Окно детства (Рассказ)

Над городом белым-бело.
Спозаранку идет снег, ложится легкими узорными хлопьями. Но я знаю, ветер подует с моря и снежная блажь исчезнет, «как стая крикливых гусей, несущаяся к облакам». И снова унылый ветер будет заметать мой след асфальтовой пылью. Снежинки все кружат над городом, кружат и тихо ложатся на землю. Ты и «пленяешься, и смущаешься» необыкновенной белой тишиной. Даже кот за стенкой перестал мяукать.
Сосед Коля заимел пушистого белого кота с голубыми глазами, а он оказался глухой. Коля с утра до вечера на работе, а кот целыми днями кричит и кричит, словно самого себя услышать хочет.
Порой его кавканье становилось таким отчаянным, что самой хотелось голосить: «Трудно человеку одному-у! У-у-у!»
Я стою посреди комнаты возле мольберта и по памяти выписываю красками на холсте окно бабушкиной хаты, веселую занавеску со сквозными узорами.
Преображенная белым снегом, взялась писать картину про лето, про нежную боль моего детства. Мне всегда хочется среди зимы холодной лета жаркого, а летом, когда «ветра стекаются в зеленую песню», - зимы белолобой.
Старательно пытаюсь вылепить мазками блеск стеклянной банки, запах полевых цветов. Их за селом видимо-невидимо. Клеверу лилового, ромашки, пижмы пахучей с васильками. Но цветы, только что сорванные в поле, получались неживыми, бумажными. Как я ни стараюсь мешать краплак с ультрамарином, а клевер смотрит на меня мертвой лиловостью, и все тут.
… Прошел по белому снег черный пес, поникший, как я, жалкий, с обвисшим хвостом.
«О чем задумался…
Да уж, наверно, ни о том, как написать картину…»
Силюсь вспомнит запах полевых цветов: терпкой пижмы и клевера медового. Снова рука тянется до красок и… О чудо!
Солнце рыжей кошкой вскочило на бабушкино окно. Я лихорадочно стараюсь уловить нахлынувший свет. Мазок, еще мазок… И букет полевых цветов ожил, заблагоухал знойностью лета.
Воодушевленная, я стала выписывать возле окна деревянный стол и в углу над столом лик Святой Богородицы да вышитый рушник.
Вспомнился тонкий изгиб бабкиных губ. Вот она вскинула персты старческой руки ко лбу и осенила себя вседержавным знамением. По хате поплыл шепоток утренней молитвы. Бабка Прасковья и меня с братом заставляла молиться. Брата Вовку палкой не заставишь, а я послушно старалась, крестилась еще «не вытекшей душой».
За стенкой опять размяукался кот.
«Ох, Тимофей! А я вот не знаю, как изобразить на картине свою бабку…» И, словно услышав меня, кошачий голос пропел: «Мя-яу-у!»
«Правильно, Тимофей! Не будем ее рисовать. Она ушла в сад за яблоками. Лучше изобразим на столе наливные яблочки с капельками утренней росы. Потом эти яблоки бабушка разложит на противень и заставит к чугункам в истопленную русскую печь. На обед будут протомившиеся в духу щи и печеные яблоки с молоком».
Следующим утром мне порисовать не удалось. Пробуждаюсь, а не подушку: «Кап-кап, кап»…
«О-ой! До-ождик!» В божественном ужасе подхватываюсь с постели и кидаюсь к тазам, кастрюлям, панически подставляю посудинку к каплям «дождя» и рвусь до соседей наверх выяснять причину…
… Опять забыли кран выключить.
После этого случая я долго ходила поникшей. Приду с улицы, гляну на окно своего детства и в тоске отворачиваюсь.
Однажды собралась и пошла к подруге своей. Она тоже художник. Учит маленьких детей рисовать. Озаренная Лимара была увлечена подготовкой творческих работ юных фантазеров к выставке.
Озаренность подруги и полет детских мыслей передались мне. Я вновь воспряла духом.
И снова полетели мазки красок на холст, словно вместе с красками хотелось войти в картину и не выходить оттуда. С чертовской энергией я лихо махала кистью, выписывала в окне детства зеленый холм, несущихся красногривых коней с пацанами и маленького Никитку, огласившего всю деревню:
- Андре-ей! Андре-ей! Иди сюда-а! Скорее-ей! Я червяка наше-ел!
И тишина… Благость.
Над всей этой благостью птицей взнеслась к небу церковь. Строгая, как савосьяновская женщина. Я всегда преклонялась перед святой совестью женщин моего села. После войны савостьяновские вдовушки, «закаленные бедой», оставались верными голубоглазым мужьям. Без тяжелого укора глядели портреты суженых с побеленных стен.
Нарисовала я крылатую церковь и призадумалась. Чего-то в моей картине не хватало.
Но под окошком бабкиной хаты вдруг послышалась женская речь. Мягкий говор вселил в мой «сонный лик» светлую улыбку. До бабушки пришла тетка Нина.
- Опять ты ходишь по селу с будильником, - пропела бабка Прасковья.
Лица их с улицы не видать, только белые платки. Сейчас они войдут в хату, и я увижу: один из карманов пестрой трикотажной кофты моей тетки смешно оттопыривается. Всякий раз, когда наступает теткина очередь пасти коров, она берет в поле свой большой будильник, чтоб вовремя коров пригнать.
Потом я вырасту, стану художников, а тетка Нина будет подшучивать надо мной:
- Людк! На кой ляд тебе энти картины, коли не покупають… Ты б, как лед твой Емельян, нарисовала десять рублей, пошла на базар и купила мешок муки.
Вскоре картина была завершена. Я сидела и любовалась ею, подобно Пигмалиону, влюбившемуся в статую девушки необычайной красоты, созданную однажды им самим из слоновой белой кости. Повесила я свое новое произведение над кроватью, рядом с другими работами, и, словно кипрский художник, обрела саму себя.
Но недолгим оказалось мое сладкое упоение. Я потихоньку влезала в долги. И в один из прекрасных дней не выдержала своего бедственного положения. Собрала лучшие картины и направилась в «Салон искусств».
Работы приняли, выписали квитанцию и предложили явиться через несколько дней.
Дома давила на мозги голая стена, вселяла в душу потерянность и тупую безысходность. Такое состояние у меня было однажды, когда умерла моя мать. Два дня крепилась, а потом окончательно приуныла.
Пошла снова в «Салон». Прихожу – и сразу к той девушке, что позапрошлым днем принимала мои работы.
- Я хочу забрать одну из картин, - с ходу заявила я ей.
- Какую? – спросила она.
- «Окно детства».
- Та-ак, - протянула миловидная девушка безразличным, ничего не значащим тоном и стала перебирать квитанции, при этом словно напевая:
- Окно де-етства… Окно-о.. Продана, - подняв серые глаза, наконец, сообщила она. – Эта картина продана.
- Как продана? – чуть было не задохнулась я от неожиданности.
Девушка недоуменно посмотрела на меня и добавила:
- Заезжий немец купил.
Иду по городу с горькой душой от того, что не увижу больше «окно своего детства». А далеко, в подкорках мозга радостное чувство предательски позванивает монетами.