Скользила по клавишам, будто бы по спине
Своего мужчины, и роняла, как скучное пяльце,
Звук тягучий, стекающий пудрой по белой стене.
Зацепившись сырыми губами за влажное небо,
Я не мог опустить в грязный пол небольшие глаза
С привкусом блюдец фарфоровых (или нелепых?),
Потому что хотелось смеяться, когда нельзя.
И ни слова, ни слова… лишь взмахи изломанных рук,
Таких тонких, что я почти перестал дышать.
Окончания слов, не сумевших сорваться с губ,
Я читал в каждом лезвии кухонного ножа.
Ты рыдала и прятала губы печальные в воду
Гиацинтов, стеклянных стаканов, смазанных лиц
На полотнах импрессионизма, вошедшего в моду
У легкомысленных женщин и самоубийц.
Ноты бросала мне в спину, под ноги, сбиваясь
На горькое соло излюбленных девок английских.
Я бежал по заученным лестницам, не касаясь
Плеч обнаженных, тонул в горьковатом виски.
Просыпался, курил и пытался звонить куда-то,
Избивая родные, тяжелые, колкие кнопки.
Резал руки продажной любовью, тобой, развратом,
Выскреб сердце и вырвал плач из осипшей глотки.
Сколько ласки твоей утопил я вдоль пепельниц серых,
Оставляя ожоги на старом беззвучном столе!!!
Твоим голосом тихим протяжно смеялись скверы,
Пели нежно и больно о том, как я нужен тебе…
Окатив мою шею истерикой в белых страницах,
Прервалась и поежилась зябко. Пора возвращаться.
И так жаль, родная, что мы не самоубийцы,
Ведь нам было бы легче, намного легче прощаться…