В комнате, давно поселился полумрак, торжественно окутывающий серебряные канделябры, которые Петенька чистит ежедневно. И блеск их волнующим бальзамом ложится на сердце. Хоть что-то напоминает о приёмах и званых вечерах, что устраивала каких-то сорок лет назад. Всего пять десятков тогда было. Не то что сейчас, прижали годы и болезнь, но, по большому счёту, ни они, ни одиночество - прохладной волной, а отсутствие спектаклей, зависимое положение от других, вот что бьёт болезненно и иногда подталкивает зажечь последнюю свечу перед алтарём.
Жизнь моя приобретает вариант парашютного прыжка. В силу профессионализма парашютиста и Того, кто дёргает за стропы, гарантирован затяжной прыжок. Но вся беда в том, что, похоже, никто из нас не помнит - дёрнули мы за кольцо или нет. Странность игры… Девять килограмм плюс вес, и купол несёт по жизни новичка-парашютиста. И оказывается, новичком, так и лечу всё это долгое время. А оно - проносится сумасшедшим ритмом, лишь в последней, финальной сцене, замолкаю, пристально всматриваясь в замерший зал, и набрасываю на плечи красный шёлковый шарф. Возникают два вопроса - замер ли зал? и стоило ли играть… И ещё, пожалуй, современный ли был парашют? Нынешние-то, другие, колец нет и купол другой.
Никогда не мечтала сыграть Офелию или Джульетту. Бабу-Ягу, пожалуй, нравилось больше всего, но за множество пролетевших лет пришлось быть кем угодно, особенно, когда постарела - лишь была бы работа, роли. Потеряла ли себя или только сейчас нащупываю, кем я есть на самом деле - может, из-за этого плохо так?
У Петеньки же, сосны корабельные - литые, со стержнем. Всё думала, сломало его там, у дверей старого дома, когда били оголтеловыверенной толпой, чтобы был ниже их, шестёркой мелкой. Чтобы не взмывал русой головой в небеса. В наркоту да в подельщики пытались определить новенького, приехавшего к Актрисе жить, с рюкзаком и ноутбуком - всех вещей-то. Жёстко, по-русски, определялись, кто ты и с чем можно сожрать тебя, четырнадцатисемнадцатилетние нелюди маленького подмосковного городка. Тоже, по-своему, летели парашютной сцепкой.
И ничего не сделаешь, ведь… Переплелось пространство сидящих по тюрьмам-колониям с пространством охраняющих от -, и не дай, не приведи, оказаться обычному человеку в этих переплетениях, не заметят - перемолотят серпом-молотом. Что им? Ещё раз сесть, если, что и докажешь… Так это у них в почёте - вон, Серый сидел, теперь уважаемый человек, на мерсе ездит - чем они хуже…
Пришёл ко мне, в тот момент, сосед по прошлому - Андрей, глянул спокойно и отпил из чашки крепкого чая: «Ну и… чего сидим? Снова промолчишь, как тогда…»? Всё, сжатое до последней безнадёжности, расхлестнулось, приобрело очертания и смысл, поняла, что хоть сейчас должно взметнуться вихрем - смыть накипь и гниль. Рвануло из меня такое…
Иногда, не помню, не понимаю, что происходит в моей жизни - правда ли, реальность? Или не было такого, не я играла эти роли, не я жила в тех жизнях, не я любила и предавала, боготворила и продавала оптом и в розницу… Когда рождена? Мои ли глаза видели красоту Коломенского, музыку Арбата мои ли уши слышали… Пережили революции и войны, выжили - мои сердце и душа? Что до сих пор делаю здесь, не сумевшая полюбить так, чтобы взмолиться не за себя, а за своего единственного? Не родившая, лишь скинувшая свой плод в ведёрко анатомическиобледенелого, до ужасов мистических - чистого и холодного неродильного зала?
Встала и открыла двери. На жадных до крови или, скорее, равнодушных от неё - выплескивающейся потоками из телевизоров, жизни реальной и геймерокомпьютерной - избивавших моего Петеньку - молча пошли тени. Как полководец, стояла я, распрямив плечи, а мои роли, мои героини и герои, бесшумно раскидывали нападавших. Никогда не была официально травести, но приходилось играть и детские, и мужские роли - вот отблагодарили они меня. До конца не сообразив, что происходит, взвыли и побежали толпой те, кто только что вбивал каблуками в землю племянника. И обиженно выговаривали главному: «Ты же говорил, здесь кроме бабы никого нет… Ах ты ж…»
Я не баба. Я - Актриса. И даже роль Бабы играю исключительно верно. Правдоподобно. В чём вы, дилетанты, сейчас убедились.
Петенька вполз в освещённый проём и замер на старом полотняном коврике. Хотела попросить Андрея помочь поднять безжизненное тело парня и донести до перегородки, где уютной кладкой, недавно выструганными досочками-лежанками, пряталась печь-каменка, но оглянулась и не увидела его. Исчез. Помог мне в этот раз не прятаться за занавеской и зажимать крик платком, как тогда, в сороковом…
Когда приезжали воронкИ по ночам, и исчезали люди в их ворОнках. Такой страх сквозил по улицам, что поселился он в генах и следующих поколений. Разве что, теперь, потихоньку начал отступать. Медленно так. Но другие страхи на подходе. Жить-то как? Андрей не выжил - увезли, и не вернулся. Тогда. Только сейчас и свиделись. Видно, скоро, уже мне… Последняя роль.
Водку влила в рот, смочила ею платок носовой в серую клетку и обтёрла вспухшее синекрасное лицо, шею и ладони. До печи добрались вдвоём. Ох, и двужильный парень. Жаль, нет той, русской печи, в которую маленькой, меня засовывали, словно в сказке - Иванушку в печь. На доске-лежаке впихивали прямо в зев, перед этим, вытащив из печи горшки и угли. Немного остывшая от жара, печь, прятала маленькую девчушку с острыми плечиками, а на стены мать плескала разведённым квасом. Когда пар поднимался густой стеной, закрывали и заслонку. Я потела и ужасно боялась помереть в этом закрытом пространстве. Но лёгкие, после такого лечения не всхрипывали - болезнь быстро уходила, вместе с кваснохлебным запахом пара.
Ну, ничего, и эта новая, с печными изразцами, покрытыми васильковой глазурью, натопится быстро и выпарит из Петеньки через дымоход, по белому, всю грязь, насевшую, всю боль.
Нда… Выпарила тогда из него печь-каменка моделирование. Перестал заниматься дизайном. Зато начал рисовать такие картины, что я замирала возле белых листов, в которых впечатывались мощными мазками сосны и скалы. И песок жёлтый, чистый до неприличия, до невозможности. Синь, небесная и морская, наступала с картин, окутывала, вздыхала солёными слезами рядом. Плескалась.
Я забыла, как выглядит море. Петенька его никогда и не видел. Так получилось. И решила внезапно, как-то ранним утром, когда перебирала чётками свои роли, написать моему дорогому, очень старому поклоннику. Богатому и одинокому, известному в мире моды, талантливейшему человеку. Последнее, что помнила из нашей переписки, это то, как он радовался успехам одного из своих учеников и написал тогда из…, кажется, поместья в Латвии, которое только приобрёл. Почему-то возникла абсолютная уверенность, что возьмёт к себе моего племянника, сможет устроить его дальнейшую жизнь. Оставшиеся сбережения от продажи дома, как раз бы помогли Петеньке не чувствовать себя зависимым. А там, будет видно. Ох, уж это русское - авось!
Так ждала письма или звонка, что забыла об электронной почте. Не помнила, когда отправляла мэйл Александру и удивилась тому, что безжизненное пространство свинцовой игры в компьютере разбилось почтовым сообщением от моего приятеля.
Он не подвёл, с радостью сообщая, что ждёт гостей, явно намекал и на моё присутствие. Куда уж мне… Но тут возникло препятствие, к которому я вовсе и не готовилась. Привыкнув жить одна, не встречая никаких возражений в домашнем обетовании от кого-либо, поразилась, что Петенька ехать не хочет. Нет и всё тут. И как быть…
Упёрся, насквозь проглядывает меня глазищами зелёными, а джинсы скоро спадут с тощего тела. На ремне только и держатся. Устроился в какую-то иностраннозахолустную фирму, что-то продаёт, менеджер того-сего.
Не по душе ему торговля, но выданы жёсткие рамки успеха, выживания. Сосны стали строже и выше, а картины появляются всё реже. Хотя, игры в компе сдвинулись куда-то внутрь, а на белое Wordовство мягкими лапами, ещё несмело, пробрались стихи.
Вот так превращения. Всё же, хочется, чтобы Петенька приобрёл образование более существенное, специализированное, но что же приобретать, если ещё не может определиться, а французский и английский уже начали из него выпрыгивать миниатюрными рассказиками. Чего дальше ждать?
Это не заработок. Это сумасшествие. Рассказами и стихами не прокормишься, только ополоумеешь и измучаешься от ночных поисков тех строк и слов, которые тебя самого поразят.
Руки… Господи, как же крутят эти суставы - выматывают. Ночь, долгая ночь не даёт покоя, вспарывает сон, смесью запахов восточных нежно протирает виски. Ах, сандала побольше, в смесь.
Словно, в подвалах-запасниках Эрмитажа брожу в одиночестве. В новом синеньком, чернильном халатике, выискиваю по списку те номенклатурные картины, которые необходимо принести в зал. В самом дальнем, пыльном углу, заставленном странными древними вещами, натыкаюсь на зеркало, с небрежно наброшенной на него тусклой тряпицей. Ни инвентарного номера, ни бирки - чужеродное достояние республики.
Круглый серебряный диск со следами исчезнувшей в веках ручки, с лицевой стороны отполирован дозеркально. С обратной стороны приделан золотой диск, разделённый на выбитые урартскими мастерами восемь частей - кусочками разрезанного торта, изукрашенных богинями и мифическими животными. Не смотреть бы мне в это зеркало. Но нет, так и притягивает, бьётся жилочками живыми, и любопытство поглощает мою судьбу, как множество раз происходило с принцессами урартскими, приходящими, чтобы разглядеть то, что открывается зеркалом. Сколько раз слышала эту легенду и не верила. Пока, случайно ли, не нашла его и не увидела то, что только сейчас смогла осознать.
Запах можжевеловосандаловый плещется рюмочкой высокой на ножке бронзовой. И уж, в какой раз, взмах… спадает с моих плеч, красный платок.
Зал замирает. Аплодисменты.
© Ирина Жураковская, 2008