Прикасаясь локтями к молочно-сырым кирпичам.
По лучам танцевала рассветным, к ногам ее сложенным.
Царапинам губ ярко-красных не смела кричать.
Кто-то быстро снимал с нее нежность, искал виноватых,
Зло впечатывал в стену, потом целовал всю ночь.
А в пробелах так много воды, синяков, стекловаты…
Писем скомканных, губ насильных, рвущихся прочь.
Пунктиры несдержанных рук чуть пониже запястья,
Синяки задохнувшихся телом тонюсеньких плеч,
Стон не смытых деталей, обрывков беззвучного счастья.
Не слетевшая с губ полупьяная, хрупкая речь.
Вытирала с коленей твой почерк, развязный и грубый,
И, уткнувшись дождю в лицо, танцевала послушно.
Сквозь рыданье трамваев – чужие, все в трещинках, губы.
Разжатые пальцы и смех, стекленеющий в лужах.
Нервно-нервно, курить, аллергия на письма и песни,
Падать вдохом еще не остывшим, твоим, на паркет,
Осязавший бесшумные платья и тех, кто был вместе.
Дело не в осени и не во внешности, нет.
Раздевали глазами, так быстро, бездушно и низко,
Я сползала по стенам налипшими скобками туши.
Кто-то ставил «любить» и «постель» слишком близко, так близко,
Ты окурки душила в стаканы, но чаще – в душу.
Танцевала сквозь рельсы проложенных намертво чувств,
Не писала рассказы, но знала, что ты простишь.
Этот город без наших ладоней и вен так пуст.
Она носит светлые платья, а ты грустишь.*
*привет Бродскому.
