Don't cry for me, Argentina... (Рассказ)

«Не плачь обо мне. Никогда не плачь обо мне, не при каких обстоятельствах. Даже тогда, когда покажется, что меня уже, несомненно, гарантированно вырезали из кинопленки экзистенции. Все кадры, на которых я плачу, смеюсь, ем суши… просто сплю, наконец. Никому не будет легче от того, что ты заплачешь – тем более тебе. Тем более мне».
Я бы сказал именно так. Если бы мне было, кому подарить все вышеперечисленные слова. Глупо и банально. Убого и отдает лицемерием. Честно говоря, в жизни б такого не сказал другому человеческому существу. Вслух. В здравом уме. Вовремя заткнул бы рот – смехом, поцелуем, нежданной резкостью. Но самая возможность бросить на ветер: «не плачь!» - о, она так возвышает над обыденностью.
А дорога жизни нашей разматывается бесконечным, бесконечным серпантином. День тянется, как столетие, месяц пролетает, словно вздох. И нет попутчиков. Оглянись назад – пусто на дороге. Дотянись до горизонта, хрустнув суставами, – ни-ко-го… Тени толкутся вкруг нас, галдят неясное, взмахивают ободранными крылами, застя бледное зимнее солнце… Их слишком много, они слишком реальны для теней. Они слишком тени, чтобы стать людьми. И нет попутчика, собрата, существа твоего вида, коему гипотетически можно было бы не-сказать: «не плачь обо мне!».
Когда ты осознаешь это вполне, со всей беспощадной ясностью, то свернешь с дороги в лес. На миг отвернешься от дурной бесконечности пейзажа, утомляющей зрение. Почему в лес? Может, в поле, в пойму реки, в старые, мшистые, пахнущие помоями кварталы. В забытую промзону, отмеченную печатью деградации, гибели стали и электричества, массы и энергии. Там отыщешь ты Нужное Место, где уже потрудилась садовница-смерть, милая работящая девушка, именующая себя Энтропией. Чуткость твоего носа удесятерится. Ты пойдешь, как дикий зверь по следу. Пока не возникнет: деревянный дом в кольце виноградников, мыс, рассекающий зеленые воды озерца, бункер в лесу…
О, об этом последнем стоит сказать отдельно. У него толстые бетонные стены, всегда тронутые изморозью. Он верно и преданно хранит первые заморозки ноября, круглый год, словно хороший термос. У него нет дверей. Все коммуникации, все нервы его, вены, выдраны с мясом. В вентиляционных шахтах гуляет ветер. Энтропия торжествует. Но, покалеченный, слепо-глухо-немой, открытый всем ветрам, он живет, поджидая меня. Жив – мертв. Огромная бетонная кошка Шредингера. Возможно, он в чем-то схож с обликом моей души. Хотя, что я могу знать об облике своей души? Никто еще не сделал такого зеркала, в котором бы она отразилась.
Черная пасть бункера проглатывает меня. Я начинаю путь во тьме. Абсолютной. Космической. Я плутаю в каких-то ледяных подземных залах, пещерных чертогах, словно Пер Гюнт, заснувший на кровле Довре, Пер Гюнт, который смотрит странный сон.
Я сижу, привалившись к ледяной стене. Перед глазами – черный бархат, идеально черное тело. В этом бетонном чертоге царствует тишина особого рода. Ведь его копр отражает все – звуки, радиоволны. Мой телефон бесполезен здесь – мертвая игрушка мертвого ребенка. Тишина в бункере столь же идеальна, как и тьма.
Время течет мимо, обтекает бетонный зал, уносится прочь. Времени – нет. Бетон – невещественен. Я могу запросто погрузить в него руку по локоть. Но я предпочитаю опираться спиной о его надежную ледяную твердь. Энтропия помогает мне, сама того не желая. Вот мы – отстранили время, вот – выхолостили пространство. Нет света – ни единого фотона! – нет звука, вибрации… Земля безвидна и пуста. Нематериальные ли стены, свод ли небесный, которого так же не существует, давит мне на голову, так, что закладывает уши. Но это не продлится долго – просто что-то в тебе еще хранит память о тех временах, когда ты имел тело и шел по бесконечно-дурному серпантину навстречу низкой облачности, дождю и мокрому снегу. И вот – ты готов.
Эфир не засорен. Стены – проницаемы. Ты ловишь отголоски идей, мыслей, обрывки иномировых междугородних переговоров, всплески внеземных радиостанций. Не думай ни о чем. А хочешь – представь, что двигаешь пальцем рычажок тюнера, этак бездумно, беспечно…
И тогда – «don’t cry for me, Argentina...» - светлая лента разворачивается широко, плавно, свободно. Солнечный голос, солнечное утро, там, далеко, далеко, где нас нет и быть не может. Наверное, поэтому там настолько хорошо.
«Не плачь по мне»! Другое человеческое существо легко и просто дарит эти слова. Вслух. В здравом уме и памяти. Более того – поет. У существа светлые легкие волосы. Так мне кажется. И голубое платье. И утро – такое же голубое. И голуби садятся на тонкие пальцы, на белый мрамор могилы. Нет, в том мире никто не умирает. Просто – красиво: голуби, мрамор, песня.
Мне становится легко. Эти слова обращены ко мне. Ведь у меня сейчас нет тела, я – ношусь в эфире, неприкаянная искорка-мысль. Я могу оказаться кем угодно – мужчиной, женщиной, ребенком, целым народом, целой страной…
А она мне улыбается и говорит: «don’t cry»!
Я пересекаю могильную границу, появляюсь из пасти бункера. Из вселенской ночи и железобетонной зимы – в жаркий, жаркий июньский вечер. Но это ничего. Ведь мне еще долго будет легко.
Может, я дремал, слушая плеер? Я же помню запах новых наушников. Они пахли, как хорошие духи. Но я ведь давно потерял свой плеер…
Они ждут нас. Умирающий деревянный дом – хищный зверь в виноградных дебрях. Мыс – предательская ступенька для самоубийц, ведущая в тихое, зеленое, смрадное забвение. Бункер в лесу – грезящий мертвец. Ктулху, слушающий радио.
Многие, многие скользят туда украдкой. Когда хотят, чтоб стало легко. В других городах – свои Нужные Места. Я уверен.
Когда они возникли? Кто их придумал? Может, они растворяют нас в себе, и легкость  - первая стадия умирания? Может, мы давно уже мертвы. Поглощены. Но не замечаем этого, ибо умирать – легко. Но ты не плачь обо мне, don’t cry for me, don’t cry…