принять ни один из них, поскольку несчастье случилось не на пожаре.
– Не знаем, доктор, не знаем…, – задумчиво ответил он, когда Френкель, уже отвернувшись, разговаривал с Бычковым.
Керженбаев умел быть безапелляционно решительным и твёрдым при исполнении своих прямых обязанностей по предупреждению возгораний. По его убеждению он осуществлял "профлактик", при этом точно зная, что "проф" свидетельствует о его, Керженбаева, профессионализме, что касается составляющей "лактик", то о ней предстояло ещё узнать, но прямо спрашивать было неудобно.
Стоило кому-то закурить в неположенном месте, как перед ним мгновенно вырастал инспектор Керженбаев и, откозыряв и представившись (хотя за десять минут до того вежливо здоровался с нарушителем), вынимал из чёрной папочки бланк протокола. Поскольку его и без представления нельзя было ни с кем спутать, вспоминался зарапортовавшийся спортивный телекомментатор : "… против нашего Тюрина выступает боксёр из Нигерии, э-э-э, Ликумба. Его вы легко отличите по голубым трусам…"
Особенно Керженбаеву нравилось уличать курящее "не по правилам" начальство. Там, где любой другой инспектор ограничился бы коротким замечанием или даже просто укоризненным взглядом, Нурсултан являл собой живое воплощение согласованных и утверждённых "Правил пожарной безопасности на морских объектах бурения и нефтегазодобычи", в соответствие с которыми не только предъявлял штрафные санкции, но и докладывал своему руководству "для обсуждения и принятия мер" (?). Естественно, сам Нурсултан Керженбаев всегда ставился в пример и по красным датам награждался Почётными грамотами и благодарностями. Эрнесту лишь однажды удалось приглушить кипучую бдительность инспектора, правда, ненадолго. Нурсултан был включён в комиссию по приёмке смонтированной буровой установки вместо чем-то занятых обычных её участников – начальника части или его заместителя и, конечно, отыскал кучу недоделок чисто формального характера, на устранение которых, однако, требовалось затратить столь дорогое в конце месяца время. Эрнест решил схитрить:
– Послушай, Нурсултан, у тебя очень серьёзные замечания…
– Канишна, сурьёзны…
– Так вот, на тебе чистый лист, перепиши их по порядку, подпишись, дату поставь и держи у себя для контроля, а акт приёмки подпиши…
Инспектор, польщённый уровнем оценки своей работы и доверия со стороны самого председателя комиссии, согласился, но утром был первым в кабинете главного инженера:
– Тавариш инженер, я же не для себе же замичани писал – для мастер Трунов, для порядок, для профлактик…
– Правильно, Нурсултан, но пока бумага у тебя в кармане лежала мастер Трунов успел пробурить больше трёхсот метров и одновременно твои замечания устранить, можешь ехать проверять, а то бы буровая до сих пор стояла, план бы погорел…
– Э-э, план… План сгорит – люди целый будут, буровой сгорит – ни план, ни люди не будет, – резонно бурчал Керженбаев, покидая кабинет…
…Вернувшись к вечеру в Управление, Эрнест узнал, что начальник вместе с председателем профсоюзного комитета последним рейсом вертолёта вылетели на берег сообщить о случившемся семье пропавшего.
– Там же двое детей малых останутся, если, не дай бог, погиб... – вытирала слёзы сердобольная Людмила Анатольевна – "секретарская начальница и папок командир", то бишь начадмхозотдела управления, – Ариф Аббасович весь день совещался с начальником милиции и следователем прокуратуры, на буровую выезжали, и профорг с парторгом с ними, людей много я к ним приглашала, беседовали, три чайника чаю выпили, девчонок загоняла – чай туда, пепельницы оттуда, да разыскать то того, то другого… А у вас что, Эрнест Аркадьевич, увидели хоть что-нибудь? – спросила без надежды…
– Нет, Людмила Анатольевна, ничего похожего… Завтра пошлём водолазов, свяжите меня с Управлением подводно-технических работ.
– Ой, господи, горе-то какое…
II
Корни и ветви.
Пятью годами ранее.
Ширинбек медленно шагал через центр города в направлении Приморского бульвара. Где-то, совсем недавно, то ли у Чейза, то ли у братьев Вайнеров ему попалось и запомнилось выражение, что герой "продефилировал по аллее", и сегодня он не сомневался в своём праве именно "дефилировать" по самым людным улицам Баку, поглядывая чуть свысока на встречный "сухопутный" народ. Для придания большей солидности своему "дефилированию" Ширинбек вооружился старинными чётками, доставшимися ему от покойного деда по отцовской линии, и на ходу степенно перебирал их обеими руками то спереди – у пояса, то заводя руки назад – на уровне копчика. Пластиночки чёток из ценного полированного чёрного дерева с нанесённой на них вязью арабских письмен еле слышно цокали при переборе и приятно холодили пальцы.
Его переполняло желание встретить кого-нибудь из однокашников по нефтяному техникуму или бывших сослуживцев по Апшеронской конторе бурения, где он по распределению оттрубил три года, начав с рабочего и до техника за сто шестьдесят рэ в месяц. Очень хотелось после обычных радостных приветствий по поводу встречи этак небрежно бросить: "Да вот, задержался на пару дней в море, на прошлой неделе буровым мастером назначили, ответственность – люди, оборудование… Инженерная должность, между прочим… А ведь в море начинал всё сначала, с рабочего…". И уже потом обстоятельно ответить на все вопросы собеседника – и об условиях работы, и, конечно, о трудностях, и о зарплате, недоступной для береговых трудяг. А затем обязательно пригласить приятеля в шашлычную и там уже поболтать на тему "а помнишь…". И совсем неважно, что расплачиваться он будет деньгами, заработанными в должности техника, правда, уже морского – впереди он видел себя настоящим главой семьи, как дед.
Ширинбек никогда не равнялся на отца, во-первых, потому что тот бросил семью, когда мальчику не было и пяти лет, а во-вторых, отцовские дела и из собственной памяти и позже, из рассказов матери выглядели уж больно неблаговидно.
Судьба не баловала Расула Расулова. Тринадцатилетним мальчишкой он попал в интернат для детей "врагов народа", родителей своих с тех пор не видел и не знал, за что их "забрали", знал только, что оба до ареста работали в азербайджанской газете "Коммунист", где отец возглавлял сельскохозяйственный отдел, а мать – инспектором по кадрам.
Жизнь в интернате сделала Расула, главным образом, изворотливым и эгоистичным пройдохой. Кое-как закончив в интернате школу-семилетку, он с шестнадцати лет нанялся помогать продавцу магазина стройматериалов, но в 41-м был мобилизован в армию. До фронта он так и не добрался, их эшелон разбомбили в пути, а Расулу "повезло" – он получил осколочное ранение коленного сустава, и после госпиталя был комиссован с несгибающейся левой ногой.
Вернувшись в торговлю стройматериалами со льготами инвалида войны, он постепенно стал оказывать соответствующие услуги влиятельным владельцам апшеронских дач и "любителям" оранжерейных гвоздик навывоз. В двадцать три года Расул, уже старший продавец магазина, женился на двадцатилетней Мириам, студентке текстильного техникума, а после рождения Ширинбека стал заведовать магазинчиком ширпотреба, размещенном в полуподвале на Балаханской улице, где кроме него числилась в продавщицах "тётя Галя" – вертлявая хохотушка лет под тридцать. Ширинбек помнил, что отец часто возвращался домой навеселе, очень поздно, мог среди ночи вытащить его из кроватки, целовать, обдавая невыносимым запахом перегара, покалывая усами и слюнявя щёчки, лобик. Иногда, невзирая на позднее время, с ним в дом вваливались и его приятели – шумные, изрядно подвыпившие. Они располагались за большим обеденным столом и отец повелительным тоном требовал у матери то подать, то убрать, то не вмешиваться, то вообще "не мозолить глаза" и убраться вон… Много позже Ширинбек понял, что наиболее употребляемые в те вечера слова – цех, продукция, пряжа, мотки, норма убыли, естественный бой посуды и т. п. означало не что иное, как обыкновенное воровство, прикрываемое дырявыми инструкциями и отцовским магазином, скупавшим "левое" сырьё у одних производителей и с выгодой обменивая его на готовую "левую" же продукцию других. Но тогда, "трезвыми" ночами Ширинбек порой просыпался от громкого материнского шёпота, прерываемого всхлипываниями, что она не может больше терпеть, что это к добру не приведёт, что друзья-цеховики попадутся и его не пожалеют: "Что я тогда скажу своему отцу, Расул? Опозоришь его доброе имя, всю семью опозоришь… Помнишь, ведь не хотел он меня тебе отдавать, и брат был против, только мама смогла всех уломать… ради меня… и тебя… Вай аллах, что теперь будет…" – всхлипы переходили в рыдания, отец вскакивал, лез куда-то в бельевые полки шифоньера, и несколько пачек денег с криком швырялись в сторону матери, разлетаясь по комнате: "А это тебе, конечно, не нужно… я пойду милостыню просить около мечети, а ты, Мириам, – к "Интуристу", зарабатывать на пропитание Ширинчику, да?" . Тут заводилась и мать, а Ширинбек окончательно просыпался.
– Деньги швыряй своей Гале, это она их зарабатывает задом, как потаскухи у "Интуриста…".
Ширинбек знал, что гостиница "Интурист" находится напротив Приморского бульвара, он с мамой иногда ездил мимо неё к деду на Баилов в трамвае №1, но никогда не видел, чтобы кто-то задом, т. е. двигаясь назад, да ещё что-то таская, у "Интуриста" зарабатывал бы деньги.
Семейные скандалы затевались всё чащё, уже не таясь от сына, в перебранках то и дело возникало имя "этой Галки", сопровождаемое пока непонятными Ширинбеку эпитетами; оно, это имя, подобно струе бензина в костёр, разжигало страсти супругов до предела, и однажды всё кончилось тем, что отец, в очередной раз хлопнул дверью, заявив, что домой уже не вернётся…
– Не будет тебе счастья с иноверкой, и нам с Ширинчиком ты не нужен, алкаш и ворюга, – это последнее, что крикнула мать ему вдогонку.
Через два года, когда Ширинбек уже ходил в первый класс, отца осудили на длительный срок "за хищение социалистической собственности в крупных размерах". И хотя к тому времени родители почти год как были в официальном разводе, мать несколько раз в разрешённые сроки наведывалась в баиловскую тюрьму с передачами (свиданий она никогда не просила) – "ведь этой хаясызке (бессовестной, азерб.) только его деньги нужны были, обобрала дурака, а сама от тюрьмы, видно, откупилась и смылась куда-то…" Эта "вахта милосердия" продолжалась, примерно, с год, до тех пор, пока матери при посещении не отказали в приёме передачи, сообщив о пересылке "заключённого Расула Гасан оглы Расулова" в одну из среднеазиатских колоний… Больше о судьбе отца Ширинбек не слышал, а повзрослев и не интересовался. Друзья его знали, что тот погиб в какой-то дальней экспедиции.
Сама Мириам после развода поступила на работу на швейную фабрику им. Володарского, быстро выдвинулась в передовики производства и, проработав свыше двух десятилетий, оставила любимую работу только ради воспитания внуков.
От отца Ширинбек унаследовал стройную спортивную фигуру вышесреднего роста с гордо посаженной головой, правильные черты лица, на котором выделялись тёмнокарие глаза красивого разреза, чёрные блестящие прямые волосы, послушные и расчёске, и пятерне. Короче, если бы Ширинбека угораздило родиться девочкой, то эта девочка наверняка числилась бы признанной красавицей. Но это внешне, а внутренне – чертами характера, поступками Ширинбек с малых лет походил на деда, отца матери, знатного нефтяника Рустама Мирзоевича Агаларова.
Дед не любил говорить о себе и вообще не отличался многословием, но Мириам и её брат, дядя Мирали иногда вечерами посвящали любознательного мальчика в трудовые и боевые дела дедушки Рустама.
В середине 20-х годов, имея за плечами 6 классов Гянджинской гимназии и, уже после установления Советской власти в Азербайджане несколько лет рабочего стажа в мастерских паровозного депо, Рустам приехал в Баку, в строительной бригаде участвовал в работах по засыпке Бухты Ильича под создание морского нефтепромысла.
Иногда по вечерам, возвращаясь в общежитие, задерживался на площадках перед громыхающими буровыми установками, засматриваясь на вращающийся ротор, работающие насосы, поток глинистого раствора, стекающего в земляной амбар и оттуда вновь закачиваемого в трубы. Интересовался у буровиков как, что да почему, пока однажды мастер не предложил ему поступить в бригаду – нужен был рабочий низшего разряда. С этого мгновения для деда и началось дело всей его жизни. Через пару лет, поднявшись по рабочей лестнице до квалификации бурильщика, после года ухаживания женился по-советски, через ЗАГС на скромной районной библиотекарше Валиде, у которой он брал книги по геологии и бурению, но постепенно по её рекомендациям увлёкся Низами и Пушкиным, Тургеневым и Стендалем, Сабиром и Чеховым, побывал на концертах азербайджанской и русской классической музыки. Женившись, получил комнату в малосемейном бараке-общежитии, а после рождения Мириам – и двухкомнатную квартиру в том же Сталинском районе, недалеко от работы. В конце 1934 года, после убийства в Ленинграде С.М. Кирова по "кировскому призыву" вступил в ВКП(б). Рустам помнил зажигательное выступление на их нефтепромысле Сергея Мироновича, возглавлявшего до переезда в Питер партийную организацию Азербайджана, и никак не мог взять в толк, зачем "такого хорошего делового человека" надо было убивать, спорил со своей Валидой, толкующей об "обострении классовой борьбы". К концу 30-х дед уже числился в ряду признанных буровых мастеров республики, его бригаде было доверено одной из первых бурить скважины с отдельного стального островка на сваях в открытом море, и по итогам – первый орден "Трудового Красного Знамени". А в 41-м добровольцем ушёл на фронт, хотя мог воспользоваться бронью для работников нефтяной промышленности, но уломал своё начальство не препятствовать. Войну "от звонка до звонка" прошёл в сапёрной роте по маршруту Смоленск – Сталинград – Берлин, демобилизовавшись "без единой царапины" в звании старшего сержанта с добрым десятком боевых наград на груди. На удивлённое цыканье знакомых по поводу воинского везенья смеялся : "Значит, не судьба, – и, вспомнив свою фронтовую кличку, добавлял, – Рус не сдаётся!" Ширинбек помнил, как в гостях у деда с замиранием сердца ожидал ответа матери на дедушкин серьёзный, но почему-то со смешинками в глазах вопрос: "Ну, так как у Ширинчика с поведением, Мириам?", после чего ему разрешалось раскладывать на тахте и примерять на себя перед зеркалом дедовские награды, пополнившиеся к тому времени, помимо прочих, знаком лауреата Сталинской премии и звездой Героя соцтруда.
"Два года уж на пенсии, а ни одного дня дома не сидит, – подумал вдруг Ширинбек, – член Бюро райкома партии, член ЦК профсоюза нефтяников, Председатель Совета старейшин райисполкома, постоянно то он кому-то нужен как аксакал-покровитель , то кто-то нужен ему, чтобы помочь в беде этому "кому-то".
Бабушка Валида запомнилась Ширинбеку способностью с доброй улыбкой, не раздражаясь, толково и обстоятельно отвечать на любые его вопросы, приносить ему из своей библиотеки интересные книжки, а ещё, конечно, умением всегда порадовать какой-нибудь вкуснятиной – долмой из свежих виноградных листьев с собственной дачки, красивым с вкраплением жёлтенького шафрана пловом, поверх которого можно было накладывать, черпая из отдельных казанков или сочные кусочки мяса, или лоснящиеся россыпи кураги с кишмишом. Особой гордостью бабушки были подаваемые на десерт к чаю шекяр-бура или пахлава. "Тебе бы директором фабрики-кухни быть, ну, в крайнем случае, – кондитерской фабрики, а ты всё в своей библиотеке…" – любил повторять дед…
Бабушка и скончалась по-доброму, никого не обременяя, просто не проснувшись однажды погожим сентябрьским утром на шестьдесят первом году жизни. Врачи констатировали "разрыв сердца" – видимо, не прошли даром четыре десятка лет, включая военные, постоянного беспокойства за мужа – от ухода до прихода, от письма до письма, от отъезда до приезда, да с двумя детьми на руках…
На свадьбе Ширинбека с Гюльнарой дедушка Рустам даже прослезился, пожелав молодым создать и уметь сохранять в доме такой уют и покой, как это могла делать его, светлой памяти, Валида.
С Гюлей Ширинбека познакомили на дне рождения близкой подруги матери – тёти Наргиз. Он лишь позднее понял, почему мать так настойчиво повторяла ему, что тётя Наргиз очень соскучилась по нему, и обязательно хочет видеть его на своём дне рождения. Он, действительно, с тех пор, как начал работать, поздно возвращался домой, мало где бывал, так как уже к шести утра под окном коротко сигналил служебный "автобус" – грузовик с продольными скамьями в кузове и деревянной надстройкой-перекрытием. Езда в такой "трясогузке", особенно по промысловым ухабистым дорогам выматывала и душу и тело, постоянно беспокоя мужскую часть коллектива возможностью запросто отбить существенные элементы своего достоинства.
…Гюля, племянница Наргиз, приехавшая из нахичеванского селенья погостить у тётки в городе, оказалась миловидной девушкой, облачённой по-деревенски в длинную сборчатую юбку и тёмную, под горлышко блузу с чуть расширенными книзу рукавами. Но даже эта традиционная одежда не могла скрыть стройной фигуры и, как в медленном азербайджанском танце, грациозной плавности движений при сервировке стола. Глаз её Ширинбек в этот вечер не разглядел, потому что в разговоре с ним она их ни разу не подняла, лишь издали, да и то сбоку подсмотрел, что они у Гюли то ли чёрные, то ли карие. За столом они каким-то образом оказались рядом, но непринужденной беседы не получилось – она то бегала на кухню помогать Наргиз, то сидела потупившись, коротко отвечая на его редкие вопросы. Его тоже сковало смущение – верный признак того, что он оказался не случайным прохожим на этом празднике. Ему удалось узнать, что она окончила школу-восьмилетку, учится ковроткачеству, в Баку хочет побывать в музее ковров и на ковровой фабрике в Крепости. Постепенно они оба перестали замечать и слышать остальных гостей, не видели и заговорщически переглядывающихся Мириам и Наргиз. Ширинбек лишь иногда взглядывал на точёный профиль Гюльнары, завиток у аккуратного ушка, выбившийся из стянутых в тугую косу волос, пылающую щёчку…
Он стал часто захаживать к тёте Наргиз после работы. Гюле нравился этот скромный и симпатичный молодой человек, она уже не стеснялась всё чаще поднимать глаза в разговоре с ним, и ей нравилось встречать его ответный взгляд, полный тепла и внимания. А в выходные дни Ширинбек знакомил её с городом. Сначала – с Приморским бульваром с его уникальной парашютной вышкой, с которой уже давно не прыгали, но зато на её семидесятиметровой высоте попеременно высвечивались видимые издалека время суток, температура воздуха и воды, направление и скорость ветра; еле уговорил её подняться на огромном Колесе обозрения ("чёртовом колесе"), с верхотуры которого открывался вид и на весь амфитеатр города, спускающийся к морю, и, в другую сторону, далеко на само море с островом Наргеном на горизонте; покатались на лодке по каналам недавно сооружённого "уголка Венеции", показал белоснежное здание кукольного театра, фасадом выходящего на проспект Нефтяников. В Старом городе-крепости, ограждённом мощными крепостными стенами, по крутым каменным ступеням взобрались на обзорную площадку Девичьей башни – традиционного символа города, а спустившись, долго бродили по тенистым узким крепостным улочкам, успев заглянуть и в ковровый цех, и полюбоваться в музее на древнее искусство ковроткачества. Правда, перед этими прогулками Наргиз уговорила Гюлю сменить своё провинциальное одеяние на городское, предложив ей на выбор несколько своих платьев, из которых Гюля после немалых колебаний выбрала то, что подлинней и потемней и мастерски подогнала его по своей фигуре – шить она научилась раньше, чем пошла в школу.
Увидев её в новом наряде, ещё более привлекательной, Ширинбек не удержался от вопроса:
– Послушай, Гюля, не может быть, чтобы у вас в деревне никто не интересовался бы такой красивой девушкой, может быть у тебя и жених уже есть, а?
Гюля смутилась, но ответила честно, глядя ему прямо в глаза:
– Один напрашивается, но уж очень противный, а другие его побаиваются и меня стороной обходят... – и засмеялась.
В качестве гида Ширинбек и для себя открывал прелести городской архитектуры, такие, например, как элегантный зимний и летний комплекс филармонии – бывшей резиденции царского губернатора с примыкающим к ней "губернаторским садом" – парковой зоной, спускающейся к морю широкой полосой между крепостной стеной и Садовой улицей. Хотя названия эти сохранились лишь в памяти старожилов, а ныне сад стал Садом Революции, а улица – им. Чкалова. Молодые люди в четыре глаза с интересом разглядывали величественные и строгие формы оперного театра с его балконами и порталом, к которому, представлялось, подкатывали фаэтоны и пролётки, а может и первые автомобили бакинских нефтепромышленников, коммерсантов, чиновников, под которым проходили сотни городских интеллигентов, галёрочной публики. Даже привычный Сабунчинский вокзал, откуда в своё время отправилась первая советская пригородная "электричка", оказался при внимательном взгляде оригинальным архитектурным сооружением. А в гулких прохладных залах Дворца Ширван-шахов и в тишине музеев Истории и Низами они, присоединившись к группам экскурсантов, с интересом открывали для себя новые страницы истории своей родины с древних времён до наших дней. На пригородном автобусе съездили и в сураханский Храм огнепоклонников, где поневоле замирал дух в кельях с выглядевшими живыми восковыми фигурами древних предков, объектами и ритуалами их поклонений и сурового быта.
За две недели, остававшиеся до отъезда Гюльнары домой, они успели и познакомиться с городом, и договориться о возможном поступлении её на работу ученицей в ковроткацкий цех, а после того, как Гюля, встав перед станком, ловко набрала несколько рядов очередного изделия, начальница цеха, сухопарая огненноволосая (от иранской хны) Сура-ханум пообещала даже выхлопотать у начальства место в общежитии фабрики. Сурово взглянув на Ширинбека, добавила:
– Порядки там строгие, молодой человек, – смутив своим замечанием обоих.
…Свадьбу сыграли через год, а ещё через год Ширинбек стал отцом маленького Рустамчика. Денег в семье стало не хватать, хотя Гюля вскоре вернулась в цех, доверив бабушке Мириам дневные заботы о внуке. И тогда Ширинбек впервые обратился за помощью к деду – посодействовать в переводе на один из морских нефтепромыслов, где оплата была в полтора-два раза выше сухопутной.
– Ну что ж, опыт работы у тебя уже какой-никакой, а есть, характер общительный, думаю – мне за тебя стыдно не будет. Походатайствую… Примут… Но имей в виду – за все свои дела и поступки будешь отвечать сам; люди в море сильные, но разные, бери пример с хороших, а свяжешься с плохими – вытаскивать не буду…
– Понял, дед, спасибо, – он по-мужски коротко прижался к крепкому дедовскому плечу…
…Новоиспечённый буровой мастер Ширинбек Расулов был уже отцом двух пацанов-погодков, и сейчас уверенно "дефилировал" по центральным улицам родного города.
III
Встреча.
Ширинбек уже обогнул магазин “Динамо” и вышел на улицу имени Джапаридзе, ведущую мимо кинотеатра и универмага-пассажа прямо к Приморскому бульвару, когда услышал за спиной звонкий оклик: “Ширинчик!”. Так его называли только дома и лишь одна смешливая девчонка ещё в школьные годы. Он резко обернулся и чуть не упёрся в широкую улыбку красивой молодой женщины.
– Чё, не узнаёшь, постарела, да? А я вот тебя издалека приметила, а когда заворачивал за угол и профиль показал, убедилась… Ты смотри, с чётками – моллой заделался, что ли? А тогда где же папаха? – тараторила она, видимо, пряча смущение от нежданной встречи, пока он, уже с улыбкой, ощущая какую-то тёплую волну, подкатившую к сердцу, молча её разглядывал.
– Мари-и-инка, э-э… Черкасова… Ну-у, красавица, да… Это сколько ж мы с тобой не виделись… дай сообразить… конечно, десять лет, э, целую вечность. Ну, здравствуй, да... – он притянул её за плечи а она с готовностью подставила щёчку для поцелуя, – я очень рад тебя видеть. Куда-нибудь торопишься?
– Конечно, тороплюсь, только не куда-нибудь, а тороплюсь узнать, где ты пропадал эти десять лет после школы, ещё целых десять моих дней рождения…, – она хитро взглянула на него и он понял эту аналогию – в её последний в школе день рождения они, чуть разгорячённые танцами и вином, выскочили на лестничную площадку, она потянула его на пролёт выше и там они долго целовались, пока снизу не послышались шаркающие шаги и кашель соседки с верхнего этажа. Там же она впервые выдохнула через полуоткрытые губы нежное "Ширинчик"; у неё это прозвучало, как буквальный русский перевод его имени – "Сладенький", и уже потом, в классе иногда обращалась к нему так же, но как бы с оттенком иронии, на что он тоже шутливо вопрошал "что, Маришечка?". Маринке, признанной заводиле класса, палочке-выручалочке на контрольных по математике, всё прощалось, и никто не придавал таким "телячьим нежностям" особого значения, в том числе и Ширинбек, который и сам преуспевая в математике, воспринимал такие обращения друг к другу, как пароли "коллег"…
– Да, как-то быстро время пролетело… техникум… работа… я ведь на морском нефтепромысле работаю, э-э – "Каспвостокнефть", слышала, наверное, да? Сейчас вот... – он хотел рассказать ей о предмете своей сегодняшней гордости – новом назначении, но она задумчиво кивнула и перебила:
– "Каспвостокнефть"? Это ж надо…, – помолчала, – Да-да, слышала … А ты женат, конечно, дети?
– Двое.. пацаны… Ну, а ты-то как живёшь? Давай, да, рассказывай…
– Да как все… Окончила университет, филфак, преподаю литературу в школе, вечером по нечётным дням – русский язык на курсах для иностранных студентов. Шестой год замужем, две девчушки, трёх и двух лет, вот такая скучная биография…
– Почему же… Ты молодец, да, – всё успела. Но почему филфак, а не мехмат, к примеру? А муж чем занимается? Как зовут? И какой фамилией теперь тебя величать?
Марина ответила не сразу и как-то рассеянно:
– Что? А-а, муж… Ну да… Зовут, ммм… Юра…Он, знаешь, всё по командировкам как-то… Когда его нет – тоскливо, работа спасает, – ответ в этой части получился уклончивый, но Ширинбек не стал уточнять, – девчонки – то у бабки, моей свекрови, то у отца – у него вторая жена, очень заботливая женщина, забираю их только на выходные и когда муж дома. Да, а филологический… ты знаешь, в своё время мне показалось, что точные науки – удел мужчин… Фамилию свою я сохранила, знаменитая всё-таки… Помнишь Николая Черкасова в фильмах "Иван Грозный", "Весна", и в его последнем "Всё остаётся людям" – мой двоюродный дедушка, между прочим, по отцовской линии. И потом… Вдруг кто-нибудь, например, ты, стал бы меня разыскивать через справочное… Черкасова, Марина? Вот, пожалуйста… А иначе морока…, – она искоса взглянула на его реакцию, встретила добрый изучающий взгляд и отвернулась.
Несколько шагов прошли молча.
– А ведь я была влюблена в тебя, Ширинчик, – сказала улыбнувшись, но с оттенком грусти, – и всё у нас могло бы быть тогда, и судьба наша могла сложиться по-другому…
– Так ты что – недовольна своей судьбой?
– Да нет, я же не сказала – лучше, я сказала – по-другому… А лучше или хуже – кто ж её, злодейку, знает… Вот сейчас тебя встретила – тоже ведь судьба… А ты почему не нашёл меня после школы? Сами-то вы с матерью переселились куда-то…
– Да, мама тогда от фабрики двухкомнатную получила, на Потамдаре, как передовик и как с разнополым сыном…
– Как это, – расхохоталась Марина, – с разнополым?
– Нет, ну, в общем, ты поняла... – он тоже засмеялся и вдруг почувствовал, что как-будто не было десятка лет разлуки, что рядом с ним шагает, нет – мягко ступает та самая смешливая и смышлённая Маринка, впервые подставившая ему свои губы и совсем не по-матерински шептавшая "Ширинчик".
– Да, но я-то "с разнополым отцом", никуда не переселялась, – хохотнула она, а он вспомнил, как всем пятым "а" классом были на похоронах марининой матери, и как ему хотелось тогда погладить по головке, успокоить рыдающую Маринку, – мог бы и проведать по старой дружбе. Так почему не искал, Ши-рин-чик, а?
– Если честно, то не верил, что твой отец одобрил бы дружбу единственной дочки с мусульманином, да и моя мать, наверное, косо на это посмотрела бы… потому и не искал, решил, что не судьба , потом женился. А я тебя тоже отличал от других, ты и умная была, и какая-то… свойская, что ли…
– Ну почему была? Я и сейчас соображать не разучилась, – засмеялась, – и людей не чураюсь, вроде…
Они спустились в подземный переход под проспектом Нефтяников, вышли на бульвар и направились к береговой кромке. Марина села на каменный парапет, всё ещё хранящий дневное тепло, и, повернув голову в сторону моря, чуть наклонила её, вслушиваясь в умиротворяющий плеск слабого прибоя. Багрово-красный сегмент солнца, погружающегося в зелёный покров Нагорного парка у верхней станции фуникулёра, уже не слепил, а отбрасывал косые лучи на поверхность воды, которые, смешиваясь с её штилевой синевой, отражались то нежно-розовыми, то пурпурными бликами.
– А хорошо, что я тебя встретил. Мне вообще везёт в последнее время, – нарушил молчание Ширинбек, любуясь всем обликом сидящей перед ним женщины с царственной осанкой и величественным полуоборотом золотистой головки на красивой шее, – недавно повысили в должности, – он приблизился к цели своей сегодняшней прогулки – поделиться, наконец, новостью, распиравшей его изнутри, – я теперь буровой мастер, в бригаде тридцать два человека, и двадцать два из них по возрасту старше меня, э… Представляешь, Маринка, но меня это не пугает… Я ведь после техникума на суше рабочим в бригаде начинал, все ступеньки прошёл, потом уже в море, работая техником, наклонное бурение освоил, буровые растворы, даже в ликвидации аварий участие принимал. Поэтому, когда Эрнест Аркадьевич – это наш главный инженер, предложил заменить ушедшего на пенсию мастера, я решил, что смогу, да, хотя уже понял, что со стороны всё проще кажется… И мы с тобой должны это событие отметить… Я приглашаю тебя в "Интурист", там же отметим и встречу старых друзей… Ну как?
Марина слушала монолог Ширинбека, временами вглядываясь в его бархатистые сверкающие глаза и обнаруживая явное несоответствие слышимого с их жарким обволакивающим взглядом. Ей вдруг захотелось надолго погрузиться в этот взгляд, свести воедино того немногословного красивого парнишку-школьника – свою тайную симпатию, и этого молодого мужчину, уверенного в себе и, как выяснилось, тоже когда-то к ней неравнодушного.
Чувства Марины с самых юных лет обычно не расходились с разумом. До двенадцати лет её характер формировался на примере матери – строгого и преданного делу партийного работника, секретаря парткома крупного машиностроительного завода, а после её смерти – отцом, директором школы, всячески способствовавшим развитию её логического мышления и способностей в математике, и поощрявшим увлечение литературой . Замуж она вышла скорее по расчёту за человека на двенадцать лет старше себя, что в её двадцать два года было разницей весьма существенной; подруги считали – "вышла за старика". Главным мотивом этого расчёта было желание скорейшей независимости и самостоятельности. В отношениях с отцом к этому времени наступило некоторое охлаждение; нет, они не конфликтовали, но Марину уже раздражали его постоянные нравоучения и их тон, приличествующие разговорам с маленькой девочкой, а не с выпускницей университета. Она несколько раз пыталась объяснить это отцу, но в ответ слышала новые порции наставлений, и вскоре оставила эти попытки, увидев в замужестве, в частности, возможность избавления от осточертевшего отцовского занудства. Отец, кстати, одобрил её выбор, в первую очередь, из-за существенной разницы в возрасте молодожёнов, посчитав, что отдаёт дочь в надёжные, опытные руки.
Муж боготворил Марину – свою вторую жену (с первой он прожил семь лет и развёлся по взаимному согласию, без скандалов, как полагала Марина, из-за бездетности), Марина же благосклонно позволяла себя любить, чувствуя его основательность во всём, а после рождения девочек – безмерную его любовь и к ним. Лишь одна черта его характера непонятно отзывалась в душе, то ли возвышая её, то ли унижая – постоянная, плохо скрываемая ревность.
Марине, никогда не дававшей серьёзных к тому поводов, были очень обидны её проявления в виде нахмуренных взглядов, пружинящих желваков или даже демонстративного отчуждения ночами с обращённой к ней равнодушной спиной. И из-за чего сыр-бор?! Да просто из-за её общительной натуры – на кого-то слишком ласково смотрела, в театре очень даже мило беседовала с молодым соседом слева, в компании два (!) раза протанцевала с одним и тем же партнёром, недостаточно отстраняясь от его груди и т. п. До скандалов дело не доходило, но испорченного настроения хватало с избытком. Своим трезвым умом она понимала, что отчасти причина кроется в его комплексе "разных возрастных категорий", и ей надо бы держать себя посолидней, подстать мужу, поскольку ему уже не удастся быть ребячливей, но, с другой стороны, он ведь тоже не вправе подавлять в ней свойства характера и безобидные порывы молодости. Да, именно, не вправе…
– Ты знаешь, Ширинбек, не пойду я с тобой в "Интурист", – тон её был решительный и категоричный, – не обижайся, ты тут ни при чём… Просто там могут быть люди… всем же не объяснишь, почему мы здесь… Начнутся кривотолки, а они не нужны ни мне, ни тебе… Ведь так, Ширинчик? – он не успел отреагировать, как она продолжила, – вот что, сейчас берём такси и едем ко мне, – она решительно тряхнула головой, откинув со лба свои мягкие золотистые волосы, и он вспомнил, как она таким движением обычно заканчивала в классе вывод на доске какого-то сложного уравнения или доказательства теоремы. А она посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась, – не беспокойся, я накормлю тебя не хуже, чем в "Интуристе". Пошли…, – и взяла его за руку.
Ширинбек двинулся за ней, на ходу осмысливая ситуацию:
– Подожди, Марина, ты что – ведёшь меня знакомить со своим семейством? Ты уверена, что твоему мужу это понравится – вот так, сходу?
Он услышал ответ, на который подсознательно и рассчитывал:
– Нет, конечно, сходу нельзя… Но он сейчас в отъезде, дети у бабушки, и сегодня четверг – у меня свободный вечер. Поужинаем, поболтаем…
– А-а, понял, а потом, как в анекдоте, да, – муж возвращается из командировки, а у жены друг… ужинает, болтает… вы на каком этаже живёте? – оба рассмеялись.
– Не бойся, во-первых, мы живём в посёлке Разина в собственном домике, доставшемся нам по обмену от его родителей, и окна первого этажа выходят прямо в тенистый сад, во-вторых, сегодня муж из командировки не вернётся, в-третьих, я надеюсь, что в любом случае нас не в чeм будет упрекнуть, – она по привычке выстраивала свои доводы в стройную логическую схему, – а в четвёртых, не слишком ли много лишних вопросов вы, молодой человек, задаёте красивой женщине, пригласившей вас в гости, а? Может поищете вопросы поинтересней?
Ширинбек вспомнил её всегдашнее умение осаживать в нужный момент собеседника своими "во-первых, во-вторых…", перед которыми пасовали даже некоторые учителя из слабонервных, и подумал о том, что сегодняшнее его торжество может оказаться гораздо более праздничным, чем ему мечталось…
Они как раз вышли к проспекту Нефтяников, и Ширинбек поднял руку навстречу приближающемуся со стороны здания "Азнефти" зелёному огоньку.
Он галантно распахнул перед ней дверцу резко притормозившей "Волги" и вслед за Мариной сел на заднее сиденье.
– Салам, даи (дядя, азерб.), – поздоровался Ширинбек с пожилым водителем. Тот в ответ кивнул, щёлкнул тумблером счётчика и вопросительно полуобернулся в сторону пассажиров.
– На Разина довезёшь?
Посёлок получил своё название, потому что располагался у подножья горы, знаменитой тем, что по преданию в её многокилометровых пещерах с выходами чуть ли не в Западном полушарии – это зависело от меры фантазии рассказчика, скрывался бунтовщик Степан Разин сотоварищи.
– Далековато, а у меня скоро смена кончается... – Ширинбек знал эту уловку опытных водителей, набивающих цену на дальние маршруты. Затем должен был последовать довод "обратно придётся холостым катить", и, наконец, всю дорогу их бы ожидали жалобы о затратах на ремонт машины из собственного кармана, дороговизне бензина, поборах в таксопарке, и поэтому не стал торговаться:
– Поехали, не обижу, два счётчика с меня, вперёд…
Машина рванула с места, а Марина на хорошем азербайджанском языке, на котором вёлся разговор мужчин, объяснила водителю, что даже за пять минут до окончания смены он обязан доставить пассажира по любому адресу, пусть и с задержкой возвращения в парк. Водитель покачал головой, мол, больно все умные, и стал всё-таки излагать жалобы, о которых Ширинбек подумал лишь минуту назад.
– Не терплю, когда меня за дуру держат, – вполголоса сказала Марина и взяла Ширинбека под руку, вложив свою ладонь в его. Он почувствовал тёплое прикосновение её плеча и упругой груди к своей руке и легонько сжал её пальцы.
– Ты неплохо владеешь языком, ай гыз (девочка, девушка, азерб.), откуда это?
– Ну как же, у нас и среди соседей было несколько азербайджанских семей, и в школе, если помнишь, по языку всегда была пятёрка, – она теснее прижалась к его руке, – и потом, я же знала, что обязательно тебя встречу…, – она потёрлась щекой о его плечо и затем с закрытыми глазами медленно повернула к нему лицо. Ширинбек почувствовал, как её пальцы проскользнули между его и судорожно прижались к тыльной стороне ладони, увидел совсем близко приоткрытые губы и прильнул к ним, ощутив тонкий аромат её лица, мгновенно вернувший его на площадочку лестничного пролёта десятилетней давности.
Они не видели, как водитель, глянув в зеркало заднего обзора, ещё раз укоризненно покачал головой и даже не ощутили, как плавно – без рывков и резких торможений стал он управлять машиной, старательно объезжая ямки на дороге, при необходимости ориентируясь только по боковым зеркалам…
Машина резво проскочила под "багировским" мостом – транспортной развязкой, сооружённой по инициативе Мир Джафара Багирова, властного "хозяина" республики сталинских времён, и ещё прибавила скорость, выехав на "правительственное" шоссе в сторону аэропорта. Справа потянулись однообразные пятиэтажки из сборного железобетона – "хрущобы" посёлка нефтяников имени Михаила Каверочкина, затем побежали назад стальные заросли нефтепромысловых станков-качалок и, наконец, такси, миновав железнодорожную станцию с вывеской на фронтоне "ст. РАЗИНА" и добротные каменные многоэтажные дома на пристанционной площади, углубилось в тенистые улицы старого посёлка с традиционно русскоязычным населением.
– Здесь, пожалуйста, – чуть севшим голосом сказала Марина водителю, и тот уже по привычке очень плавно притормозил, а она повернулась к Ширинбеку:
– Я пойду вперёд, ты за мной, увидишь, куда я зайду, обойди дом слева и заходи в калитку и через сад. Чтоб не дразнить гусей…Побежала…, – и чмокнула его в нос.
Ширинбек щедро расплатился с таксистом, бросив на переднее сидение четвертной против девяти рублей на тикающем счётчике, сделал ладонью упреждающий знак "сдачи не надо" и поблагодарил:
– Чох саг ол, даи.
Таксист понимающе кивнул и подмигнул Ширинбеку:
– Яхши йол, оглум…(счастливого пути, сынок, азерб.)
Это была садовая зона посёлка, издавна застроенная частными домами с высокими заборами, за которыми весной цвели вишни и абрикосы, ближе к осени, как сейчас, поспевали яблоки, гранаты, инжир.
Ширинбек еще чуть помедлил, следя за удаляющейся фигуркой Марины, и двинулся вслед. В сгустившихся сумерках при тусклом свете уличных фонарей она прошла два квартала и повернула за угол направо. Он прибавил шаг и свернув за ней увидел, как она поднялась на несколько ступенек крыльца второго от угла ухоженного дома под черепичной крышей. Ширинбек пошёл медленнее, чтобы убедиться, что она вошла в дом, и уже поровнялся с неосвещённым крыльцом, а она всё пыталась в темноте дрожащими руками попасть ключом в замочную скважину, а когда, наконец, попала, оказалось, что это не тот ключ, и снова стала нервно выбирать из связки нужный.
– Ширинбек, – позвала она громким шёпотом, – иди сюда, помоги, я что-то запуталась…
Он поднялся на крыльцо, и в тот же момент Марине неожиданно удался маневр с ключом, и дверь распахнулась.
– Так я пойду в обход, – пошутил Ширинбек, – конспирация так конспирация…
Марина мягко подтолкнула его к двери, зашла сама, защёлкнула замок и наощупь включила наружное освещение. В полумраке просторной прихожей он снова ощутил таинственный влекущий аромат, исходящий от этой женщины, а она – близость своей давней заветной мечты, и они одновременно кинулись в объятия друг друга. Он целовал её губы, глаза, шею, чувствовал, как содрогается всё её тело, почувствовал и своё страстное желание… Он подхватил её на руки и шагнул в комнату.
– Спальня слева, – шепнула Марина ему на ухо, и Ширинбек ногой распахнул туда дверь…
…Их свидание закончилось далеко за полночь. Оба были немного смущены теми порывами раскрепощённой страсти, которую они без устали дарили друг другу в этот вечер.
В самодельной пристройке-баньке, куда Марина, спустя некоторое время, проводила Ширинбека, уже грелась газовая колонка, и бросался в глаза контраст между огромным деревянным корытом-ванной, изготовленным не позднее конца (а может и начала) прошлого века, и современным сверкающим, хромированным душевым комплектом.
– Муж всё пытается заменить наш "бассейн" на модерновую ванну, а я не даю, мне так больше нравится, недаром ведь лучшие коньяки в дубовых бочках выдерживают, а не в эмалированных, а мы что, хуже разве? И девчонкам в радость здесь плескаться… Захочешь в воде полежать – вон, пробку заткни на место, потом вытащишь… А я уже успела искупаться, пока ты вздремнул…
Марина стояла перед ним в лёгком халатике, с играющими на её лице отблесками газового пламени из колонки, а он никак не решался скинуть с себя простыню, в которую завернулся, очнувшись от её прикосновения после короткого забытья. Ей передалось его смущение, и она отвернулась:
– Ладно, я побежала на кухню – обещала же накормить, а ты смывай свой пот, трудяга…, – она засмеялась, – твою одёжку я положу вот сюда на скамейку…
Домой Ширинбек добрался около трёх часов ночи. Гюля не спала, и села в кровати на звук отпираемого замка. Не в её правилах было расспрашивать мужа о причинах такого позднего возвращения, найдёт нужным – сам скажет. Она лишь убедилась, что это действительно он (кому же ещё в такое время?), и снова улеглась. Успокоившись и уже проваливаясь в сон, слышала что-то о старом школьном приятеле, как посидели, как вспоминали, как то, да сё… Уловила и лёгкий винный запах, когда он лёг рядом и почти мгновенно уснул, и ещё какой-то слабый-слабый аромат. Но мало ли что…
СМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.